Czytaj książkę: «Не плачь и посмотри вокруг»
Безответная молитва
Молитва бывает безответной, не слышит Господь. А почему, что не так, как должно быть? Поди разберись. Особенно, если чувства через край, потому что взялся за молитву по беде, а не по радости. Тут уж не до эмпирических изысканий, тут плакать хочется.
Так случилось и с Татьяной, которая осталась одна с двумя детишками и без разумения к этому сложному миру.
В том, что муж ушёл, винила она себя.
Рассуждалось им обоим когда-то, что в семье каждый должен быть другому в радость, и все к тому прилагать обязан. А Татьяна, со слов мужа, больше увлекалась деторождением, да вскармливанием. Устремления их разошлись, и пара разъединилась.
Когда муж уходил, то холодно и безоговорочно, вроде пожизненного приговора, выплеснул ей в самое сердце:
– Мне настоящая женщина нужна. А ты… Тетка глупая, не более!
Татьяна рыдала, умоляла и обещалась исправиться, поумнеть, покрасиветь. Но он не поверил, хлопнул дверью и оставил их навсегда. Ушёл к другой.
Несколько пожив в одиночку, Татьяна удостоверилась в собственной житейской незрелости. И опустила бы руки. Да вот только как их опустишь, если на каждой по ребенку?
Наконец, отрыдав в подушку положенное, пристроилась она к жизни, как смогла. Правда, могла она мало чего. Рано Татьяна родила и потому «Худграф» свой институтский до конца не довела, профессией не овладела и жила теперь, как получится. Да что из того получиться-то может?
То продавцом она на рынке подрабатывала – но тут подсчёт-расчёт нужен и особенный торговый напор. А Татьяна мягкосердечая, продуктов в долг назанимала всем знакомцам и незнакомцам. Дошло до недостачи с изнурительной выплатой.
То пробовала она выжить уборкой, но и здесь не просто выходило – зарплата только на сухарь с плесенью. Но устроиться на две ставки, к примеру, не выйдет, потому как уборка в одно время у всех, хоть разорвись.
Даже картины писала на продажу, рисованье-то легко давалось ей по Божьей милости. Однако ж, в Ростове художников больше, чем красок на красочном заводе. А она недообразованная, как недопеченный пирог: почти лакомство, да только почти. На деле же – просто тесто. Как ей такой с мастерами состязаться?
Было время, решили они с мужем, что потом она доучится, как детишек выкормит. На деле же выучился только он, должность получил при Северо-Кавказской железной дороге. И только бы всему наладиться, да вот ведь…Одна теперь.
Наконец, промыкавшись так три года и наголодавшись до отчаяния, она продала свою комнатку по совету умных людей – соседей, которые перебрались в Ростов из пригородного села. Им же и продала. На вырученные деньги купила дачу в черте города, с тем, чтобы картошку посадить, помидорчики, огурчики – все ж оно легче-то на кошелек будет.
И сыновья на семейном совете согласились. Впрочем, ребятишкам слишком мало лет набежало, чтоб на них положиться: Илье к тому времени исполнилось двенадцать, а Ванюшке и вовсе только шесть.
Дети, конечно, даче обрадовались, любят детишки природу и свободу в любую погоду, а вот сама Татьяна за всю жизнь ни разу босой ногой на сыру землю не ступала. И как выращивать овощи, фрукты или домашних животных воображала смутно. Но, надо отдать должное решимости неведающих, ибо бросилась она в это дело с легким сердцем.
Нашлась ей и работа в новом микрорайоне – пристроилась Татьяна ходить за больными пенсионерами, которые её полюбили за опрятность, мягкий нрав и неумение помнить обиды. И ласково прозвали Тасечкой.
Дачная жизнь пошла своим тихим чередом, да надеждами.
К весне заговорили соседи о картошке, и Тасечка умчалась на рынок к своей знакомой, Галине Степановне, у которой за городом плантация была не меньше хорошего аэродрома, а на плантации той работали трое взрослых её сыновей. Выращивали овощи, разводили скотину, а бабка Степановна, как звали её на рынке, плоды этих трудов в Ростове продавала. Да так и жили.
