Утренние фонари
TekstА вернулся, ее в церковь повел. Знал бы он, как она в этой церкви своими слезами полы вытирала, особенно перед иконами Сирийских святых.
– Я, – говорит. – Мечтал, приду домой, и буду думать, как тебя в Церковь затащить. А ты тут своя уже.
Она только улыбнулась и дверь перед ним открыла:
– Заходи. Расскажу, что к чему здесь.
Посмеялись. Зато теперь вместе, а ведь когда на контракт пошел, уже разводились. Не дай Бог!
Теперь только тишина мешала. Особенно из-за его молчания. Нет бы, сказал что-нибудь, даже пусть и сердился бы, ругал бы ее! Хотя, нет, было бы еще хуже…
Гинеколог – ее лучшая подруга. Говорит всегда одно и то же:
– Лорик! У тебя все нормально. У тебя нет ничего, никаких патологий. Но… Так уж ты сконструирована. Не выйдет у тебя беременность удержать, прости, родная.
«Так сконструирована», что залетает, а выносить не удается, не цепляются детишки-ребятишки, соскакивают. Самый упрямый три с половиной месяца продержался. Этот точно бы в папу получился.
А теперь замкнутый круг: работа, вечер, тишина. Ночь, утро, работа.
Батюшка советует: – «Терпите и молитесь, Господня земля и исполнение Его Вселенной». Вадик терпит, но все молча и без Лариски.
– Батюшка говорит, что можно из детдома взять малыша, – как-то сорвалось у нее. Понятно, что родить самой хочется, но тишина, она ведь не в ушах, она прямо в сердце. И там она такая громкая, что все заглушает. И голос у тишины этой точь-в-точь как Ларискин, когда она рыдала от того, что сорвался тот, самый упрямый. Они ведь с Вадиком уже зацепились, уже надеяться начали. А теперь только – в детдом.
Вадик даже не усмехнулся, как это бывает с ним, когда ему лень говорить. Он не только суровый, он еще и равнодушный, и жестокосердный, и не любящий, и для семьи не пригодный! И во-об-ще!
Вадик хотел, чтобы Лариска родила ему троих сыновей. Но теперь…Про детский дом он и слышать не хотел, а залетать она боялась. Каждый раз она падала в такое горе, что выдержать еще… А может – еще, и еще, и еще… она не могла.
Да и ждать Лариска не могла тоже: жизнь ограничена по времени, недалеко красная линия, за которой уже поздно что-то начинать.
– Детский дом, – повторил Вадик почти без вопросительной интонации, но взглянув на Лариску, готовую сорваться в пропасть истерики, как он это называл, Вадик согласился: