Темная комната

СТУК В ДВЕРЬ

Переписка с отцом вызвала у Алёны сложное смешение отчуждения, страха и чувства навязанного долга. Будто к ней в дверь постучались, и она открыла по ошибке. И теперь против своей воли ей приходилось разговаривать с чужим, до зевоты не интересным, но набивающимся войти и уже заглядывающим через её плечо, чужаком, от которого жди чего угодно.

Дальняя родня… Хоть и отец, а такой далёкий. И географически, и, главное, жизненно, по времени и чувствам. Настолько, что в сердце места ему не находилось совсем.

Отец же «чатился» по-дружески, будто не разрывала их темнота многолетнего незнакомства.

Формальная болтовня довольно быстро иссякла, и Алёна надеялась мягко выйти из беседы, для чего отвечала односложно, уклончиво и собственных вопросов не задавала.

Но он не отставал. Он всё выспрашивал, выведывал, и всё делился множеством событий из своей жизни, показывал фотографии, передавал приветы от её «братьев» и их бесконечные, неприятные и навязчивые приглашения в гости.

Наконец, отпихиваясь от его напора, Алёна сослалась на то, что совсем неверующая, к жизненным ограничениям не привыкшая и потому, вероятно, им не подходящая.

Но так разговор только оживился, растерял чёрствость и изогнулся дугой, задевая то, чего Алёне задевать не хотелось. И так узнала она, по крайней мере со слов отца, что к аскезе он давно уже не тяготел, а жил по-мирски, хотя и сознался, что вначале забурился в подвижничество излишне и для мирянина опасно. Теперь же ограничился обыкновенностью и даже позволял себе куда большее, чем средний обыватель. Что уж там? Он даже бороды не носил и, судя по всему, был достаточен, уверен и благами цивилизации окружён с избытком.

«Неужели церковная религия разрешает быть счастливым? Разве верующим не нужно спрятаться от жизни за своими заповедями?» – даже спросила она какую-то глупость, не удержавшись от раздражённого любопытства. Не может быть, чтобы мама заблуждалась!

«А у меня нет религии, есть только Православная вера. И вера не только разрешает быть счастливым, но и обязывает. Вся её суть не в ограничениях, а в свободе от ограничений. То есть от эгоизма и греха».

Такие противоречивые доводы казались Алёне хитрым каламбуром, призванным запутать её и втянуть в заблуждения.

Но отец заверял слова фотографиями, на которых он жил простой, вполне активной жизнью: строил дом, мастерил лодку, гонял на велосипеде со своими парнями, лез в горы, готовил мясо на костре и вытягивал спину на турнике.

И Алёна всматривалась в детали фона на этих фотографиях, чтобы прочитать между строк ту правду, которую многие и сами о себе не знают.

Переписывались целый день.

К теме Церкви отец больше не возвращался, а все больше писал о семье. Рассказал, что на стене в его доме висят портреты его детей, заказанные у местного художника. И портрета четыре, потому что есть и Алёнкин.

И она даже испугалась – кто-то очень далеко все эти годы жил своей жизнью, но знал о ней, следил за нею.

Это неприятно и странно.

Хотя, пожалуй, для отца, скорее всего, обыкновенно. По крайней мере, если он и впрямь неравнодушен к ранее недоступной дочери.

И Алёну захватило нечто непривычное, но… волнительное. А потому, сама себе внутренне сопротивляясь и дивясь, она рассказала отцу о тяжёлых маминых неудачах, об одиноком и тревожном детстве, бесконечной маминой болезни длиною в двадцать лет, и о тяжёлой её смерти. Потом и о своих невзгодах, о психотерапевте, о депрессии и пустой, давящей безысходности.

Может и зря рассказала.