Тасечка любила Галину Степановну. Не за особенные какие-то качества или по похожести на кого, или ещё по какой видимой причине. А просто любила. Как и других, кого узнавала поближе. Потому как характеров людских она не различала, не умела, и определить для себя кто хорош, а кто плох, не могла.
Степановна, женщина строгая и порой даже с перегибом, Тасечке тоже всегда радовалась, пусть и сдержанно весьма, и за всё время знакомства грубости ей не сказала почти ни одной, хоть и трудно ей то давалось.
Рассказала Татьяна бабке Степановне про огород, про картошку и помидоры.
– А еще хотим яблоньку посадить, – закончила она мечтательно и восторженно. – А то у нас на участке из фруктов только айва. А как кушать-то её, она же терпкая?
Бабка Степановна головой покачала, поздно, мол, кинулась с посадкой картошки. Надо было заранее сделать то, а потом это. В общем, расстроила Татьяну.
Рыночные соседи по бабкиному прилавку к беседе прислушались, как только увидели, что Татьяна опечалилась: значит, что-то любопытное происходит. Собрались вокруг, советуют, как лучше посадить и что теперь делать.
– Это ничего, что опоздали, – даже младший сын бабкин не удержался, хоть и скромный он был мужик, молчаливый. На строгую мать поглядывает и советует. – Вы картошку песочком пересыпьте влажным. И в тепло, в темноту. И она у вас за неделю-другую проклюнется, даст ростки.
Татьяна советы выполнила как по писаному, картошка взошла уверенно. Но казалось Тасечке слишком уж ненадёжным и хрупким такое положенье, когда все надежды слагаются в тонкие листочки. Если не уродится – вот тебе и беда.
Подтвержденьем страху были и напасти: в июне картофельные кусты атаковали безжалостные полчища колорадского жука, поедающего листья и напрочь оголяющего кусты.
– Даже не знаю, – пожаловалась она своим «мужикам», когда жуков в очередной раз собрали вручную. – Что-то боюсь я за картошку. Как бы не пришлось нам и в эту зиму голодать. Как вспомню прошедшие три года, так не по себе становится.
– Не бойся, мам, – успокаивал Илья, который мало-помалу входил в положенье единственного мужчины в доме. – Тут все равно лучше, чем в квартире было. Я, вот, соседу печную трубу покрасил, заработал кое-что. Может и с картошкой повезёт.
– Не повезёт! – рассудил Ванюшка, впечатлённый Иверским монастырем, в который они теперь могли ходить запросто по близости его расположения и получать окормление от местного духовника. – Ты же сама говорила, что везения не бывает. Молиться надо.
Над серьезностью и рассудительностью шестилетки умилились, посмеялись. Но за молитву Татьяна взялась и каждый день по окончании вечернего правила просила своими словами:
– И помоги, Господи, с овощами, – крестилась, земно кланялась и очень переживала. А потому опять крестилась и кланялась. И снова, пока душа хоть немного не утихнет.
Молилась Тасечка и о яблоньке, пусть и куда проще наскрести денег на саженец, да кто же знает, что будет осенью? А мечта, она сбываться должна, иначе всю душу разорвет.
Так дотрудились они до жаркого июля – жука собирали вручную, пололи да окучивали картошечку свою, как добрые люди научили, поливали вовремя, да коровяком подкармливали, благо деревня рядом, есть где навозом разжиться.
Илья красил печные трубы. И, хоть смешные деньги за это платили, а уже замаячила и у него мечта – старенький мопед, который он заприметил у одного из соседей и на покупку которого надеялся сколотить нужную сумму до конца лета.
Про бабку Степановну Тасечка не забывала, являлась к ней и в худой день, и в радостный, если случался таковой. Поделиться.
– Картошка небывалая, Галина Степановна! – рассказала она бабке и всем её соседям по прилавку, которые с виду и не слушали, да все слышали. – Даже и не подумала бы, что такая огромная бывает. Прямо в пояс! И помидоры не отстают. Только плодов нету почему-то.
