Она подглядела в ту секунду нечто большее, чем просто можно было подглядеть, стоя вот так: оперевшись о косяк двери, расстегнув не новую шубу из крашеного козла. «К отцу, весь издрогнув, малютка приник; – что ты можешь? – обняв, его держит и греет старик…» Впрочем, это удивительное состояние, когда ты «просвечиваешь» одушевленные предметы, как флюорография просвечивает пораженные легкие, и продолжалось-то долю секунды: именно эту долю она запомнит на всю катушку.
Когда она вошла в квартиру, у нее было такое выражение лица, по которому было видно, что она только что приняла очень важное решение.
Ты везучий, ты можешь управлять своим сердцем. Тебя забыть не хватит сил. Когда необратимо сгинешь. Есть связи, которых нельзя уничтожить… без непоправимого ущерба для души. Вместо неба… глаза твои. Последний раз зачерпнуть. Об этом я ничего не знаю, а вот когда без человека нельзя жить – это я знаю. Тому, кто хоть раз встречался с половинкой своей души, – другой не найти никогда! Ты гори – и я не погасну… Ты мил богам – а такие в юности не уходят: их забирают для других игр, поверь. Что-то наподобие: вот это хочешь услышать, и зачем же тогда хотеть слышать иного? Хоть раз не уходи к чужим. Друг не теряется, он просто перестает быть рядом… Прямо глаза разверни зрачки параллельно не думай молчи отдыхай… В глазах, как на небе, светло…
Только не обижайся, – сказал он. – Я тебе честно всё говорю, как чувствую. Хочешь, я врать буду. Только тогда ведь смысла не будет друг с другом говорить. Он замолчал, а потом добавил: – Знаешь, единственное, что я могу сказать, – он повернул ко мне голову, – старайся избегать компромиссов. Не столько с людьми, с ними они порой хороши, избегай компромиссов с собой. За них приходится платить. Рано или поздно, но приходится… иногда дорого… – Он замолчал, оборвав фразу на подъёме, так, как будто хотел сказать что-то ещё. Я ожидала, что он что-то скажет, так он доверительно смотрел на меня. В любви не знают зачем любят, а когда знают – уже не любят. Голос его тронулся ещё более влажной дымкой, как будто в нём присутствовало постоянное, немного усталое понимание. Мне по-прежнему было муторно, хотя от его голоса всё же немного полегчало. Важно было сознание, что в эту тусклую ночь кто-то, хотя бы немного, существует и для меня. Главное было слышать голос, уверяя таким непосредственным способом друг друга во взаимном существовании. Этот незаконченный, почему-то прерванный им разговор до сих пор меня волнует и лишает покоя.
Но как совместить долг и наслаждение? Ибо отсутствие права хуже, чем твоё отсутствие. Но, может быть, всё дело в том, что ждёт не он, а его ждут? Да, это ты, без сомненья ты! Добро пожаловать! Эти стены, все это барахло, внучка моей старухи – всё твоё! Мы думали: всё ещё будет, а вышло, что всё уже было. Всё уже совершилось и описано в каждом поганом романе.
"После долгой дороги я вижу опять ту же комнату, куда я приходил, чтобы с тобой преломить хлеб наших желаний, потому что середь белого дня я больше тебя не люблю, потому что со скорбью я вспоминаю то время, когда отправлялся тебя искать, время, когда стоял перед непостижимым миром и перед бессвязной системой общенья, которую ты мне предлагала. Прекрасные негативы свиданий, когда встречались мы с тобой всякий раз навсегда. Разве мало сама ты страдала от наивности, из-за которой навсегда мне пришлось обратить твои прихоти против тебя? Каких только дум не передумал я тогда. А теперь я пришёл, чтобы лишний раз убедиться, что она существует, эта великая тайна – бесконечный абсурд моей жизни. Знаю, ты никогда и ни в чём не бываешь уверена, но даже мысль о притворстве, даже мысль о возможной ошибке – выше наших с тобою сил. Ведь с каких незапамятных пор монотонность надежды кормит украдкою скуку. Мы с тобою решили не пускать к себе зрителей, ибо не было зрелища. Вспомни, одно одиночество было, и сцена пустая, без декорации, без актёров, без музыки. Каждый из нас – это тень, но об этом мы забываем в тени. (Мы все стоим на грустной земле, отбрасывая длинные тени, дыхание обрезано плотью. Мы пробуем.) Ты надеялась силой своею и слабостью примирить дисгармонию встреч и гармоничность разлук, неуклюжий наивный союз – и науку лишений. И в цельности времени возник неожиданно день, день такой-то такого-то года, и я с этим днём примириться не смог. Были всякие дни, были всякие ночи, но этот был слишком мучителен. Жизнь и любовь потеряли вдруг точку опоры. Женщинам, которых я не любил, я сказал, что они существуют постольку, поскольку есть ты. Чтобы к жизни вернуться, я пытался тебя разлюбить. Чтобы вернуться к твоей любви, я жил очень плохо".
