И Татьяна ещё и ещё настаивала в молитве:
– Господи, помоги с овощами! Теперь с кредитом и вовсе оголодаем, а с овощами продержимся. Помоги, Господи, и прости грехи вольные и невольные рабе Твоей Татьяне со чадами. Аминь. И саженец помоги купить. Тоже аминь.
Так лето подвинулось и до августа, картошка пошла сохнуть, хоть и таскали воду ребятишки каждый день, поливали и ублажали свои грядки. А вот ведь! Сохнет.
В сентябре, правда, доброе случилось – сосед, которому Илья чистил дымоход и ладил печную трубу, расплатился собственными саженцами. Дал малины, смородины, вишни. И, что очень ободрило Тасечкино сердце, яблоньку дал. Хороший, крепенький саженец, в точности такой, какой она себе в уме и представляла.
– Работает молитва, слышит нас Господь! – воскликнула она на радостях.
– Конечно слышит, – со знанием дела и рассуждением заявил Ванюшка, которого сильно полюбили монастырские насельницы, и от которых он понабрался готовых мыслей и фраз. – Бог все слышит. Не сомневайся только.
Радость наполнила Тасечкину душу – слышит! Надо же? Слышит Господь!
А Ванюшку дома с той поры «батюшкой» стали называть в шутку, такой он был «богослов» правдоподобный. А он и не обижался.
Но не приходит счастье за счастьем, все вперемежку идёт, да по очереди. Случился ураган, такой лютый «астраханец» подул, что и провода пооборвал, и забор Татьянин набок завалил, и рубероид с крыши стянул. А уж про огород и говорить нечего – все овощи легли под его напором на землю, да так потом и не оправились.
Да уж теперь-то что? Всё равно пришла пора картошку копать. Ребята засуетились, радуются. Много труда положено, много и молитвы вознесено, очень уж волнительно после такого длительного чаяния возвращать вложения труда.
Выкопал Илья первый кустик – нет картошки. Совсем ни одной. Капнул второй – есть кое-что, пусть и не крупнее голубиного яйца. Обрадовались, рассмеялись, есть надежда, а то уж и испугались было.
Там и третий куст, и прочие. Но и там – то мелочь, то мелочевка, а то и вовсе горошек. Так всю грядку и вскрыли – а там… Нет ничего. Со всего огородишки урожаю с полмешка набралось, а на посадку мешок ушел.
– Вот тебе и молитва, – выдохнула Татьяна, махнула рукой, будто точку в каком деле поставила, да так и села на полмешка эти. Руки опустились, и глаза потускнели.
Вечером разместились они всей семьей за столом, что стоял у них во дворике прямо под айвой, и принялись за картофельный ужин. Мелочь такую только в мундирах сварить, да и сидеть потом чистить, как семечки.
После ужина обнялись они молча, каждый поражаясь провалом огородных надежд, да так и просидели молча весь вечер до темноты. А там Тасечка и всплакнула втайне, в темноте ведь не видит никто. Что дальше-то делать, когда закончатся эти полмешка? Не зря ли съехали из комнаты? Не зря ли положились на огород? Что бы придумал он, если бы не ушёл? Он был умным, всегда мог выкрутиться. А теперь… За все три года ни разу не показался, хоть бы на сыновей взглянул, как выросли они. И какие они славные.
А бедный Ванюшка потом ходил перед сном по комнате, да стукал себя по лбу:
– Думай, голова, думай, – все не мог понять, почему молитва не сработала, и ругал голову, наивно полагая, что голова рождает мысли сама собою. – Слышит Бог! Говорили в монастыре, что слышит! Думай, голова.
И все не находил себе покою, пока не свалила его детская сонливость, которая всякой думы сильнее.
Через несколько дней случилось что-то неурядное: подарил им батюшка-настоятель из монастыря приглашение в Ростовский Кафедральный собор, куда приехал знаменитый церковный хор.
Очень обрадовалась Тасечка этому событию, потому как всем сердцем увлеклась она церковным пением в монастыре своем любимом.
Вот только очень не хотелось ей явиться на соборное богослужение в исхоженном своем тряпье. А по-другому-то и не выходило:
– Одеть мне нечего, – улыбнулась она и отмахнулась с притворным равнодушием и беспечностью. Да только боль, которая давила на эту притворную беспечность, заставила и голос дрогнуть, и глаза отвести в сторону, и вздохнуть печально. – Что я надену в собор? У меня только одно платье, да и то разошлось по швам от стирок. В монастыре-то свои все, а в соборе… Вся епархия туда съедется. Стыдно мне как-то. Так что, придется отдать приглашение. Пусть сходит тот, кого по-настоящему любит Господь и кому помогает во всем. А я уж…
Только печали материнской, как ни притворяйся, а от детских глаз не спрятать. И дети заволновались, встрепенулись и приступили к маме.
– Да нет! Подожди! – за дело взялся Илья, который не верил в плохое и по юности лет полагал, что случается оно где-то там, в кино или в чьих-то жизнях. А потому сохранял ещё неуёмный оптимизм. – Мам, не унывай. Вот, иди сюда!
И он подвёл её к зеркалу, чтоб она увидела, что не так всё страшно, что нормальное ещё платье, и что не одежда украшает людей, а человек, как любил он говорить, это целая Вселенная.