Галина Степановна нахмурилась:
– Дюже много коровяка, зажралась она у тебя на навозе-то! – Бабка даже рассердилась, будто это в ее огороде Татьяна ошибок наделала. – Она у тебя теперь в зелень попрет, картошка твоя! Будет большая, как лопух, да без толку!
– Не лейте больше коровяк, – посоветовал младший бабкин сын, который в Тасичкином присутствии снова по-мальчишески смутился. – Золой печной притрусите и цветки пооборвите. Может еще даст что-нибудь.
Заволновалась Татьяна, не мыслями даже тревожными, а душой учуяла что-то нехорошее, усилила молитву. Страшилась она в зиму войти без запасов, ради них и перебрались из центра города на окраину.
В конце июля новый пришел удар – соседи повезли во дворы уголь и дрова. Зима далеко, да начинается летом.
– Мы про уголь-то и забыли! – воскликнула Тасечка и побежала по адресам цены сравнивать. А цены, они на карман не смотрят и милости не знают. Хочешь – не хочешь, а бери кредит, своими силами за раз покупку угля не осилить, а к зиме накопить денег, так и цены на топливо прыгнут, не догонишь.
Испугалась Тася и так расстроилась, что едва и не слегла. Детишки с утра во двор, да на пустырь, да ещё куда – лето. А в домике две кровати, стол да печка. Не шибко разгуляешься.
Тася же, если нет нужды, так и не выходила на улицу – все молилась в углу или, как устанет, сядет на кровать и читает Псалтирь. Надеялась она на Бога крепко, но и не понимала, как теперь жить-то и как Господь все это видит, но не посылает помощи. А с кредитом – точно голодать им до слез.
Плакала Тасечка всегда втайне, чтоб детишек не напугать. Слышала она, что дети не должны видеть родительских слез, не по-людски это и очень уж не полезно для детей. Счастье их детское погибает от этого, а горе, которое входит в сердце, потом терзает их до самой глубокой старости и всякие злые страсти порождает. А кто ж такого своим детям захочет?
И Татьяна ещё и ещё настаивала в молитве:
– Господи, помоги с овощами! Теперь с кредитом и вовсе оголодаем, а с овощами продержимся. Помоги, Господи, и прости грехи вольные и невольные рабе Твоей Татьяне со чадами. Аминь. И саженец помоги купить. Тоже аминь.
Так лето подвинулось и до августа, картошка пошла сохнуть, хоть и таскали воду ребятишки каждый день, поливали и ублажали свои грядки. А вот ведь! Сохнет.
В сентябре, правда, доброе случилось – сосед, которому Илья чистил дымоход и ладил печную трубу, расплатился собственными саженцами. Дал малины, смородины, вишни. И, что очень ободрило Тасечкино сердце, яблоньку дал. Хороший, крепенький саженец, в точности такой, какой она себе в уме и представляла.
– Работает молитва, слышит нас Господь! – воскликнула она на радостях.
– Конечно слышит, – со знанием дела и рассуждением заявил Ванюшка, которого сильно полюбили монастырские насельницы, и от которых он понабрался готовых мыслей и фраз. – Бог все слышит. Не сомневайся только.
Радость наполнила Тасечкину душу – слышит! Надо же? Слышит Господь!
А Ванюшку дома с той поры «батюшкой» стали называть в шутку, такой он был «богослов» правдоподобный. А он и не обижался.
Но не приходит счастье за счастьем, все вперемежку идёт, да по очереди. Случился ураган, такой лютый «астраханец» подул, что и провода пооборвал, и забор Татьянин набок завалил, и рубероид с крыши стянул. А уж про огород и говорить нечего – все овощи легли под его напором на землю, да так потом и не оправились.
Да уж теперь-то что? Всё равно пришла пора картошку копать. Ребята засуетились, радуются. Много труда положено, много и молитвы вознесено, очень уж волнительно после такого длительного чаяния возвращать вложения труда.
Выкопал Илья первый кустик – нет картошки. Совсем ни одной. Капнул второй – есть кое-что, пусть и не крупнее голубиного яйца. Обрадовались, рассмеялись, есть надежда, а то уж и испугались было.