Листья во тьме шелестят. Я боюсь тронуть дрова в очаге. Громадные башмаки обязанностей остаются за дверью и сторожат нас, как псы. А мы шлепаем босиком по полу и наслаждаемся счастьем быть впору самим себе, не путаться в полах желаний, всегда на вырост – минимум лет на двадцать. Даже сказать той женщине, что знаю о ней всё, – всё опрокинется, как тарелка с вишнями, – смех по всему полу, кровь на ковре… Быть. Этого не может – всегда и сегодня помнил, но не понимал, как – прах мой по земле вместе с пеплом твоей сигареты тащат на грубых подошвах своих муравьи.
Теперь послушай: я люблю тебя, люблю давно, с той самой глупой встречи, в том суетливом тягостном дому. Милая моя, поверь, если кто-нибудь вообще, то именно ты. Мне было тяжелее, чем казалось со стороны – ведь не психи же мы с тобой. Прошу тебя, носи серёжки. Прошу тебя, возьми эти деньги, купи билеты и навести наши места – и вообще делай что хочешь. Прошу тебя, держи себя в руках. Господи, если б я был достоин того, чтоб меня ждали… Я в жизни ничего не принимал близко к сердцу, потому-то мы, может, и оказались здесь, да это и сейчас в каком-то плане одно удовольствие… но, честное слово, мы и правда просто…
Для обоих это были реальные и в то же время воображаемые места метафизического опыта, которые оставались живыми благодаря воспоминаниям и заклинающей силе языка.
Неудача в отыскании нужного слова, вторая. Думаю, простишь, ведь знаешь: я всегда всё делал не со зла… На случай, если её не будет рядом, когда ты прочтёшь это – она была твоей женой. На случай, если ты и правда не придуриваешься…
Тише живи, прошу тебя, тише живи, легче ходи, тише воды, ниже травы, легче дыши, потому что как яд в крови чувствуется людьми вся блядовитая кровь, каторжная хихикающая река, подземная вода, маслянистый блеск. То, что знаешь, – храни, притаись, затаись, в секрет уйди. О, люби в тёмном тереме зубы осязаньем как снег. (Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно, как свет). Сердце бьётся тише, мыслей не тревожит. То, что не услышу, – мне всего дороже.
В отличие от животных, человек способен уйти от того, что любит. Каждый человек убивает то, что он любит. Ты, ты отвечаешь: может быть, может быть… Что-то пропало, но что-нибудь и нашлось. Ничего не отнять, ничего не прибавить. В таких тихих уголках привычка создаётся быстро. Мы разделили наследство. Свою долю ты мне завещала, я свою завещал тебе. Твоё лицо – только то, чем я не стал… Но как же собрать лица любимых? Нет близости больше, чем… Нет единства светлее, чем… Да, что там говорить – я просто пьян.
Раньше такого не было никогда. Как бы вам объяснить? Или (не) уйти, (не)признаваясь в (не)со-признании правил, законов коррозии? – ваша среда (не)агрессивна всё же (не) верю в (не)стойкость, подскажите, старых, и новых, да, тоже, простите за выспренность откровений, то есть хотите верьте, хотите не… Не могут быть красивыми глаза, которые ни разу не плакали.
