Моим мучениям не было конца, я не находил себе места несколько дней, пока нас не навестили Игорь с Машей. Они вошли в наш дом так, словно были счастливой семейной парой.

– Как вы, парни? – спросил Игорь и сразу перешёл к делу. – Маша предлагает попить у нас немного пивка.

– Хватит, – наотрез отказался я. – Хватит уже пить. Я больше не могу.

– Брось. По бутылочке. А в Болшево продаётся чудесное разливное.

Пока я думал над этим предложением, приклеившись локтями к липкому столу, Никита многозначительно поглядывал на Машу, удивлённый выражением семейной идиллии на их с Игорем лицах.

– Ладно, – сказал я наконец, – но по бутылочке. Деньги, конечно, мои?

– Ну а чьи же ещё?

Никита вышел с ними на улицу, и я видел, как Игорь шепнул ему на ухо пару слов. Я выкатил на дорогу велосипед, Никита вскочил сзади на багажник с пятидесятилитровой канистрой в руках.

– А это зачем? – спросил я.

– Будем брать разливное пиво, – объяснил Никита. – А больше не во что.

И мы поехали. Несмотря на тяжёлого Никиту позади, я катил быстро, и горячий ветер трепал мои одежды. Солнце ещё палило, и всё дрожало в мареве жарких испарений. Муравьи, выползшие на асфальт, гибли и сворачивались клубочками, птицы сидели на ветках, не в силах взлететь. В Болшево я приехал совсем мокрый.

Мы зашли в бар и поставили огромную железную канистру на стойку, и продавец посмотрел на нас, как на идиотов. Я мрачно сказал ему:

– После отстоя пены требую долива.

Посетители переглядывались и показывали на нас пальцами, какие-то девушки жестами демонстрировали нам своё презрение. Пока канистра наполнялась, позади нас выстроилась очередь. Ещё полчаса все ждали, пока произойдёт отстой пены и можно будет долить.

Путь домой оказался трудным: к Никите на багажнике теперь прибавилось пятьдесят литров пива. От тяжести, жары и духоты я еле крутил педали, да и ехать приходилось в гору. Какие-то мужики у машины на дороге замахали нам руками, умоляя отлить им бензина.

– Идите на х…! – вырвалось у меня.

Я проклинал свою податливость и моральную слабость, мне казалось невероятным, что мы можем выпить столько пива.

Приехав, я бросил велосипед в цветы, схватил канистру и зло направился к Игорю, ломая сирень и сбивая прибитые повсюду кресты. Заметив меня, Маша высунулась из окошка второго этажа и позвала меня наверх. Никита шёл следом.

Я поднялся по скрипучей, стёртой ногами призраков лесенке и зашёл в комнатку слева от той, где повесилась предыдущая хозяйка. Раньше мы здесь не были, и я поразился уюту, непривычному для этого дома. Маша обустроила здесь комнату исключительно для себя, с удобной кушеткой, небольшим столиком у окна и двумя скамеечками. На обоях красовались бледные розы, в окно лился голубой нежный свет, и вообще во всей обстановке было что-то от детской.

– Вот вам, – я с силой поставил канистру на хрупкий столик, едва не проломив его. – Жрите!

– Что это? – удивилась Маша, глядя то на меня, то на Никиту.

– Это пиво, – сказал Игорь. – Много – не мало.

Я хотел немедленно уйти, собрать вещи и уехать в Москву, чтобы никогда уже сюда не возвращаться. Мне было ясно: нет здесь ничего, кроме суеты, и даже моя любовь к Наташе, скорее всего, просто нелепая выдумка. Но, как обычно, им удалось меня уговорить, и я нехотя остался. Сев за стол с мрачным видом, я отвернулся к окну, за которым райские птички пели в белых одеждах яблонь, и жёстко сказал:

– Наливайте.

Страшные сомнения терзали мою душу. Я не мог отделаться от ощущения, что мы делаем не то, не так и не там. Что-то демоническое было в этой канистре на фоне окна – прохода в другой мир, для меня недосягаемый.

