Одно только выворачивало её сердце наизнанку – мамин голос. Она сказала «Свето…». Это было «Света» или «Светочка»?
Мама редко называла её Светой, все больше Светка – да Светка. И уж совсем в особых тёплых случаях она оттаивала до того, чтобы называть её Светочкой. И теперь случай такой. А значит она хорошая, значит любит? Или почему?
И теперь надо возвращаться во что бы то ни стало! Или ей только кажется, и на самом деле в такие напряженные моменты все люди меняются, будто заостряются, как карандаш после точилки. Но, стоит пожить, опять оплывают, засыпают, и всё возвращается на круги своя. И мама опять станет почти неживой. А значит, не надо возвращаться? Или почему?
Светка заворочалась, выискивая положение поудобнее, и замерла – картина её жизни совершенно ясно встала перед ней: надо ехать дальше! Потому что дорога сама определяет направление. Потому что она должна быть там, где место таким, какая она есть.
И, если мама её любит, и, если своим бегством она маму предаёт, значит она злая, подлая дочь, и поэтому дорога не пускает её домой. Значит нужно с остервенением пускаться в тяжкие, ничего не бояться, ничего не хотеть, а рвать эту жизнь на части! Просто растоптать и выбросить её вон!
Странно, но такое упрямое озлобление даже до какого-то опьянения обезболило её душу, сжавшуюся и скорчившуюся вместе с нею под тонким одеялом. Не любить себя удобнее – не больно осознавать, что тебя не любят другие.
И жить будет легче!
С тем она провалилась в гудящий сон, налипший на её мысли, вскоре перепутавший их и овладевший ею целиком.
8. Шаг в никуда
Утро оглушило тишиной.
Светка прислушалась к пространству вверху, но крыша молчала: ростовский ветер выдохся.
Она развернулась от стенки к миру, открыла глаза и неудобно упёрлась взглядом в Олегову макушку. Он сидел на нижней полке, шуршал упаковками и пакетами. Видимо, готовил завтрак.
На приборной доске всё ещё ютились вчерашние иконки, и Светка пыталась разглядеть в лицах святых что-нибудь необычное. С картинок не неё смотрели люди светлые, праведные. Но взгляды их были строгими и даже показались Светке осуждающими.
– Проснулась? – спросил Олег, не отрываясь от своей возни, когда услышал её вздох.
– Да.
– Ну, привет, Светлана Андреевна, – пробормотал он.
– Ну, здрасьте, дядя Олег, – эхом отозвалась Светка.
– Я уже помолился, – он поднялся, и Светка впервые близко рассмотрела его лицо, уже умытое и выбритое. Глаза серые, въедливые. На левой брови шрам от рассечения. А на правой скуле синие точки «татуировок», которые оставляет порох, такие и у папы были. На лбу морщины в клетку, а само лицо, как тающая свеча, уже немного подалось вниз, будто сползая с черепа. Старость уже схватила его за горло, но дышал он смело и полногрудно. Может просто не верил ещё. – Хочешь, прочитаю тебе коротенькую молитовку? А?
Светка сдвинула одеяло, спустилась, встав на свое кресло и повернулась обратно к лежбищу.
– Нет! – рубанула она коротко, свернула одеяло квадратом и бросила в изголовье. Туда же точным швырком отправила и подушку.
– Ну, как хочешь, – вздохнул Олег, пряча разочарование за хрипотцой.
Светка спустилась на свое кресло и, не смея приступить к чужому завтраку, уставилась в занавеску на лобовом стекле.
Сегодня её ткань светилась иначе. Не желтым пятном от света фонаря под потолком, как вчера вечером, а вся целиком от белого дня снаружи.
Олег уловил неловкость и усмехнулся:
– Ты чего, Светлана? Налетай!
И сам вполне бесцеремонно, руками, без вилки, взялся за еду.
Завтракали молча, набивая рты вчерашними перцами, а головы вчерашними мыслями.
– Связь появилась, – наконец, дожевав, выдал Олег свою мысль, чем резанул все Светкины.
Она не вздрогнула, не отвела глаз от кружки горячего чая, только молча поставила её на столик.
Олег поднялся, загнал шторы в их углы, и в кабину ворвался по-зимнему яркий, режущий глаза солнечный день.
Светка зажмурилась от удовольствия вкусной еды и веселого дневного света. Она доедала, глядя в лобовое стекло, за которым люди, бродя по белым заносам, очищали от снега свои разноцветные машины, смеялись, общались, грустили, злились… Жили.