Нет деленья на чуждых, есть граница стыда в виде разницы в чувствах при словце "никогда". Расставание возможно, женский вариант характерен, губы шелестят. Мёртвые завидуют, как и живые. Как бы это выразить? Показать. Открыть для самого себя. Что-то невыносимо трудное, отчего голова пустеет, пальцы выпускают ручку, и я падаю на кровать. Истукан со слезящимися глазами и нервно улыбчивым ртом… Ох, как хочется вытащить из себя это. Эту жизнежижу, с которой все время приходится жить в состоянии симбиоза. Вытащить. Поставить на ноги перед собой и глянуть глаза в глаза. Кажется, говорит Августин, что многое во Вселенной неправильно, но ведь нельзя понять красоту всего дома, стоя в углу, как статуя.
Я отвечал, что обычно отвечают в таких случаях, что так бывает – обычное преступление на почве страстей. Я читал, что когда преступление неясно, наказание должно быть нестрогим. Раньше мы бы насмешливо переглянулись. В фильмах плохие парни, сбежавшие из тюрьмы, обычно попадаются потому, что прежде, чем покинуть родные края, в последний раз отправляются к своим любимым.
Чувства держатся на единстве мировоззрений, – щебетала паспортистка, – придётся обговаривать размер выходного пособия.
Я ничего тогда не понимал. Мне и невдомёк было, что можно нанести человеку такую глубокую рану, после которой уже ничего не вернёшь, не поправишь. Иногда для этого достаточно одного твоего существования. Понимаешь, ведь что бы ни делал, я обречён причинять боль.
Секретарша собирается с духом и цитирует индийскую пословицу: «Тот, кто понял тайну колебаний, понимает всё». Ах, пожалуйста, не надо бормотать, – нервно сказал директор. – Это, во-первых, против правил, а, во-вторых – говорю вам русским языком и повторяю: не знаю.
Октябрь – месяц грусти и простуд. По его мнению, есть гораздо более приятные возможности простудиться – хотя бы на колесе обозрения, к тому же все продавцы хризантем – мошенники. Юный американец с мулаткой из разных углов трогают друг друга глазами. «Будете кушать?» – глядя куда-то мимо и неумело скрывая профессиональную ненависть к вечно жующему человечеству, тараторила на одной ноте усталая официантка.
В плохие дни хочется взять телефонный аппарат и набрать… шестизначный ай-кью полузабытого номера, который лучше тебя и добрей. Жалко самому себе нельзя позвонить спросить о слухах. В таких ситуациях ты решаешь, что было бы неплохо позвонить кому-нибудь среди ночи, где-то после трех, чтобы гробовым голосом пробудить этого кого-то от его мирного сна.
Совершаю поздний, и тем самым неприличный звонок, слышу на том конце провода лай собак, видимо, залетающий в открытую форточку с улицы.
Сокровенные оттенки твоего голоса… Иногда, в свалке дней кажется тебе позвонить, мол, просто так, просто узнать, как твоё ничего поболтать узнать как дела спросить откуда тоска жалко нельзя передать по проволоке, по шероховатому радио, как ожерелье слёзы пожаловаться, мол, заболеваю болею, как же всё это произошло как далеко это зашло, выздоравливать рано, не выздоравливать – странно. Разговор о простуде это и есть татуировка.
У телефона такой вид, будто он вот-вот зазвонит. Но он не звонит. Я лежу и, не отрываясь, бесконечно долго смотрю на молчащий аппарат. Мы живем, чтобы желать, вот я и пожелаю…
Вдруг – телефонный звонок – рысцой бежишь к телефону – голос в трубке за полночь вместо фразы – длинная, медленная игла в сердце, мучительно сжимается.
– До чего ты глуп! Разве можно привести пример. Это было невыносимо. Не следовало звонить, подумала она. Разве можно что-нибудь объяснить, когда не смотришь друг другу в глаза? Не ощуща/you/.
Он налил рюмку и быстро выпил. Хотелось отделаться от всего, о чём только что думал, забыть гримасы прошлого… клыки времени, медленно вгрызающиеся в сердце.