Там и третий куст, и прочие. Но и там – то мелочь, то мелочевка, а то и вовсе горошек. Так всю грядку и вскрыли – а там… Нет ничего. Со всего огородишки урожаю с полмешка набралось, а на посадку мешок ушел.
– Вот тебе и молитва, – выдохнула Татьяна, махнула рукой, будто точку в каком деле поставила, да так и села на полмешка эти. Руки опустились, и глаза потускнели.
Вечером разместились они всей семьей за столом, что стоял у них во дворике прямо под айвой, и принялись за картофельный ужин. Мелочь такую только в мундирах сварить, да и сидеть потом чистить, как семечки.
После ужина обнялись они молча, каждый поражаясь провалом огородных надежд, да так и просидели молча весь вечер до темноты. А там Тасечка и всплакнула втайне, в темноте ведь не видит никто. Что дальше-то делать, когда закончатся эти полмешка? Не зря ли съехали из комнаты? Не зря ли положились на огород? Что бы придумал он, если бы не ушёл? Он был умным, всегда мог выкрутиться. А теперь… За все три года ни разу не показался, хоть бы на сыновей взглянул, как выросли они. И какие они славные.
А бедный Ванюшка потом ходил перед сном по комнате, да стукал себя по лбу:
– Думай, голова, думай, – все не мог понять, почему молитва не сработала, и ругал голову, наивно полагая, что голова рождает мысли сама собою. – Слышит Бог! Говорили в монастыре, что слышит! Думай, голова.
И все не находил себе покою, пока не свалила его детская сонливость, которая всякой думы сильнее.
Через несколько дней случилось что-то неурядное: подарил им батюшка-настоятель из монастыря приглашение в Ростовский Кафедральный собор, куда приехал знаменитый церковный хор.
Очень обрадовалась Тасечка этому событию, потому как всем сердцем увлеклась она церковным пением в монастыре своем любимом.
Вот только очень не хотелось ей явиться на соборное богослужение в исхоженном своем тряпье. А по-другому-то и не выходило:
– Одеть мне нечего, – улыбнулась она и отмахнулась с притворным равнодушием и беспечностью. Да только боль, которая давила на эту притворную беспечность, заставила и голос дрогнуть, и глаза отвести в сторону, и вздохнуть печально. – Что я надену в собор? У меня только одно платье, да и то разошлось по швам от стирок. В монастыре-то свои все, а в соборе… Вся епархия туда съедется. Стыдно мне как-то. Так что, придется отдать приглашение. Пусть сходит тот, кого по-настоящему любит Господь и кому помогает во всем. А я уж…
Только печали материнской, как ни притворяйся, а от детских глаз не спрятать. И дети заволновались, встрепенулись и приступили к маме.
– Да нет! Подожди! – за дело взялся Илья, который не верил в плохое и по юности лет полагал, что случается оно где-то там, в кино или в чьих-то жизнях. А потому сохранял ещё неуёмный оптимизм. – Мам, не унывай. Вот, иди сюда!
И он подвёл её к зеркалу, чтоб она увидела, что не так всё страшно, что нормальное ещё платье, и что не одежда украшает людей, а человек, как любил он говорить, это целая Вселенная.
Тасечка встала напротив зеркала и впервые за эти тяжёлые годы взглянула на своё отражение по-настоящему, как обыкновенно смотрятся в него женщины. И увидела избитую жизнью, совершенно неухоженную, усталую и испуганную тетеньку в штопанном истёртом платье. Одним словом, тётка глупая!
Невыносимость зрелища так поразила её, что Тасечка закрыла лицо руками, отвернулась и сжалась вся, как готовая взорваться Вселенная, чтобы не разрыдаться тут же. Однако, плечи её неудержимо затряслись и из-под ладошек предательски потекли слёзы, которых теперь уж было и не скрыть.
– Мамочка! – Илья всё понял. Эх! Он хотел бы горы свернуть ради неё, он хотел бы ринуться в бой один против тысячи, всё отдать хотел бы за её счастье и улыбку. Но не мог совершенно ничего. Ничего не мог совершенно. – Ты самая-самая красивая на Земле! Ты все равно самая красивая!