Едва стаканы пустели, Никита наливал всем по новой. Маша сидела рядом с ним, в хмельной печали глядя на его красивый профиль, и было видно, что её переполняет нежность к моему брату. Игорь почти не разговаривал, только криво ухмылялся, и яблони с птичками отражались в его очках. Я знал, что такая его улыбка не сулит ничего хорошего и он наверняка задумал что-нибудь коварное.

– Расслабься, Тарас, – сказал Игорь. – И весь мир потянется к тебе.

– А? – удивлённо переспросил я, даже не возразив, что я не Тарас.

– Будь гармоничен, Светик.

– Да уж какая тут гармония! Полная бездуховность. Тоска, суета и тщета.

– Да ну? Вон Наташа к нам идёт.

Не знаю, как он определил, что к нам идёт Наташа, потому что окно выходило не на дорогу, а в сад. Но я почувствовал, что он говорит правду, и вдруг страшно заволновался, и побледнел от счастья, и испугался одновременно. Я вскочил и вышел прямо в окно, на ходу бросив друзьям:

– Мне нужно переодеться, я весь потный, от меня плохо пахнет. Не говорите ей, что я здесь был!

Как птица, я перепорхнул с крыши веранды в розовый куст – и вспомнил Кая с Гердой, эти символы чистой и непорочной любви, и понял, что осколки зеркала выпали у меня из сердца и глаз, если они вообще там были.

Я добежал до дома окольным путём, через кучу угля и туалет, чтобы не встретить случайно Наташу. Открыв шкаф в своей комнате, выбрал прекрасный смокинг, в котором не раз выступал со стихами перед полным залом на праздниках, спонсируемых Матушкой. Сбрызнулся хорошими духами, тщательно причесался, надел туфли, нацепил запонки и совершил ещё ряд важных обрядов настоящего влюблённого. В тот момент мне не было дела, любит ли меня Наташа, меня переполняло восторгом осознание того, что я сам её люблю, несмотря на кучу неприятных событий.

Я вернулся так, словно зашёл случайно, проведать старых друзей. Они не выдали меня, и Маша, искренне удивившись моему преображению, сказала:

– Мирослав, ты великолепен. Если бы я не была замужем, то уехала бы с тобой куда глаза глядят.

– И если бы не его брат, – равнодушно добавил Игорь.

Наташа холодно поздоровалась, хотя заметно было, что она встревожена изменениями во мне и думает, будто я кого-то себе нашёл.

– Мужчины так непостоянны, – обратилась она к Маше.

Теперь я оказался рядом с Наташей. Мы продолжили пить пиво. Не прошло и трёх часов, как канистра опустела более чем наполовину, потому что Игорь всех подгонял, а Никита немедленно наливал. Игорь был в непривычно активном настроении, он рассказывал нам историю о своей несчастной любви. Говорил он всегда очень веско и авторитетно, поэтому нельзя было не слушать его, и все, кроме Маши, следили за поворотами сюжета с почтительным интересом. Суть истории заключалась в том, что однажды на войне он полюбил женщину, однорукую, но необыкновенно умелую в сексе, она была замужем за одноногим и в конце концов отказалась от Игоря в пользу мужа.

Слушая его удивительный рассказ, я видел, как Маша тянется к Никите, и берет его руки в свои, и прижимается к нему всем телом. Меня колола зависть, я тоже хотел чего-нибудь такого, но не осмеливался притронуться к Наташе, с неестественным вниманием слушавшей Игоря. Она сидела, положив острые локоточки на стол и уронив косу между голых загорелых коленок, и мной овладела какая-то сатанинская страсть.

С наступлением вечера погода изменилась: небо затуманилось, цветы в саду поникли и пошёл мелкий тихий серый дождь. Цербер свернулся под яблоней и пристально, как змея, смотрел на меня, словно предлагая сорвать запретный плод. И правда, на уровне окна, на расстоянии вытянутой руки, висело большое красивое яблоко, аппетитное на вид, но явно недозрелое.

Вдруг Игорь закончил рассказ:

– Надо сменить тему, – и достал откуда-то литровую бутылку виски.