Уткнувшись друг в друга: и-и, касатка! Непогода морщит лужи – иногда поплакать нужно. Легче и приятнее вблизи упрекать нам друг друга. Неумение прощаться. Тебе, а не кому-нибудь. Не одной из многих, а одной из всех… (Да и разве не в каждой женщине нам как бы улыбается бесконечный универсум?) …Ты серебряный случай… всех… Будь с ним до конца солидарной. Ты лучше была, а это в случае смерти всегда примета. Не заключительный, но именно последний.
Кое как распрощались. Как доберёшься – обязательно позвони, ладно? Пока, будем держать связь… Ты тоже меня не забывай. Только война кончится, разыщи меня. И я тебя буду искать. Обязательно, ладно? Однажды. Мы ещё увидимся. Я ещё скажу тебе: "Вот теперь подвинься, всё, что было – бог с ним, а что есть – так и надо". Люди, которые были так близки, всегда встречаются опять. Уж на том-то свете своего любимого они всегда найдут. Прощай… какое прекрасное слово, бесповоротное… Ясно с полуслова: никогда так никогда… в другой жизни, когда станем кошками.
И всегда я забывал всё на свете, потому что ты была важнее, чем всё на свете, и ты знаешь это. В этой войне лишь одно было к лучшему – она свела меня с тобой. Ну, не плачь… Помни, что мы могли бы вообще никогда не встретиться. Глагол любить – есть действие – не состояние… Плата за любовь равна любви. У нас ведь нет ничего, о чём сожалеть надо вместе. Не бойся, ты не почувствуешь предательства. Я приготовил напиток, от которого забываются любимые… Потом ты отодвигаешься и смотришь на моё лицо. У тебя тревожные глаза. Наконец-то ты в меня влюблена. По-настоящему.
…достаточно иногда для того, чтобы победить в своей душе соблазн и найти в себе желание жить. Тот, кто не понял заданного ему урока, должен выучить его снова. Порицать, бранить имеет право только тот, кто любит. И любящий всегда более прав, чем весь мир, ибо любовь выше человека.
Мне кажется… – сказала она и умолкла. Давай… поможем друг другу… Может быть, тебе пора перестать размышлять о жизни и начать жить? Стареть вместе, а не беспечно разлучаться на вечность. Спутники жизни по гроб, как две зубные щётки… Мы должны быть страшно осторожны. Потому что у нас будет очень странная жизнь. Можно заказать специальные костюмы или уехать в такую страну, где это не имеет значения. – Мы и сейчас в такой стране, где ничто не имеет значения. Я бы не могла. В этой стране.
Я могу уйти, если хочешь. Любой момент хорош, для того, чтобы уйти или остаться. Женщина должна готовиться быть женой солдата, ибо имеет "встроенную слабость". Всегда надо прощаться навсегда… Ниоткуда с любовью ни от кого… Не мой, но и ничей. И глаза, как бы всепрощающие… Позвольте Вам сказать на прощание: я так тебя люблю, что уже не знаю кого из нас двоих здесь нет, ведь когда крадёшь, крадёшь у себе подобного. Никогда больше не спутать твои чувства со своими, не резать пополам судьбу. Никогда больше не выйдешь ко мне со словами…
Доживи со мной до апреля. Я хочу посмотреть, как растает снег, как по небу побегут беззвучно облака. Не уходи не сейчас не теперь в день, что ночи бездомней… а обречённое время потерь я пересыплю в ладонях…
Что же делать, если я шотландка и сумасшедшая. Я ведь старого закала кочерга и всему здесь матка. Таких людей, как я, везде только награждают… Но я перестану. Это всё глупости. Не забывай свою бабу свихнутую. Баба она ведь и есть баба, да? а никак не ведьма? Добродушная и безвредная. Просто ты так добр ко мне, просто потому что из забывших меня можно составить город. (О, позабудь меня, не будь такой поганкой!) Что позабудешь, того потом не хватает всю жизнь. А я пред тобой в неоплатном долгу.
Только один раз, единственный и самый прекрасный раз всё было в моей жизни на самом деле – ты, моя самая большая любовь, моя самая великая радость на этом свете, ты был со мной.
