– Вам что угодно? – спросил он меня по-немецки…
– Я русский путешественник, приехал посмотреть на русскую колонию, на стариков, которые остались в живых, – отвечал я по-русски.
Старик взглянул на меня как-то подозрительно и не выразил ни малейшей радости при свидании с соотечественником… «Да вы кто такие? – спросил он уже по-русски, обнаруживая своею речью долгую отвычку от русского языка – Офицер или чиновник, или помещик какой?». Я назвал себя.
– Чин имеете?
Я сказал и чин. Господи, – подумал я, – почти сорок лет каких-нибудь живет этот русский на чужбине близь Потсдама и, увидев русского, прежде всего осведомляется – о чине!..
– Я не знаю, ваше высокоблагородие, что вам и показать-то. Смотреть-то у нас, кажется, нечего…
– Ну, как вы здесь живете, хорошо?..
– Ничего, слава Богу, хорошо. Вот разве церковь захотите взглянуть, ваше высокоблагородие, – да не на кого оставить дом-то… Мошенники, – прибавил он по-немецки, обращаясь к извозчику, с которым он, при выходе за калитку, тотчас же дружески поздоровался. – Мошенники! Посмотри, Иоган, – при этом он указал ему на яблоню в своем саду. – Как ее нынче ночью отделали, сколько яблок сняли!..
– Мальчишки, должно быть, – заметил Иоган.
– Мальчишки, да, – все вот этот негодяй Фриц. И в огороде помяли…
Старика очевидно происшествие с яблоней заняло гораздо сильнее, чем мой приезд, однако он подозвал какую-то девочку и, приказав ей стеречь у калитки, повел меня осматривать свое помещение, свой небольшой фруктовый садик, свой маленький огородец, повел и к церкви, хотел ее показать, но сторожа в то время не было дома. Кажется – не помню хорошенько – священник и не жил постоянно в Александровке, а только навещал ее из Берлина по праздникам.
Дорогой я старался расспросить подробно Ивана о том – как, по какому случаю, когда он попал сюда, как прожил он и его товарищи почти четыре десятка лет в Германии, вне России? Старик был несловоохотлив; мне показалось даже, что его затруднял русский язык, хотя выражался он простою русскою речью; да и вообще он не отличался ни живостью, ни толком. Сорок лет пребывания в Немечине не сделали его немцем, но зато стерли с него русскую краску; не выучили его немецкой науке, не придали ему лоска немецкой цивилизации, но зато лишили его, казалось мне, сметливости и толковитости простого русского человека. Он полинял, отупел, примирился с своею участью колониста и несравненно больше был озабочен урожаем своих овощей и яблонь, нежели воспоминаниями о России. А конечно, он был не таков, когда в первый раз привели его сюда на потеху его королевского величества! Верно, щемило его сердце, долго и долго, тоскою по родине; наконец и тоска заглохла; солдат смотрел на свое изгнание из России, как на службу, на себя не как на русского человека, а как на человека подневольного, как на солдата, одним словом, – «начальство приказало, ничего не поделаешь», постепенно тупел и превратился в то безличное и безнародное существо, которое, смутно припоминая былое, отвечало теперь на мои расспросы.