Ожоги

  Чтобы батюшка не увидел почетного алтарника в состоянии поверженного в пьянство беспутника, Палыч ринулся как можно скорее убраться домой, но, шатаясь, как древний старик, сбежавший из реанимации, он с великим усилием доковылял только до церковных ворот, где захлебнулся одышкой с тяжелым сердечным грохотом в ушах.

  Когда же увидел он батюшкину машину, паркующуюся на привычном месте, то в панике, участившей сердцебиение чуть не вдвое, скользнул вслед за Митькой сквозь тот самый пролом в заборе и оказался на Митькиной заброшке.

                ***

  Митькин домик представлял собой будто спьяну склонившуюся набок хижинку, а дворик порос щетиной – бледными побегами полыни, конского щавеля и прижившегося самосевом ясеня. Некоторые дикорастущие деревца вымахали уже настолько, что напоминали не щетину на лице пьяницы, а скорей бороду запойного и беспросветного пропойцы.

  У входа в дом раскорячился кривой и мокрый от росы диван с торчащими ржавыми пружинами, теснящими из его утробы грязную вату.

  Митька облегченно приземлился на сие подобие мебели, тихонько сдвинув тощую кошку с котятами, которые тут по-цыплячьи тонко запищали, и пригласил Палыча:

– Садись, чего ты?

  Палыч огляделся и не нашел места хоть сколько-нибудь чистого, чтобы присесть без отвращения. Но, слыша громыханье пульса в ушах, да и припомнив унижение сегодняшней своей ночевки, смирился, выбрал место, по крайней мере, более ровное, присел на край дивана и, ссутулившись болезно, обнял гудящую голову обеими руками.

– А я уже нашел… – с радостью пациента, дождавшегося обезбаливающего, сообщил Митька и достал из-под дивана полбутылки мутной жидкости, заткнутой бумажной скруткой. – Закусить, правда, нету ничего. Яблоко было вчера, почти целое. Но оно, знаешь, под диван закатилось. Хочешь, поищу?

  И, не дожидаясь ответа, Митька протянул бутылку Пал Палычу. Тот только с тошнотностью помотал в ответ головой, стараясь не только не пить эту мразь, но и не смотреть на нее, не видеть ее, и, по возможности, не помнить о ней.

  Митька пожал плечами и приложился к горлышку сам, крупно глотнул раза три, оторвался и сморщился настолько неистово, что Палыча чуть не вывернуло от одних только его кривляний.

  Митька же довольно откинулся на спинку дивана, чем снова потревожил котят. Те запищали громче, чем вырвали Палыча из странного забытья, и он, наконец, решился осмотреться.

– Как же ты… так? – вырвалось у него, когда он осознал всю ужасающую запущенность заваленного откровенным мусором дворика и всю запущенность Митькиной повседневности, так же заваленную откровенной мерзостью. – Тебе же уж лет сорок пять? А ты все…

  Митька улыбнулся и поправил:

– Вообще… В июле будет тридцать семь… – от нескольких потребленных глотков он тут же опьянел, веки его отяжелели и опухшее лицо обрело вид сонного и по-своему блаженного. Он помолчал, медленно оглядел помойку вслед за Палычем и промямлил: – Да так как-то оно сложилось… Само по себе.

– Но ведь не всегда же ты пил? – оторвал Палыч тяжелую голову от рук, взглянул на Митьку, но снова уткнулся взглядом в землю под ногами – голова кружилась, а запах Митькиной жидкости для питья будоражил и без того с трудом сдерживаемую тошноту.

  Митька задумался.

– Не всегда. Только лет с тринадцати начал, а до этого почти и не пил. Пиво только одно, – ответил он и ответом своим вызвал у Палыча недоумение, ибо тот опять оторвал лицо от рук и взглянул на Митьку с пристальностью и оценкой.

  Почуяв редкий к себе интерес, Митька еще разок приложился к бутылке, занюхал выпитое рукавом, на сей раз уже без гримас отвращения, и пустился рассказывать о своей жизни.

  Поведал он, что родители его пили вначале только для настроения, после работы. Но в девяностые, когда все потеряли привычный уклад, растерялись и они, стали выпивать от безысходности, ибо люди они были трудовые, но душой совсем уж простые, бесхитростные. А в новое время такие не нужны ведь оказались.

  Первые года два работали они без зарплаты, а за одни обещания, надеялись. Но потом, когда стало ясно, что их просто обманывает частный владелец завода, и что частный от государственного отличается, как волк от пастуха, уволились, приноровились таскать металл, воровать его, снимать электролинии, за что отец вообще загудел в тюрьму.