И глаза зальются небом. «Снаружи человек, а внутри небо», поелику ты – как облак. То есть, облик девы, конечно, облик души для мужчины. Ибо души – бесплотны. Ну что ж, тем дальше ты от меня. Нельзя вступить в то же облако дважды.
Величава наша разлука, ибо навсегда расстаёмся, разменяв чистоган разлуки с процентами… Навсегда расстаёмся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри. Посмотри на него – и потом сотри. Вот так булыжник вдруг швыряют в пруд, ибо повод к разлуке важней самой разлуки.
Стоп, стоп! Что такое?! Дайте кто-нибудь платок! Вы только посмотрите на него – он же плачет! Уведите его! Уведите! Но согласно театральным законам в этом месте нужно плакать. Каждый новый спектакль должен становиться для зpителя культуpным шоком. Где можно плакать в придуманном мире от придуманной горькой обиды. Слёзы, пролитые на спектаклях, надо собирать в графины. Точно так же дрожит вьюноша от обиды – отказа девушки, с которой хотелось возлечь.
Пройдёт, как весенний кашель, станет невидимкой в пёстрой толпе, поклонится изысканно, словно столбик китайских стихов. И жаль, как старое платье.
Всё стихи ей читал волшебные, всё напугивал: мол, вот умру, буду приходить по ночам. А как же любовь моя. Тоже умрёт. Но ведь любовь моя такая. Ей нельзя умереть. И за тенью моей он последует – как? с любовью? Плакали приемлемые – быть может – слова. Хочешь, буду так же думать, как и ты про меня?
Как лучше это сделать – с помощью письма или во время прощания? На прощанье – поклон, ты – книксен? – Возможно. Так прощаются бессмертные. А обнять, поцеловать, что угодно… напоследок?
Заресничная страна – там ты будешь мне жена; заведём семью, деточки у нас будут, воспитаем их смышлёными и добрыми. Будут молчаливо смотреть, не понимая ничего… Господи, хочу, чтобы у нас был ребенок – это самое настоящее, что может Бог…
Докрашивай скорей свои ресницы… дрогнут и медленно опустятся. Ты не спеши, живи, второй этаж пустует, если хочешь, уладим все дела…
Честь девичью потом не воротишь; для девушки – это даже, можно сказать, первое в жизни сокровище… Когда вырастешь, дочка, отдадут тебя замуж в деревню большую, в деревню чужую, мужики там все злые и пьяные, по будням там дождь и по праздникам дождь… И нежны слёзы испускала…
Здравствуйте, милые, хочу вашу девушку за себя взамуж взять! – А ты хто такой будешь и в чем твое преимущество? – А в том мое преимущество, что молодой, да здоровый, да из себя пригожий, да работа у меня хорошая, чистая, а сами знаете…
Был легкий, паутинный день, когда я впервые вышел. Убегали белые, маленькие облака; но уже на востоке синел холодеющий воздух, и я подумал, что в такой же день полевая мышь Андерсена, приютившая Дюймовочку, запирала дверь своей норки, осматривала запасы зерна, а вечером, ложась спать, говорила: "Ну, теперь остается только сыграть свадьбу. Ты должна быть благодарна Богу, ведь не у всякого жениха есть такая шуба, как у крота. И, пожалуйста, не забывай, что ты бесприданница".
Мальчик, читающий вслух об Али-бабе, утром проснётся спесивый, седой, богатый, станет считать овец, доверять божбе, как соглядатай, красться по дому, женится на тебе. Вот убегу от вас на небо говорит мальчик, стану ласточкой спрячусь в соседнем мире никто не найдёт никогда девочку-ласточку встречу несколько лет дети молодые воспаленные небеса так. Она, наверное, хмурится во сне… Девочка вряд ли спит: завтра уже весна.
Женщина должна познать любовь плохого человека, чтобы потом быть благодарной за любовь хорошего.
«Сменит не раз младая дева мечтами лёгкие мечты» – говорил он, перебирая ей пальчики. C'est tres naturel, vous savez, dans les jeunes filles (фр.) – Это, знаете ли, очень естественно в молодых девушках. В новую любовь оденет. И сердце, ничего не зная, вновь знает нежно. Кому судьбою непременной девичье сердце суждено, тот будет мил на зло вселенной, сердиться глупо и грешно.
