Скажи мне вот что: сколько женщин ты любил в своей жизни? Помнишь, как ты радовался, что мы похожие и заговорщики, как лихо курили злые табаки? Я и ты, вместе в одном барахле. Что-то припоминаю, что-то припоминаю… Послушай, отодвинем рухлядь. А ты назначишь день свидания. Придёшь бритый и томный. Участок – это место свидания. Ждал. Она сильно опаздывала. Плотность ожидания. На полчаса опаздывать, топорным никак иначе и не называй такое отношение, и всё же, приехала… Дядечка застаёт нас сидящими на корточках над неприметным растеньицем, в мучительных раздумьях. Тихий плеск её голоса за спиной. И дева руки положит на плечи, и, смеясь, произносится имя. Руками посиди со мной, положи мизинчик на губы шевелит сказать хочет что-то, в их движении гораздо больше жизни, чем в том, что они произносят.
Сговорились ночь вместе прийти к женщине – на экстерьер не смотри – поговорить о чувствах, опустить шторы, такие маленькие вещи держат нас вместе в этом месте – что нам мести?
По знаку она плавно подходит ко мне. Горячая, ластится. Бывало, помню, как обнимет да поцелует в губы – как углей калёных в сердце всыплет.
Ах, дурачок, дурачок! Какой ты ребёнок, не понимаешь ничего. И мягким женским движением потянулась ко мне, робко, одиноко. Была искренна, тепла. Обожаю твой запах, руки, раскинутые на подушке. Нежнее только ты, девонька-деточка, бэби мой, бэби… И если через сотни лет придёт отряд раскапывать наш город, то я хотела бы, чтоб меня нашли оставшейся навек в твоих объятьях.
Если нем, то сам себе господин, если слеп, то сам себе звездочёт. Мы не доедем, знаю, но я с тобой, едем мы или встали? не всё ли тебе равно? нас уже нет на земле, мы молчим-молчим, тот, кто найдёт нас, не будет ни зверь, ни вор.
У нас через минуту будет шесть, и спать нет смысла. Знаешь, я уверен, что мне уже не выпустить пера из чутких рук.... В унылом списке будней – ни завтра, ни, тем более, вчера нас не было. И, видимо, не будет. И, в душе справедливость любя, окажись ты при этом спектакле, ты во мне, может быть, и себя мог узнать бы, – мы вымрем, не так ли? Я думала о тебе весь день, ты – приятный. (Её заливала нежность).
Иногда с тобой бывает жутко приятно. Как Рождество, летние каникулы и новорожденный щенок сразу вместе. В ответ я промямлил нечто невразумительное – так всегда, если меня хвалят. Меня одно только иногда беспокоит, вот возьмешь ты и женишься на какой-нибудь вполне достойной женщине, а меня совсем забудешь. И я не смогу тебе больше звонить, когда мне в голову взбредет, посреди ночи. Ведь так? – Захочешь поговорить – позвонишь, когда светло. – Нет, днем звонить неправильно. Ты ни-че-го не понимаешь.
Обоим плохо им среди людей встречаться как чужим. Августовская ночь настигает внезапно, в половине девятого уже темно; подкрадывается время почемучек. «Почему ты не уходишь от мужа?» – «Почему ты спрашиваешь сейчас?» – «Потому что завтра ты не ответишь» – «Откуда ты знаешь, что я сегодня отвечу?» – «Знаю» – «Потому что круглая земля» – «Я тебя…» – «Остынь, не теперь…» – она закуривает. Она боится принять какое-либо решение. Что делать ей? Что ей делать? А когда она почти кончила, вдруг повернула голову набок, посмотрела в спинку дивана и сказала: ты хоть сам понимаешь, зачем нам всё это? По лицу было видно: хотел что-то сказать, но не сказал. Omne animal triste post coitum (лат.) – Всякое животное печально после соития (иногда добавляется: «кроме женщины и петуха»). Лишь вдоволь позанимавшись сексом, понимаешь (но лишь временно), что это – не главное. Сексуальный акт в миг своего завершения напоминает о смерти: акт воспроизводства делает ненужным меня самого. Отсюда печаль, которая испытывается после соития, в так называемой «постконсуммационной фазе».
Она нет-нет да и оторвётся от книги и уставит пытливый взгляд на него. "О чём ты думаешь?" – покусав губы, спрашивает она.
Многоточие твоих зрачков и тот, кто живёт за ними. Чуть отодвинувшись, залюбовался ею. Я любил смотреть на нее – и поворачивал ее лицо к себе: что там, в глазах ее… Мнилось, её лицо не может надоесть, всегда будет источником желания и заботы. Она разлепила ресницы и улыбнулась. Засмотрелась на меня, забылась. А ещё подумал, что ему и впрямь очень хорошо, когда она улыбается – едва-едва, губами, и чуть-чуть, грустно, глазами, и что печаль никогда не может быть обманчивой. Как девушка впечатлительная… но всё-таки не удавалось вывести её из глубокой задумчивости, в ответ ему она только шевелила бровями. И была словно актриса после спектакля, усталая и задумчивая.
Он стал грустен и подозрителен. Всё стало ему казаться вокруг вероломным и бесцветным. Возникла жалкая борьба вместо того духовного счастья, о котором он мечтал.