Мы убрали канистру под стол и перешли на виски, и меня охватило сильное возбуждение после первой же дозы. Не знаю, что Игорь делал с этими напитками: я ведь и раньше и без него выпивал, но такие необычные ощущения возникали только в его компании. В застывшей темноте дождливого вечера мне казалось, что я сижу в башне замка над морем, и внизу ходят какие-то люди, сутулые и промокшие, вытаскивая рыбацкие лодки, и крики чаек перемежаются шёпотом волн и ветра, а сам я кто-то вроде лорда Байрона. Поэтому, в одно мгновение постигнув всю мелочность моих тревог, я уверенно положил руку Наташе прямо туда, куда и хотел. Она никак не отреагировала, даже не пошевелилась и по-прежнему сидела, облокотившись на столик.

Внизу тявкнул Цербер, я снова встретился с ним глазами.

– Мирослав, – сказала Наташа, – посмотри, какое яблоко! Сорви его мне.

Нехотя оставив её, я протянул руку, чтобы его сорвать.

– Не трогай. Это запретный плод, – усмехнулся Игорь.

Но я всё-таки его сорвал, желая угодить Наташе.

– Ты что? – резко сказала она. – Яблоко же незрелое. Сам его ешь!

Она вдруг встала и предложила выйти в сад. Игорь согласился, и они с ней сбежали по ступенькам, я же почему-то вылез в окно на крышу веранды, наверно, желая что-то такое доказать Наташе. Маша с Никитой остались на месте, молча держась друг за друга и глядя в разные стороны.

Я спрыгнул в розовый куст. Наташа исчезла, а Игоря я нашёл у нас дома. Он стоял в шинели и высоких резиновых сапогах и мрачно смотрел на меня невидимыми за стёклами очков глазами, а по его щетине скатывались небесные слезы. Мне отчего-то стало страшно.

– А где Наташа? – спросил я.

– За второй дверью направо, – как-то сумрачно ответил он.

Я не знал, где вторая дверь направо, но не решился переспрашивать и побрёл обратно, по пути гадая, что она там делает. Мне очень хотелось, чтобы она нашлась. Вроде у неё не было причин сбегать.

Я решил спросить у Маши про дверь направо и вернулся в дом Игоря. Видимо, я шёл очень тихо, и Маша с Никитой не заметили меня. Появившись на пороге, я увидел их в объятиях друг друга. Никита целовал Машу, а она спрашивала его сквозь стоны: “Ну а что дальше, Никита? Как мы дальше будем жить?” Он не отвечал, да и что он мог ответить на этот извечный женский вопрос, впрочем, вполне закономерный. Говорить сейчас о Наташе я не осмелился и вышел. Тут мне стало ясно, что это за вторая дверь справа – дверь в комнату, где обои разорваны ногтями и где крюк с обрывком потрёпанной верёвки. Перед глазами у меня всё почернело и стало как будто намного темнее, и слышал я только страстные стоны за дверью слева и скрип лестницы под чьими-то медленными шагами. Как в тумане, я распахнул дверь и увидел Игоря, стоявшего прямо под крюком, с головой, скошенной набок.

– Прекрати это, – сказал он чужим голосом, – прекрати.

Приглядевшись, я вдруг понял, что это совсем не Игорь, а какая-то женщина.

– Прекрати, – повторила она, указывая на дверной проем. Я оглянулся и увидел там, в соседней комнатке, Машу на коленях Никиты. – Она за мной.

Не в силах пошевелиться, я в ужасе закричал:

– Наташа! Натаааша! Натаааааша! Шаааааааайтааааааааааана! – и потерял сознание.

Утром меня разбудил Игорь. Я лежал на полу, покрытый засохшей землей.

– Тарас, – сказал он, – ну ты дал вчера. Нажрался как свинья.

Символический обмен и смерть

Субботним вечером мы собрались у Игоря на веранде попить чай. По телевизору показывали какую-то передачу о проблемах современного общества. В большом зале сидели взволнованные зрители и одновременно участники обсуждения, в центре стоял нервный холеный ведущий, вокруг него располагались гости: какой-то политик, популярный эстрадный певец и популярная эстрадная певица.

– Вот вы, вот вы, – закричал ведущий, обращаясь к певцу в топике и лосинах, – вы кумир современной молодёжи, скажите своё мнение!

Певец улыбнулся как-то таинственно, глядя на певицу:

– Я на ощупь могу, конечно, определить, настоящая грудь или нет…

– Нет, нет, нет, я об ориентации современной молодёжи в искусстве! – закричал ведущий.