Голос его сбился на хрип, что бывает с подростками, особенно в момент волнения. Он обнял маму, положил свою голову ей на плечо и тоже заплакал.
Бедный Ванюшка, когда увидел и Илью плачущим, то и вовсе ошалел от беды такой, прижался к родненьким своим крепко-накрепко и разрыдался с неизмеримым детским горем. Когда плачет мама, то чем её утешит дитя? Оно может только поплакать рядом.
Так закончился Тасечкин поход на соборную службу, так оборвалось её молитвенное стояние. Так больно развеялись все её надежды.
Что поделать, если так жизнь устроена, и страдаем мы за свои грехи? А они порождают страхи и страсти, оплетают сердце, и молитва из такого сердца бывает безответной. Будто и не молимся мы вовсе.
Однако, следующим утром новое дыханье в их жизнь внес Ванюшка. Он разбудил их чуть свет восторженным восклицаньем, потому как, погружённый в свои богословские раздумья, как истинный «батюшка», он внезапно осенился догадкой, которую с детской неудержимостью тут же поспешил поведать миру:
– Мама! Мама! Я вспомнил, – будил он Татьяну, припомнив фрагмент слышанной им в монастыре беседы. – Если веришь, то почему не терпишь? Вот как говорили! Надо молиться, но надо и терпеть! Вот голова молодец!
И он погладил собственную голову, залез к маме под одеяло и прижался к ней уютным клубочком.
– Что тут уже терпеть? – улыбнулась ему мама и припомнила больное: – Картошка, к примеру, уже выкопана. О чем тут молиться? Новая не нарастет.
– Ну и что, мамочка? – «батюшка» не унимался. – У Бога знаешь сколько картошки? Нам надо продолжать молиться, только не бояться, а терпеть. У Него, может, и яблоки есть!
Кто знает, а что если и вправду устами младенцев глаголет Истина? Конечно, «летательное» и «порхательное» чувство в Татьяниной душе изжил Господь этой Своей безответностью. Но, может быть, прав «батюшка» Ванюшка? В конце концов, Татьяне не урожай нужен был сам по себе, не плоды труда и оправдание переезда в «картонный» домик, а всего лишь овощи для зимы.
И Татьяна, хоть и с горьким комом в горле, а взглянула на малыша с теплотой и благодарностью. Ну кто не умилится своему маленькому поддержателю и помогателю, который стоит на своем крепче камня, даже когда взрослые сдаются?
С соседней кровати отозвался и Илья:
– И я так думаю. Если молишься – то ждёшь, Богу ведь надо многое изменить в твоей душе и в мире, чтобы получилось дать тебе просимое, – рассудил он задумчиво, и, озарённый внезапной идеей, подскочил, несмотря на ранний час, и принялся торопливо одеваться. – Если верим, то бояться не должны! Мы же не боимся, что завтра солнце не встанет. И лампочками не запасаемся. Потому, что точно верим. Чего ж нам тут сомневаться?
После картофельного завтрака, уединившись и секретно нашептавшись, братья подступили к матери:
– Мама, – начал Илья сбивчивым от волнения голосом. – Мы верим. И ты веришь. Мы будем молиться, и Господь нас услышит, это точно! Это как следующий день, который придет обязательно! А теперь мы пойдем в магазин и выберем тебе самое красивое платье. Мы не знаем, как нам его купить, но Бог знает как. И мы с Ванюшкой очень верим, что Он не бросит нас. И ты верь!
И сыновья потянули её за обе руки, такие мужественные, добрые и такие наивные «мужички». Ну как их разочаруешь? И Тасечка пошла, старательно пряча от них свою печаль.
Поход в магазин, впрочем, оказался вполне ожидаемым, ибо денег у них набралось только на четверть платья. Правда, в комиссионке дела обстояли лучше – великолепный, хоть и без этикетки, сарафан продавался здесь за полцены. И пусть на него все ещё не хватало, но примерить Тасечка не удержалась. Как не примерить-то? Платьице было сшито из такой гладкой и нежной ткани, каких Тася отродясь и не видывала.