– Сейчас будем звонить маме, – Олег вынул смартфон из ниши под рулём, не раздумывая коснулся сенсора, и гудки снова встревожили Светкину душу.
– Алло, – сказал из колонок усталый мамин голос. В мамином запасе было много голосов – для вечерней готовки, для Светкиных выкрутасов, для продавщиц в магазине. Несколько голосов для Кольки. Да для всего! Но этот, усталый и грудной она не трогала даже при повальном гриппе и подсчитывании долгов. Это был редкий голос. Он сливался из дрожания страха и гудения пустоты, отчего Светке всегда казался жутким.
– Алло, мам, – откликнулась Светка, выбрав самый виноватый голосок, и замолчала.
– Светк… – хныкнула мама и тоже замолчала. И в шипении эфира Светке послышалась вчерашняя метель, сегодня уже схлынувшая на Москву. – Ты где?
– Я еду, мам, – ответила Светка, извиняясь голосом так, чтобы с виной в нём звучала и твёрдость. – Я к папе.
– К папе, – отозвались колонки, гудя страхом и пустотой. Потом помолчали и добавили маминым простуженным голосом. – А я?
Светка вздохнула громко и тяжело, рассматривая резиновый коврик на полу и чувствуя боковым зрением, как смотрит на неё Олег. И тоже ждёт ответа.
– Тебе так будет лучше, – наконец ответила Светка настолько холодно, насколько смогла. И от этого холода её сердце ощетинилось, припомнились вчерашние мысли о дороге и плохой себе, которая должна прожечь свою жизнь до тла. – Я тебе не нужна, тебе нужен Колька. Вот и живите.
Она старалась удерживать в душе взрослое спокойствие, но из сердца уже давил, рвался наружу детский крик, за которым Светка видела даже истерический плач.
– Ну ты совсем ,что ли? – хрипло возмутилась мама.
– Это я совсем? Нарожать детей, развестись с мужем, а потом жить впроголодь! Это я совсем? – Светку понесло. Она видела себя будто со стороны, и сама удивлялась обидным словам, которыми секла маму, но остановиться уже не могла и безвольно отдалась этому странному злому напору, рвущемуся из души. – А детей любить надо! Нечего тогда рожать, если не умеешь жить на земле! Нечего рожать было!
Она так и не взглянула на Олега. А только, уже не стесняясь дырявых носков, сбросила тапки, подобрала ноги под себя, уткнулась лицом в колени и разрыдалась.
– Не надо было меня… – пробормотала она своим коленкам.
Мама не осилила быстрого ответа, помолчала, но потом, собравшись, проплакала в трубку:
– Я думала… Я не знала, что не смогу… – её голос стал таким тонким, какого Светка ещё ни разу не слышала. – Я хотела, чтобы только любить, хотела любить тебя. И родила мою первую. И всегда любила… Но я всё время боялась, я всё время боялась.
Она замолчала, чтобы перевести дух, и в Светкиной памяти успел появиться папа. Но уже не весёлый, а сердитый.
Видимо, опасаясь, что потеряет это коротенькое время телефонного разговора, мама затараторило быстрым, сиплым полу-шепотом:
– Он же был хороший… Он обещал мне никогда не пить. Он был хороший, – она замерла на мгновение, чтобы набрать воздуху. – Но потом… Он дрался всё время, бил меня в лицо кулаком. Бил, бил! А потом извинялся, и я верила.
– Не надо было меня рожать! – упрямо вскрикнула Светка, стараясь удержаться за то твердое, против которого у мамы не нашлось обороны.
Но мама не слушала, она бормотала скороговоркой что-то, за что уцепился её ум:
– Потом он избил меня. Беременную. Уже почти роды. Когда я Митьку носила. Я тебе не говорила. И я родила. А он… А он… – и она по-детски громко заревела, и от того её голос стал совсем незнакомым. – Не знала я… что так будет. Вот и родила вас. А если бы знала… То всё равно бы! То родила бы!
– Вот и дура! – взорвалась Светка. – Вот и дура! А теперь мы все несчастные и нищие! И у нас никогда ничего не будет! И все смеются в школе! Я даже без портфеля, с пакетом хожу! И на физкультуру стесняюсь без кроссовок! Еще и дурачок этот, Колька с нами! Все смеются!
Уловив среди шума своих громких мыслей, перебиваемых Светкиными криками, Колькино имя, мама затараторила опять:
– А ты знаешь, где он? Где Колька? Он не вернулся, в милиции сидит, чтобы искали. Тебя искали. Они не ищут! Не ищут тебя! Выгнали его, и он на морозе. Простоял всю ночь. Хотел начальника, поймать начальника. И сейчас там. Я ему носила, еды ему носила.