– А, – сказал певец. – Ну как… На мои концерты приходит очень много молодёжи. Да и сам я не стар, а?

Певица откашлялась:

– Мы несём искусство в массы. Просвещаем молодых, прививаем им вкус, занимаем их, чтобы они не употребляли наркотики, не сидели без дела.

– Да, – сказал певец.

– А вы, а вы, а вы что думаете? – опять закричал ведущий, обращаясь к общественному деятелю.

– Сейчас снимается много фильмов-шедевров, развлекательных передач, сериалов, заточенных под вкусы молодых, и непонятно, почему среди них так много недовольных. Это проблема их ориентации в среде, – толстый мужчина подмигнул певцу.

Я замер с открытым от удивления ртом. Это же был тот самый мужик, которого ублажала девушка, похожая на Наташу, когда я бродил на ходулях, и который непонятно зачем кричал мне: “Стой!” Да, сомнений не осталось, это был он. Такой же толстый, наглое лицо…

– Яков Семёнович, – продолжил ведущий, – а есть ли более эффективные способы борьбы с молодёжной распущенностью?

– О да, – Яков Семёнович погладил лысый череп. – С этими суками разговор короткий…

– Что, что, что вы имеете в виду?

– Я имею в виду то, что нужны силовые методы. Молодёжь нужно изолировать. И мои методы пользуются самой широкой поддержкой. Вот тут до столицы нашей великой родины дошли слухи о подростковом беспределе в одном подмосковном посёлке. Занимаюсь этим вопросом лично. Пока собираю информацию, а дальше намерен впервые опробовать мой новый метод.

– И в чём же, и в чём же он заключается? – захохотал почему-то ведущий.

– Ну как. Разных бездельников, иждивенцев, паразитов нашего общества будем убирать. Они же разлагающий фактор. Все знают, что в таком возрасте их перевоспитывать уже бесполезно.

– В каком плане – убирать?

– Без плана. И без ганжи и марихуаны! – пошутил Яков Семёнович.

– Братцы, – сказал я, – этого гада я видел недавно здесь, в посёлке!

– Не может быть, Пиши-читай, – возразил Игорь. – Он бы не протянул тут и недели. Кстати, это Гадес. Мы по радио его как-то слушали.

– Стоп-стоп-стоп! Так это он же в клубе был с Матушкой! Он ещё под руку Наташу вёл в вип-зону! – я привстал от волнения.

– А теперь музыкальная пауза! – закричал ведущий. – Итак, приветствуйте! Наши гости – солистка мегапопулярной группы “Сисястые” и бывший участник группы “Экс-президент” Исмаилуй!

Никита с Игорем задумчиво посмотрели на меня.

– А Тарас прав. Это же он.

Солистка “Сисястых” и Исмаилуй поднялись из-за стола и вышли к камерам. Когда они запели, у меня выпала сигарета изо рта, а Никита, как всегда в таких случаях, густо покраснел, как будто он был виноват в том, что происходит по телевизору.

– О-о-о, я сегодня вышла замуж, какая любовь, ты стрелой Амура попал мне в глаз, а не в бровь… – вступила солистка после короткого проигрыша.

– Между нами были горы, скалы, поля, леса, но ты была коварна и покорила мое сердце, как лиса, е-е-е, о-о-о, ео-ео-ео-еое! – запел Исмаилуй.

– Тара-тара-тара, тили-мили-вили, красный апельсин, посмотри, как похож на тебя твой сын, – припев они исполнили вместе.

– Бог ты мой, – сказал Никита, – как давно я не смотрел телевизор…

– Я каждый день смотрю, – возразил Игорь, – но всё равно не могу привыкнуть.

А песня тем временем продолжалась:

– Улыбнись, улыбнись, улыбнись, кись-кись, кись-кись, кись-кись, кись-кись…

Окончание песни сопровождалось бурными аплодисментами. Бордовый от напряжения ведущий, улыбаясь так, словно у него сильно поднялось настроение, закричал:

– Кумиры миллионов, они покорили сердца всей молодёжи мира, они подают пример и ведут за собой! А теперь – реклама!!!