Переодевшись в кабинке, она вышла к ребятам, прошлась влево, прошлась вправо, крутнулась для ветру, как крутятся все девочки в сарафанах, чтобы дать разлететься полам платья, разойтись колоколом и во всей красе показаться.
И уж так засветилась бедняжка, уж так блеснули глазки её счастливые, да умилилась её ласковая улыбка, что все мужчины в зале невольно залюбовались этой обаятельной и счастливой молодой женщиной. Повезло же кому-то с такой красавицей женой!
Платье, конечно, купить не удалось, куда уж там. Зато столько радости Тасечка увидела в глазах своих сыновей, столько гордости, что и самой стало легче на душе. Ну что плакать о невозможном, если в её жизни есть эти два мужичка, которые ни в обиду не дадут, ни в беде не бросят? Все ерунда, над чем вздыхаем, сами не видя главного, которое подает Бог щедро.
После магазина ребят она отпустила домой и счастливая таким необоснованным счастьем упорхнула на работу, к старичкам, которые уж заждались свою Тасечку.
А вечером Татьяну ждал сюрприз: на её кровати лежало тщательно выглаженное и разложенное как на витрине то самое платье из гладкой и нежной ткани.
– Илюша! – от неожиданности Тасечка чуть не присела прямо на пол. – Это как? Это твои накопления на мопед?
– Мам, ну не сравнивай, – ответил Илья и обнял маму. Тут же и «батюшка» Ванюшка подскочил, ластится, глазки блестят – выдержал, сохранил тайну. – Ещё накоплю. Я что, работать не умею? Что ты? Зато ты будешь самая красивая и самая счастливая!
И весь вечер Татьяна боролась с упрямством сыновей:
– Верните платье в магазин! – сердилась она, насколько могла строго. Но те только улыбались и молчали, как пленные партизаны, да всё отнекивались.
– Мам, не сердись, ты все равно сердиться не умеешь! – наконец, закончил спор Илья. – Ты же сама сказала, что пусть идет в собор тот, кого Господь по-настоящему любит. Вот Он тебе и послал это платье, раз без него никак. А ты думала, что Он тебе посылку с неба пришлет?
Ванюшка рассмеялся:
– Посылку не пришлет! Самым любимым Он не посылки дает, а добрых людей, – повторил он чью-то присказку и применил к своему: – Или добрых детей.
Соборное богослуженье пронеслось как огонь, как пламя опаляющее и очищающее, которое мелкое всё пожигает и оставляет в душе только то светлое и важное, которое там пряталось.
И отчего богослужение с хорошим пением так благодатно? Видимо, по расположению сердца. Потому у церкви и обряд особенный, сложенный многими веками, и пение оное, и убранство, и архитектура, и иконы, и облачения. Чтобы вызвать у христианина это особое расположенье сердца. Без него-то, без сердца, Бога и не увидишь никогда, а если и помолишься, то только по очередной надобности. Да и то сказать, с какою верою?
После соборной Литургии Татьяна и вовсе смирилась и успокоилась. А что трястись за будущее? Конечно, смотреть вперед надо, но бояться… Страхами делу точно не помочь, а молитва от страхов этих страдает, не может Бог подать боязливому или жадному, так, чтоб не навредить его душе.
Да и вера в чём, если молишься и не знаешь из-за переживаний своих, поможет ли Бог? Если веришь – то знаешь.
А вечером к даче подкатили неожиданные гости.
Вышла Татьяна за двор – стоит микроавтобус, из него выходит Галина Степановна:
– Тася, у тебя мешки есть на обмен? А то вечно мешков не напастись! – пустилась она ворчать вместо приветствия. Вслед за нею из машины вылезли и трое мужиков – сыновья её, да тащат мешки с картошкой, с луком да морковкой, с капустой, яблоками и дынями, банки с закрутками несут, да всякие прочие дары деревенского хозяйства. – Постоянный клиент отказался, дорого ему, видишь ли! Ишь ты, каков! Ну, мы с сынами моими посоветовались, и решила я тебе всё это сбросить, не везти же обратно в деревню? Мне туда другой товар грузить.