Светка не нашла мыслей против Колькиного стояния, и отдалась сердцу, которое давно переполнилось обидой, не требующей оправданий от себя и не принимающей их от мамы.
– Все равно он… И ты тоже! – вскрикнула она и с гневом глянула на колонку. Потом вернулась к коленям и пробурчала уже тихо: – Не хочу я…
– Светочка… Мы плачем все, – утихла и мама, выплеснувшись почитай допуста. И говорила теперь ровно, подчинившись страху и отчаянию. – Я уже нашла покупателей постоянных, будут по двадцать рукавиц в месяц брать. Потихоньку встанем на ноги… Я так стараюсь… Стараюсь, стараюсь. И всё время что-то делаю, делаю. А оно… а оно не получается. И я, вот.
От этой детской жалобы, её голос задрожал так дробненько, что она опять замолчала, и из динамиков доносились только частые покряхтывания из еёё гортани, желающей против всякой воли раскричаться рыданием. Но мама только выдохнула шумно, и сдержалась.
Но сказать уже ничего не могла.
– Алло! – вмешался Олег, и Светка от неожиданности даже вздрогнула и взглянула на него – утонув в своём, она вовсе позабыла о хозяине машины. – Меня зовут Олег.
Он провел по экрану телефона, сняв его с громкой связи, открыл дверь, выпрыгнул в снег. Дверца захлопнулась, и Светка осталась в тишине, защищенной монотонным бормотанием мотора.
И из-за его бубненья, она не слышала бубненья Олега, бродящего по снегу перед своей машиной и пинающего ногами снежные наносы. Снег разлетался, белёсо вспыхивая на солнце, и туманной пыльцой оседал Олегу под ноги.
Вскоре Олег, не отрываясь от разговора с мамой, вернулся за курткой и шапкой, подмигнул Светке и снова ушёл.
Она же оторвалась от коленок, погрузила ноги в тапочки и уставилась в пейзаж за окном. Там солнце освещало всё, что натворил ветер, и люди возвращали мир к прежнему порядку: мужики расчищали лопатами проезды к шоссе и смахивали снег с крыш и капотов машин. А птицы, прятавшиеся всю ночь в тёмных щелях, сновали меж людей, живя своей параллельной жизнью.
Светка вытерла последние слёзы, но в её душе дрожала какая-то тревожная ниточка, которая шевелила в голове злые мысли. И она глядела на лицо разговаривающего с мамой Олега, и вдогонку мысленно ругалась с мамой, припоминая всё, что она только что высказала и подбирая каждому её всхлипу суровый вердикт.
Целых полчаса Олег пинал нетоптанный снег у «носа» своей машины. Под конец он говорил с улыбкой, что-то шутил и смеялся, отчего Светка злилась уже и на него и боялась, что этот чужой человек теперь уж ей не союзник.
Когда Олег вернулся, он даже не взглянул на Светку, включил свои песнопения, достал толстую книгу с церковным узором на обложке, и уставился в её страницы сквозь свои тонкие очки.
Светка устала сидеть и угрызаться догадками, но спросить Олега о его разговоре с мамой не решалась. А потому взобралась на нижнюю Олегову полку и улеглась на его подушку. И здесь, в облаке своих печальных мыслей и запахе пчелиного воска, она уснула.
Ей снилась мама, которая тараторила своей старой швейной машинкой и молча плакала. Светка всё пыталась её успокоить, но слова пронзались сквозь неё, как сквозь привидение.
Наконец откуда-то из-под потолка появился Колька и полупьяным, но вежливым хрипом учтиво поинтересовался:
– А может перекусим?
Светка отшатнулась от него, потому что чужой он. А хороший чужой дядька куда хуже плохого родного отца. И она стала отталкивать его руками, с маху грякнула ладошкой в Олегово сиденье и проснулась.
– Я говорю, может перекусим, брат Светлана? – Олег уже заварил лапшу, намельчил сала и прочей резанины. – Че-то от скуки есть охота.
Светка неспешно слезла с полки в свое кресло, стянула резинку с хвостика на затылке, собрала волосы потуже и в пару обвивок снова скрепила резинкой. На Олега не глядела – настроение его было непонятное, и она не знала, перекусывать ли с ним, как с другом, или отказаться, как с чужим.
– Проснулась? – он придвинул к ней лапшу, звякнул ложкой, уронив её в тарелку, и, наконец, улыбнулся: – Просыпайся, соня, я есть хочу. Не буду ж я тут один, без тебя.