На экране возникли несколько парней и девушек. Они явно скучали. Вдруг к ним подошёл ещё один парень с какой-то банкой и сказал: “Ну-ка попробуйте это!” Они попробовали, и всё преобразилось, заиграла громкая музыка, вспыхнули яркие цвета. Все стали танцевать, прыгать и делать странные вещи. Девушка повалила парня, принёсшего радость, на скамейку, засунула ему руку в штаны и сказала страстно: “Будем мы любить до гроба?” Он подмигнул ей и ответил: “Энергетик „Опа-опа”!” Экран померк, и на чёрном фоне появилась банка с энергетиком. Горящая надпись гласила: “Полюби её до гроба! Энергетик „Опа-опа””.

– М-да, – пробормотал Игорь, – что они подмешали в этот энергетик?

В следующем ролике унылый гражданин шёл по улице. Он смотрел на прохожих красивых женщин и становился ещё печальнее. Вдруг полуголая сексуальная незнакомка поднесла ему пузырёк с какой-то жидкостью. Он выпил и сразу превратился в крутого мачо. Уверенно обняв девушку, он сказал: “Пейте антинехуит – и вы забудете, что такое простатит”. При этом у него было такое лицо, как будто он забыл не только о простатите, но и обо всём остальном.

– Вот это да, – сказал Никита. – Подумать только, выпил и забыл… Что такое “простатит”? Не помню…

Игорь выключил телевизор.

– Я думаю, нам лучше чего-нибудь выпить, – сказал он.

– Происходит умышленная дебилизация масс, – вздохнула Маша.

– А мы ничего не можем поделать, – добавил я.

– Почему же, – сказал Игорь, – можем, но на невидимом фронте. Символический обмен.

– И смерть, – добавил Никита.

Игорь выкатил из сарая старый ржавый велосипед и положил в сумку диск Эннио Морриконе. Он был его любимым композитором. Время от времени он брал этот диск, ехал в магазин и там менял его на бутылку водки. А потом покупал новый.

Игорь уехал. Маша с грустью смотрела Никите в глаза, а я достал хомус, который привёз как-то с Алтая, и зазвучала песнь степей. Заунывные потусторонние звуки разносились над посёлком, и все духи, до сих пор бродившие по земле, подверглись заклятию. Я играл и играл, выкладываясь по полной, и лицо мое уже покраснело от непривычного напряжения, и сопли готовы были вырваться из вечно заложенного носа.

– Ох, Мирослав, прекрати, – попросила наконец Маша, – и так от тоски повеситься хочется.

Сочетание слов “прекрати” и “повеситься” вызвали во мне сильную тревогу и ощущение, как будто я забыл нечто важное. Почему-то вспомнился аммиачный аромат плотины.

Я издал несколько заключительных звуков и убрал хомус. Едва я это сделал, как вернулся Игорь, причём вместе с Наташей. Он был очень весел, Наташа нарочито кокетничала с ним, а со мной даже не поздоровалась. Мне стало ясно, что я по-прежнему виноват перед ней, и меня охватила такая злоба, что захотелось стукнуть её по голове поленом.

Едва Наташа присоединилась к нам, как поспешила поделиться волнующей новостью:

– Сегодня вечером меня пригласили на концерт Исмаилуя!

– Хм, – веско сказал Никита, – тебе повезло.

– Да, – согласился Игорь, – это как минимум.

– А меня никто не пригласил на концерт Исмаилуя, – улыбнулась ей Маша.

– Ничего, – сказал я Маше, – я приглашу тебя на концерт “Сисястых”, и это будет не хуже.

Наташа фыркнула.

Игорь купил в этот раз пару бутылок кагора “Троя” и бутылку водки “Симфония № 9”.

– Сегодня я угощу вас отменным глинтвейном, – криво ухмыльнулся он.– Ну-ка, Пиши-читай, принеси мне конопли, что выращивает твоя преподобная мать в лечебных целях.

Я не стал мелочиться и сорвал несколько отборных кустов. Пока Игорь тёр цедру и делал ещё какие-то непонятные приготовления, мы с Никитой сушили на противне над костром траву, а уже высушенную перетирали в ладонях, отчего руки наши скоро стали буро-зелёными. Сладкий пряный аромат конопли разносился повсюду, умиротворяя птиц, насекомых и других тварей. Через час работы на противне возвышалась большая горка травы. Игорь взял и высыпал всё это в дымящийся таз с глинтвейном, а затем принялся помешивать веткой сирени.