Уныние звучало в их словах, и меня тоже тихонько трогала печаль, потому что холодное небо грозило дождём, и вспоминался мне непрерывный шум города, разнообразие его звуков, быстрое мелькание людей на улицах, бойкость их речи, обилие слов, раздражающих ум.
В деревне жаль целыми днями сидеть дома в дождливую погоду. В деревне никто не сходит с ума. Уж лучше без глупца, чем без вруна. Покуда есть на свете простаки, нам жить обманом, стало быть, с руки.
Где найти спутника, – крутил он кольцо на безымянном пальце, – когда каждый бредёт в свою степь. Ибо когда расстаются двое, то, перед тем как открыть ворота, каждый берёт у другого что-то в память о том, как их век был прожит, и быть может… В Древней Греции существовал такой обычай: друзья, расставаясь, брали какой-нибудь предмет (глиняную лампадку, статуэтку или вощеную дощечку с какой-либо надписью) и разламывали пополам. По прошествии многих лет эти друзья или же их потомки при встрече узнавали друг друга, убедившись, что обе части соединяются и образуют единое целое – символ.
Умирать с мыслью, что соприкосновение всё же возможно… Прикосновение джу, прикосновение шу…
Ты должен взять жену из другого народа и позволить своим друзьям воспитывать твоих детей. Если тебе достанется хорошая жена, станешь счастливцем, если плохая – станешь философом.
Кстати, как её звали? Профессор провёл языком по губам, взгляд его помутнел, он снова повторил имя женщины, которой давно не было на свете.
Это навело нас на предположение, что тяжесть утраты не обязательно является наиболее важным фактором, определяющим природу печали. Проще и легче всего усмотреть здесь… если бы дело обстояло столь просто.
Поэтому, например, "в случае смерти г-на N говорят о кончине носителя имени, а не о кончине значения". (Расстроится мама, коль прочитает. Не читай после этого места). Не читай, если тебе плохо. Тебе станет еще хуже. Прочти, когда ты будешь в серьезном настроении и склонная к рефлексии. И не плачь. Все было оплакано уже столько раз.
Жена будет в большой претензии, адресуйтесь лучше к ней. Полагаю, она не одобрила бы и то, что я здесь пишу, тоже. И конечно, не одобрил бы этого отец. Он был гордым человеком.
Я говорю с тобой, и не моя вина, если не слышно. Ты не ответишь мне не по причине застенчивости и не со зла, и не затем, что ты мертва. Никогда, ничем не заполнится пустота. Когда меня ты позовёшь, боюсь, тебя я не услышу…
Птица свободы не терпит нерешительности, а улетая, не возвращается никогда не встречайтесь с теми, которых когда-то любили; это нехорошие встречи, всё равно как бы с покойниками. Порой ничего нет пошлее, чем возвращаться.
Тут… душа человеческая много знает… от этого обычно и… Мне супротив души невозможно поступить. Душа, душа… В скорлупке она замурована и глубоко, вот что. Её, брат, понимать надо, а потом уж и того… А коли ты к ней прислушаешься, так не ошибёшься. Душа, душа! Глупая, добрая, мягкая и тёплая. Богом в человека вдунута, кого сможешь ты научить чему-то своими лихорадочными афоризмами? и кому нужен твой ворох пожухших иллюзий, что взяла ты когда-то в краткосрочный прокат? не плачь, не надейся! расскажи свою историю, беглянка-душа, просто расскажи историю. Душа, она крылата. Вертолёты – это души умерших танков. В душах есть всё. Поешь горячее – и на душе теплеет.
Это у меня, как у многих учителей, манера такая: многое из того, чему я учу – просто тяжкое бремя, которое я больше не в силах нести в себе. Я чувствую, что запас всякой чуши, накопившийся в голове, иссякает. Скоро у меня вообще ничего не останется, чтобы с ближним поделиться, только мои истории. Тогда, наверное, мне только и останется, что сплетни разносить, и мои молитвы миру иссякнут.