За обедом Олег шутил, рассуждал о своём дорожном богословии, но про маму так ничего и не сказал. И Светка смеялась шуткам не вполне, про дорогу слушала не всем умом, а потому запуталась и провалилась в свои мысли.
Наконец, доев и приступив к чаю, Олег «раскололся»:
– У меня к тебе разговор есть, дружище, – начал он издалека, и, чтобы не смотреть в глаза, взялся дуть на горячий чай. – Домой тебе надо.
Светка не ответила, но свою кружку вернула на столик, опять подобрала ноги и уткнулась лицом в колени.
– Да чего ты? Я ж тебя не ругаю, я по-отечески переживаю, – заметил Олег перемену в её настроении. – Надо возвращаться, не бросать маму. Она там… Это тяжело для неё.
– А для меня? – оторвалась Светка он колен и дерзко зыркнула на Олега, раз уж он «по-отечески». – Мне, думаете, легко там? Одни придирки, недовольство, я всегда виноватая, потому что старшая! А они все ангелы небесные! Особенно Колька! Только никто ничего не хочет делать, а, если кого поругать за безделье – так на это есть я!
Она махнула рукой – что толку объяснять своё чужому человеку, и отвернулась к окну. Там тяжелые синие тени уже выцвели до бледно-голубого и сжались – солнце подбиралось к серединке неба.
– Да ты послушай, – начал Олег примирительно. – Мать… Ей ведь надо помочь, она тащит вас. Она ж вас родила на свет Божий.
– И не надо было! – резко и для себя неожиданно громко выпалила Светка, двинула кружку с чаем ещё дальше и спустила ноги на пол. Тапки сбросила и взялась натягивать непослушные кроссовки.
– Да подожди ты, Свет! – настаивал Олег. – Давай поговорим. Нет – так нет, но надо ж обсудить. Что ж я? Это же твоя дорога.
– Дорога?! – взъерепенилась Светка. – Сказки все это ваши! Дорога – то, дорога – это! Надо быть реалистом!
Олег отшатнулся, будто от пощечины, и глаза его увеличились с каким-то удивлением неожиданности.
– Может, и сказки, – огрызнулся он с обидой в голосе, но тут же взял себя в руки. – Ты… Ты пойми! Может и сказки, но! Ты верь. Всё равно – верь, верь, верь! Следуй за сказкой, и увидишь Бога! А будешь реалистом, не заметишь даже Дьявола. Хоть бы он и за пазуху к тебе забрался. Потому, что Дьявол тоже реалист! Давай обсудим, Свет!
Но Светка боялась обсуждений. Она знала, что её раздавят, что из неё вымучают признание своей вины, нахлобучат величие материнского подвига и выгрызут мнимую благодарность за то, что её родили, вскормили, как могли, обували-одевали и якобы любили.
А потом расскажут о долге, обязанностях и свалят на неё всю домашнюю работу, так и не сказав ничего важного и хоть чуточку теплого.
Ну хоть чу-точ-ку!
Она закончила с кроссовками, надела куртку и, поскольку Олег замолчал, только взялась за ручку двери, а открывать не стала, неудобно зависнув между успокоением и возмущением.
Олег снова спрятался в кружку чая, обдумывая тактику следующей атаки, а когда рассудил, то выдал холодным голосом судьи:
– Значит, так! У меня сыновья, я не умею с девчатами. Так что, не обессудь, – он вернул кружку на столик, видимо, уже отбросив всякие сомнения и не нуждаясь в «чайной защите». – Ты должна вернуться. И точка!
– А то что? – выкрикнула Светка, уловив в его голосе такое ледяное отчуждение, что вдруг почувствовала себя совсем одной-одинешенькой. И, значит, верно выходит, что она плохая, и нечего ей искать обратную дорогу. – Выгоните? Как Колька? Так я и сама уйду, не надо только тут сердобольность изображать! Вы чужой человек! По-отцовски он!
Она раскрыла дверь на всю, вихрем спрыгнула вниз, спугнув стаю ошалелых воробьёв, развернулась и хлопнула в обратную, стараясь вложить в эту дверь всю силу ненависти и обиды.
Дверь закрылась предательски медленно и тихо, отчего Светка почувствовала себя бессильной. Она проскользила по площадке, расчищенной Олегом, и направилась в отделение ГИБДД.
Дальнейший путь, больше похожий на страшный шаг в никуда, ей предстояло проделать в одиночестве. Но здесь Светка противоречия не нащупала, потому что одно всегда происходит от другого. И одинокая жизнь рождает одинокий путь.