– Поверьте, напиток будет ого-го.

Я и не сомневался, что напиток будет именно такой, как и всё, побывавшее в руках Игоря.

Когда глинтвейн – полный таз амброзии с терпким букетом – был готов, мы вынесли его на стол под берёзой, расставили стаканы и уселись на скамьи.

Наташа в этот раз сразу согласилась выпить с нами, хотя и осудила наше пристрастие к неправильным ингредиентам.

– Ну, вы как всегда, – хмуро сказала она. – Нет чтобы в боулинг сходить или на концерт, в кино.

– В том-то и дело, – ответил Игорь. – Сейчас такие концерты и боулинг, что приходится разбираться самим. Не говоря уже о кино.

Вино полилось рекой. Горячие стаканы терпкого ароматного напитка приятно грели руки, но опустошались с трудом. Маша зажгла свечи, и вокруг стали видны прозрачные уютные сумерки в синеватых зарослях цветов. По непонятным для меня соображениям – да я и не хотел их понимать – Наташа взяла меня под столом за руку и прошептала в ухо: “Сочный вечер, Мирослав”. Её расположение наполнило меня сладкой истомой, грустью и нежностью. Я поглядел на неё и понял, что мы никогда не будем вместе. По многим причинам. Ну хотя бы потому, что мать не позволила бы мне жениться на ней. Во-вторых, Наташа была идиоткой. Правда, на это я ещё мог бы закрыть глаза и одурманиться чарами любви.

Мне захотелось сделать что-нибудь прекрасное, но я не знал что, ведь никогда ещё ничего такого не делал и способен к этому не был. Я вспомнил слова Никиты о том, что прекрасны бывают поступки и слова, первые реальны, а вторые нет, но зато более эффективны. В моем случае, в данной ситуации, о поступках не могло быть и речи – что я мог сделать? Я бы, конечно, обрушил на Наташу звёздный дождь, окутал бы туманом и в объятиях ветра перенёс бы куда-нибудь в райское место, где подарил бы луну, а на своём лбу сделал бы татуировку: “Наташа”…

– Однажды ради своей жены я сбрил брови, – вдруг сказал Игорь.

– Я этого не оценила, – вздохнула Маша.

Я понял, что рассуждал слух. Наташа поднялась и пересела на другую скамейку:

– Ты бы себе татуировку из трёх букв на лбу сделал, Мирослав.

Я потёр свой смуглый лоб, на миг представив эту картину. Некоторое время все молчали, только Никита с Машей перебросились парой многозначительных слов.

Наконец Игорь сказал тост в мою честь, и мы выпили снова, и мне даже обожгло горло. Вскоре пришли лёгкость и хорошее настроение, я взял было хомус, чтобы развлечь друзей, но Игорь велел положить его на место.

Тогда, выпив за беседой, смысл которой уловить мне не удалось, ещё пару стаканов, я запел. Никита сразу подхватил мою песню, а Маша загрустила, глядя в угол между окнами веранды и дверью. В этом углу стоял веник, валялись какая-то поломанная детская игрушка и старая потёртая кожаная сумка с разным хламом типа ниток, иголок, тряпочек и всего такого. В общей атмосфере пасмурной сырости или сырой пасмурности, сдобренной таинственной хмуростью сумерек, эти трогательные гаджеты казались исполненными мистического содержания, и взгляд Маши представлялся мне взором в вечность. Я загрустил, так загрустил, что песня моя полилась сама собой, и слезы навернулись на глаза у всех, кроме, конечно, Игоря. Тот с мрачной полуулыбкой отпивал свой глинтвейн и смотрел непонятно куда, потому что за белыми отблесками очков направление его взгляда установить было невозможно. Я уронил на пол телефон, полез под стол и увидел там то, что и ожидал увидеть: рука брата лежала у Маши на бедре и слегка подрагивала, шевелилась, как усталый сонный паучок. Зрелище не показалось мне пошлым, наоборот, я отметил в этом что-то прекрасное и отчего-то средневековое, когда какой-нибудь поэтичный Франсуа Вийон блядовал в кабаке, бесстыдно приставая к девушке и напевая ей в ухо всякую ересь. Вот где, как ни странно, подумал я, кроется подлинная живая красота, без пафоса и омертвения.