Татьяна только ртом воздух ловит и глаза вытаращила от удивления.
– Галина Степановна! – Татьяне и представить-то страшно, столько всего. – Мне вовек не расплатиться!
– Да ничего! – отмахнулась бабка Степановна с деланным равнодушием. – Картину мне нарисуешь, повешу в зале. Чтоб там Дон был и казаки на конях. Можешь такое?
– Могу, конечно! – ответила Тасечка с удивлением. – Только ж я не доучилась…
– Хм… А я и не начинала. Так что теперь?
Мужики овощи занесли, оглядели двор, коротко обсудили и к забору – плечами подпёрли, навалились, потужились, и на место поставили, укрепили старыми досками, как так и было.
Тасечка не знала, как и отблагодарить, бегом на кухню, которая по теплому сезону пока что на верандочке ютилась, хоть чаем гостей напоить. А бабка Степановна младшего, который уж четвёртый десяток разменял, бранила как детенка:
– Эх, учи вас, учи, да все без толку! – поправила сбившийся его воротник и заворчала вполголоса: – Что ты все робеешь-то её? Вроде, броневой ты у меня мужик, а Тасю как увидишь, так столбом стоишь!
– Ну, что я? – ответил он матери с безнадежностью в голосе. – Она вон какая, художница, а я, так… Глупый мужик. Деревенщина…
Татьяна только улыбнулась на своей веранде, памятуя себя, глупую тётку.
– Если вы не против, я бы мог помочь… – промямлил нерешительно «глупый мужик», когда Тасечка бросилась под айву накрывать на стол. Но в нерешительности запнулся и, глядя под ноги, указал на забор. – Столбики подгнили, вот забор и валится без опоры. Я могу приехать позже, заменить, если вы не против.
Тасечка только руками развела – кто ж против, мол, замените. Без опоры-то всегда тяжело стоять. И сама в землю глядит, неловкая и смущенная его неловкостью и смущением.
Так и закончилась бы история с молитвой, если бы истории заканчивались без разумения. А и разумение Бог посылает.
К вечеру тихого и теплого октябрьского дня, какие ни севернее, ни южнее Ростова не случаются, устроила Тасечка с детишками настоящий пир с жаренной картошкой и помидорами, да все во дворе, под той самой айвой, которая в октябре так ароматно пахнет, что любую терпкость ей простишь.
– Мне кажется, что мы уже домолились, – заметил «батюшка» Ванюшка, в обе щёки уплетая яблоко. – Теперь у нас всё есть к зиме. Значит, правильно сказали в монастыре, молиться надо с терпением.
– Выходит так, – ответила Тасечка, мирная и счастливая, но не дарами, а ответом, который, наконец, пришел от Господа. Ведь безответность молитвы горька не бедностью на подарки, а сиротством и чувством оставленности.
– И до кудова терпеть? – задумался Ванюшка.
– Похоже, что терпеть не всегда и приходится, – вмешался в разговор Илья, который многое переосмыслил за последнее время. – Хотели яблоню посадить, помолились и дал Бог. Потому что не боялись, что не даст. Это ж мелочь, яблоня всего лишь. Вот и верили легко.
– И что? – не понял маленький «богослов».
– А с едой так не получилось, страшно стало, – ответил Илья. – Вот и не помогла молитва из-за страха. Страх, он ведь веру ослабляет. И терпение. Получается, терпеть надо, пока не смиришься. Так, мам?
Татьяна не знала, может и так. Но знала она точно, что милостивый Господь слышит наши молитвы и подаёт всё в своё время. Если молитва, конечно, не прервалась от горечи, от обиды или страха.
Ведь прерываться ей нельзя. Должна она продолжаться и изменять человека, потому, что хоть и начинается молитва говореньем, но продолжается терпеньем, а венчается смиреньем. А там и плоды приносит. Каждому по вере. И слава Богу, что все так, а не иначе.