Но это вышло как-то само, ибо вначале она оправдывала себя, что ошарашит родственника своими проблемами, тот отшатнется и, найдя предлог, отступится навсегда. Но потом…

Её будто вулканом взорвало, она так разошлась, что настрочила неизвестному отцу целое послание, будто многословность сделает депрессию понятной тому, кто с нею не знаком. И её сердце, безвольно отдавшись потоку слёзного излияния, уже тосковало от того, что вся эта жалоба отца отпугнет, и её снова ждут прежние друзья – комната, окно, дерево, холодильник и… ужас бытия.

«Я знаю, что это такое. Тебе депрессию самой не осилить. Жди, вылетаю!» – ответил отец по телеграммному кратко, чем взъерошил в ней сложный клубок страхов, тревог и смутных теней и образов, которые даже психотерапевту не разобрать.

Алёна пустилась отговаривать его от этого путешествия, ссылаясь на свою мнимую занятость, на дурную погоду, на слишком большое расстояние, отделяющее её Пермь от его Ейска, но отец уже не отвечал.

Он даже не прочитывал сообщения.

Алёна бросилась наводить порядок, краешком себя понимая, что торопиться незачем, что тысячи километров за пару часов не преодолеть. Но остальными частями души изуверски паниковала.

Не в силах справиться с собой, с наплывом будто чужих, неразумных и необъяснимых страхов, она часто присаживалась на пол, закрывала глаза и старалась ни о чем не думать, не обращая внимания на своевольные слёзы.

Потом, утеревшись, она снова возвращалась к работе.

Но вскоре снова усаживалась на пол.

Что-то отец в ней раскрыл, что-то разбудоражил, разворотил и выпустил наружу своим участием. И теперь она беседовала с почти придуманным отцом в воображении, описывала ему свою болезнь, если это болезнь, а не простой «затык» беспросветности. И подбирала слова, которыми можно объяснить хроническое бездействие и смутные опасения. Но слова не подбирались, воображаемый отец критиковал её мамиными фразами. И тогда она вспоминала уже мамины муки, рассказывала отцу о её мытарствах по сложной и беспокойной жизни и о многих бывших с нею несправедливостях.

Потом она спорила с отцом, выдумывая его собственные обвинения, похожие уже не на мамины, а скорей на её собственные, и находя оправдания или хотя бы объяснения, воображала, как он их не принимает и предосудительно качает головой.

Депрессии не случаются без причин, это всякий знает. Особенно тот всякий, который никогда на дно этой бездны не проваливался, и путает депрессию с печалью, какою безуспешно укрывается человек от неудач. И она полагала, что отец тоже с этой тяготой не знаком, а значит, станет навязывать ей глупости, вроде «Все твои депрессии от нытья», «Просто ты никакая, будто тебя и нету» или «Не выдумавай ерунды!». Правда, фразы эти были мамиными.

Так целый день Алёна наводила порядок только на одной кухне. Но почти ничего не добилась: паутина все дрожала на окне, до махровых точек плесени в углу на потолке руки не дотягивались, а почерневший жир, въевшийся в шероховатую стену возле мойки, можно было выжечь только ядерным взрывом.

К вечеру Алёна вовсе обессилела и свалилась на свою кушетку.

Дерево покачивалось за окном, а градусник недвижно показывал свою красную линеечку температуры, которая теперь была не на минус двадцати семи, и потому градусник снова сделался чужим, равнодушным и бессмысленным.

Отлежавшись немного и набрав полную душу защитной бездумности, она поднялась, пробралась к шкафу и выбрала блузку на завтра – впереди рабочая неделя.

Блузка выпала из рук, угодив в пушистое пятно пыли под батареей.

Не поднимая её, Алёна наугад вытащила следующую. Теперь утюг.

Но… Бросив тряпку на стол до утра, Алёна снова вернулась в постель, укуталась в одеяло как мумия и уединилась от этого мира, отвернувшись к стене. Теперь даже холодильник не казался ей ценным союзником, потому что не был её родственником, не был её другом. Не был даже чужим человеком.

Сегодня всё ещё бессмысленнее, чем вчера.