Глава 35. Несколько женских писем
Она ложится на кровать, не раздеваясь. Один, два, три, четыре… Я боюсь, что она сойдет с ума… Как хорошо опять чувствовать в постели под одеялом ее тело. Но надолго ли? Будет ли это навсегда? У меня предчувствие, что не будет. Она говорит так лихорадочно и быстро, словно не верит, что завтра опять будет день. "Успокойся. Просто смотри на меня и молчи". В конце концов она засыпает, и я вытаскиваю из-под нее свою руку. Мои глаза слипаются… Ее тело – рядом со мной, и оно будет тут… во всяком случае до утра.
Потряхивал солонкой и наблюдал, как подскакивают крупинки соли. Взявши голову в обе руки, облокотился на стол и задумался. А ты сидишь и гадаешь, и внимательно прислушиваешься.
Удручённый мрачным сегодняшним днём и ожиданием безотрадного завтрашнего, машинально поднося ко рту ложечку чаю… И только когда падает чайная ложечка и не звенит, а повисает в воздухе, ты догадываешься, что это играет с тобой бледная дева, бескровная Лилит.
Что же произошло потом? Первые дня два я все думала, он позвонит, что у него это просто мимолетная прихоть. Потом испугалась, что не увижу его долго – месяцы, может, и годы. Это казалось до смешного нелепым. Ненужным. Невероятно глупым. Меня злила его слабость. Я решила, раз он такой, пусть катится. Этого настроения хватило ненадолго. Я решила: решу, что все это к лучшему. Он прав. Лучше всего порвать окончательно. Сосредоточиться на работе. Быть практичной, деловой, серьезной, то есть совершенно на себя непохожей.
– Нет, скажи же ты мне… не потай от меня, мой сердечный друг, где он бывает? А нет ли, там где-нибудь моей с ним разлучницы? Скажи мне: может, он допреж меня кого любил и к ней назад воротился, или не задумал ли он, лиходей мой, жениться?
Вы не желаете меня видеть, как будто я какое насекомое. Я думала написать вам письмо на случай чего-нибудь, но так и не написала. Правда, я пришла ещё до вашего письма, а квартира пустая, и это показалось мне ужасным, я просто не видела дороги, когда возвращалась, меня мог задавить автомобиль. Слава богу, что вы ещё живы. Но где вы? На самолёте или на поезде? Я так привыкла всегда знать, где вы находитесь, и теперь мне очень странно. От того, что я этого не знаю и просто потеряла вас, как какое-то портмоне. Временами я как будто теряю язык и молчу. Куда говорить? Сегодня на всякий случай я позвонила в ваш телефон, и мне, конечно, ответили, что абонент недоступен. Ещё бы! Я всю ночь не спала из-за вас. А вы что думали? Я всю ночь с вами разговаривала. Знаете, что я вам говорила? Вы такой умный, и как вы не поняли, что я всё знаю? У вас есть одна улыбка, про которую вы сами не знаете, потому что перед зеркалом такая улыбка выйти не может, и вот когда вы так улыбнулись, для меня сразу кончилась вся прежняя жизнь. Ах, если бы я умела писать, но такая я неспособная к этому, и когда я пишу, мне самой кажется, что я блондинка и в волосах у меня голубая лента… ненавижу блондинок и голубые ленты!
Только не говори мне, что это я тебя просила. Не говори мне этого! Это оправдание не подходит для тебя. Я хотела знать о женщинах из твоего прошлого совсем немножко. Самую малость. Всего лишь, что они существовали, что у них были такие-то глаза, такие-то волосы, такие-то биографии и что они все в прошлом. Главным образом я хотела знать, что они окончательно и бесповоротно в прошлом. Их должно было быть много, и они должны были быть разными. И должны были оставить разные следы. Их значение должно было распределиться. Чтобы ты не предпочитал ни одну из них. Такой у меня был план. У любой женщины на моем месте был бы точно такой же. «У любой женщины на моем месте» – Господи, как это страшно звучит, если произнести вслух. А с сегодняшнего дня знаю наверняка. У тебя слишком запутанная биография. К тому же ты меняешь биографии других людей. На самом деле это неверно. Это другие люди жаждут изменить свою биографию ради тебя.