В общем, было очевидно, что если бы не Игорь, то Никита немедленно полюбил бы Машу прямо здесь. Маше тоже было это очевидно. Было это очевидно и Игорю, который улыбался всё более дьявольским образом. Допивая пятый стакан, я понял, что тоже не против сделать что-нибудь такое с Наташей. Она заметно опьянела и покачивалась на стуле, слово в такт еле слышно шумящему в кронах берёз ветру.

И начался дождь. Он хлынул без всякого предупреждения – просто вдруг грянул гром, тяжело пройдя по крыше, за окнами почернело, и мощный ливень накрыл сад. Молнии усмешками разрывали небеса, а очки Игоря сверкали всё страшнее, предвещая что-то нехорошее.

Не было сомнений, что я пьян.

– Пора спать! – вдруг сказал Игорь и поднялся, не говоря более ни слова.

Я покачал головой с каким-то смутным сомнением, мы с братом безропотно встали и побрели домой под косым водопадом ливня, сквозь дрожащие мокрые заросли. На миг мне пришло в голову, что Наташу следует проводить, но ведь следовало проводить и брата – и, подумав немножко, я выбрал последний вариант. Было скользко, мы падали в темноте, не видя друг друга, кричали и пели, но всё растворялось в шуме дождя, и мы сами тоже.

Дома я повалился на койку в непонятном блаженстве, а Никита сел за стол у свечи и закурил, печально глядя в окно. Я вдруг заметил, как блестят его глаза, и мне захотелось сказать ему что-то важное – но что я мог сказать, если вообще нет ничего такого, что имело бы значение.

– Брат, – улыбнулся я, – ложись спать!

Он ответил что-то матерное, кажется, послал меня, и слеза скатилась по его щеке, как маленький бриллиант, и такая грусть прозвучала в этом ответе, что я сам едва не зарыдал, уткнувшись длинным носом в подушку.

Я стал тихо засыпать, чувствуя невыразимую скорбь и странную приятную безысходность. Мне было жаль, что нельзя разделить чужую боль.

Я почти уже погрузился в сон, предварённый чудными видениями, как вдруг с особенной силой грянул гром – казалось, прямо по дому. Но это был не гром – кто-то стучал по нашим окнам, выбивая стекла, и кричал, перекрывая шум ливня. Я сел на кровати и в полутьме при вспышке молнии различил по-прежнему сидящего за столом грустного Никиту и мокрого Игоря за разбитыми стёклами.

– Никита! – кричал он. – Вот она!

Никита вышел из дома, а я подобрался к окну, чтобы лучше видеть, что за трагедия там разыгрывается.

В саду, в черных зарослях, стоял Игорь и держал за руку замученную, поникшую Машу, они были насквозь мокрые, в прилипшей к телу одежде. Игорь с размаху швырнул жену в моего брата:

– Забирай её себе, она твоя! – сказал он и пошёл к себе, ломая сирень и забор, утопая сапогами в грязи размытых тропинок.

Маша не решалась сразу встать из травы – или просто не могла – и полулежала там, как на диване во время просмотра телевизора, пока мой брат не подал ей руку.

Они ушли в глубину сада и молча уселись за стол на сырую скамью под берёзой. Я не мог слышать, о чём они говорят, но видел, как Никита что-то сказал Маше и как поник от её ответа. Потом он встал, сорвал длинную розу цвета ночи и принёс её Маше. Он никогда ещё никому не дарил цветы, и я серьёзно встревожился.

Некоторое время они молча сидели рядом, точно чужие, не касаясь друг друга. Ливень хлестал прямо по ним, но они не обращали на это никакого внимания. Я никогда ещё не видел, чтобы люди казались такими слабыми. Наконец Маша поднялась, положила розу на стол, как-то безразлично потрепала Никиту по голове и направилась к себе. Наверно, брат так всю ночь и просидел под дождём на той скамье.

Утром он исчез – взял какую-то книжку и уехал в Москву. Думаю, именно с тех пор к шёпоту ветра у берёзы добавилось ещё одно женское имя.