"Когда я пишу, я испытываю ощущение того, что нахожусь в состоянии крайней несосредоточенности и совершенно не владею собой, я словно сито, а голова у меня продырявлена. Я не могу объяснить, что я пишу таким образом, потому что в том, что я написала, есть вещи, которые я не могу узнать. Следовательно, они пришли ко мне извне, и, значит, когда я пишу, я пишу не одна".
Вам не приходилось думать, что если внимательно следить за всеми, решительно всеми впечатлениями одного только вечера, – то это будет чуть ли не изображением целой человеческой жизни? Я хочу сказать: так же много.
Но, однако же, я бы хотела знать, какие ваши насчёт этого мысли? Напишите мне, пожалуйста, что вы думаете про меня, бедняжку. Вы вернётесь? Вспомните, какая я, и вернитесь скорее, скорее. Мне страшно одной и без вас, вы напугали меня… Все для меня ничто ради вас… Вы были – такой, а я – такая. А вы медлить вообще не любите, правда ведь? По крайней мере напишите, что Вы не сердитесь, если вообще не хотите писать.
Ему нравились змеи, а ей – мел и торжественный кислород. Будь такой. Оставайся. Порви все связи, не скачивай письма, забудь про завтра. И если даже не будет слов, я всё равно услышу тебя…
Сим имею честь уведомить, что таковы мои правила, милостивая государыня, и прошу меня возражениями не утруждать. Простите за невежество, в котором я не виноват: так как мне нечего было делать, то я решил написать Вам, а так как мне не о чем писать, то я кончаю. Это шутка. Я не писал потому, что не мог сообщить вам ничего приятного. Прости меня, мой дорогой друг, если я немного запоздал с моею благодарностью. В каждом слове твоего последнего письма чувствовалось, что ты живёшь целостною умственною жизнью. Остаюсь многолюбящий твой душевно.
Мы обнялись, наши дыхания смешались. Расскажи, как ты сам жил в эти годы? Опиши свои чувства. Всё, что ты придумаешь между двумя объятиями… Без тебя я не очень хорошо жил. И шепнул он ей, глядя в глаза: «Если жизнь существует иная, я подам тебе знак: стрекоза постучится в окно золотая. И мы здесь затеряны так, что лишь видим друг друга. Над проталиной третьей спины разливается мрак».
Я задумалась. Почему все должны быть такими одинокими? Почему это необходимо – быть такими одинокими? Столько людей живет в этом мире, каждый из нас что-то жадно ищет в другом человеке, и все равно мы остаемся такими же бесконечно далекими, оторванными друг от друга. Почему так должно быть? Ради чего? Может, наша планета вращается, подпитываясь людским одиночеством?
Вот ты послушай только, какая я подчас бываю умница и большая аккуратистка, какие блестящие мысли приходят иногда мне в голову, – продолжала она весело. И вдруг расплакалась. Ах, что за прелесть: какие чудесные штуки мы накупили в это серое и нахмуренное утро, но, если тебя нету на этом свете, значит – всё напрасно. Цвет неба – синий. По крайней мере на мгновение.
У нее была своя маленькая философия, бесхитростная и практичная. Вперёд не забегай, но от людей не отставай, – говорила она, – вот моё правило. Живи и жить давай другим, вот что всегда говорю я. А вы такой видный мужчина и так грешно говорите! Обязательно будешь таким мрачным, если запрёшься в комнате… Вы ещё такой весёлый будете, что сами удивитесь.
Что делать, мой милый, мне тоже иногда кажется, что мир состоит из напоминаний. Для счастья не жизнь нужна, для счастья мгновения хватит… А вы и жить долго будете, – сказала она спокойно, как о чём-то давно известном. У вас ресницы короткие, а чем длиннее ресницы, тем жизнь короче. Из глаз надежда не ушла. У человека сначала глаза умирают, потом уже сам.
– Говорю же вам: всё в долг – и радости, и счастье, и надежды. Порой в висках даже стучит: в долг, в долг, в долг.