Я обниму тебя немного впереди смотрящего. На дикую и чужую мне опять тебя подменили. Берегите свою душу от подобных поступков и впредь имейте ещё больший успех у других, чем Вы когда-либо имели у меня.
Последняя встреча, чёрствые фразы. В море много других рыб. Уходим к другим таким же глазам, холодным, как море. Говорят, оно может рассасывать желчь однолюбого мира. Экклезиаст нам говорил: есть время обнимать – наступит время избегать объятий. "Время бросать камни и время собирать камни". Ты это помнишь? "Аз, Екклезиаст, был царем над Израилем, во Иерусалиме". Ты говорила о моем гриме. Может быть, это объясняется тем, что я перегружен цитатами и воспоминаниями о чужих чувствах, – и они так часто мешали мне жить моей собственной жизнью?
Одна из главных трудностей – преодолеть боязнь эмоционально-сексуального голода. Это требует огромного доверия – придется выпустить из рук то, что кажется вашим, и надеяться, что щедрый мир все возвратит с избытком. Необходимо четко знать, что вы достойны любви, заботы, тепла и секса. А это непросто, если в прошлом мир не баловал вас щедростью.
Пока однажды она не ушла, оставив лишь розовую полоску губ. Она ушла, как все, поэтому в сборнике ей нет места.
Простить – значит забыть. Было бы глупо здороваться после того, как уже однажды встретились. Смотри, не опоздай, неровен час и место кривовато, не попутай. И что с того, что они опоздают? Всё равно их встретят улыбками в одном из тех зеркальных пространств памяти, где только будет возможно пересечь ее бесконечные равнины.
Как по нотам разыграем таинственные невстречи, выдержанные в рамках жанра, любовь – как хорошо сыгранная шахматная партия, ни одной пылинки лишнего эпизода. Сладко – не встречаться, встретившись в уме за смертным порогом, где встречу друг другу мы назначим, ибо негде до – до смерти нам встречаться больше в тот час, когда у всех подъездов прощаются влюблённые с нежностью на кончиках пальцев. Под дождём не пожимают рук. Под дождём не выясняют отношений, потому что и отношений под дождём никаких нет. И потому особенно надменна. Хотя нам было с ней, наверняка, о чем поговорить.
Так играли они лето и зиму, весну и осень. Дряхлый мир покорно нес тяжёлое ярмо бесконечного существования и то краснел от крови, то обливался слезами, оглашая свой путь в пространстве стонами больных, голодных и обиженных. Перед его глазами проходила череда нелепых жизней и бессмысленных смертей, на которую он взирал со злым равнодушием. А люди просто гуляли по улицам и разговаривали друг с другом. Жизнь вовсе не должна была получиться именно такой, как сейчас. Думай не думай – по-нашему не будет. Впрочем, всё в порядке вещей, подумал он. Тут ничего не изменишь.
Хотелось чего-то особенного, и было странно идти домой спать. Гадательный билетик, гороскоп: «Через одну личность средних лет вы получите большую радость. Совершайте начатое дело. В трудный час вам помогут».
Мои и не мои дела переплелись во мне как тёплые тела. Хорошо, что у тебя неважно со зрением – ты меня не заметил на улице, я проходила мимо. Я тебя узнаю, но не с первого взгляда. Я стою. Вы проходите. Так и надо. Никто к тебе не едет, не спешит. Всю дорогу грустно слушала, улыбаясь весело. Приехав домой, заметалась по квартире, как брошенная в банку рыбка. Когда, в мыслях о тебе, вдруг встанет посреди комнаты, забудет, зачем пришла. С волнения не уснёт.
Она ушла из моей жизни, и я обнаружил, что многое во мне самом тоже исчезло навсегда. Как после отлива волна непременно уносит что-нибудь с берега за собой. Мне остался лишь пустой, бессмысленный мир, в котором все искажено, и вещи потеряли свое истинное значение. Холодный, сумрачный мир. То, что было у нас с ней, в этом новом мире уже невозможно. Я это знал. У каждого человека так: ты можешь получить что-то особое от судьбы только в какое-то определенное время своей жизни. Это будто крошечный язычок огня. Люди осторожные, внимательные и удачливые способны его сберечь, раздуть из него большое пламя и потом жить, подняв высоко над головой уже факел с этим огнем. Но если хоть раз его потеряешь, больше он к тебе никогда уже не вернется. Я потерял не только ее. Вместе с нею я лишился и этого драгоценного пламени.
Мой друг, она знает меня чуть-чуть, ещё она нежна совсем + скучаю иногда. А иногда и совсем не скучаю, но помню. Она – друг + она знает меня чуть-чуть. Просто среди имён различных решил её спросить-отыскать любовь, а получилось – лишь потерял. И лучший мой друг тоже почти пропал, с ним лишь письма редкие свистят, и память + пришедший – ты мой друг, ты знаешь меня чуть-чуть. Мне редко удавалось застать тебя в эфире, но всегда приятно, ты княжна там, а я сударь здесь всегда был. И вся моя колючесть к тому и сводится, что я сударь. Да, сложно + но еще сложней судьба, по ноткам которой мы играем. Конечно, это я завёл весь театр, драмы, но + что сказать? Прости. И ничто не поможет. Ты мне друг? Ты знаешь меня? Чуть-чуть? Я много думал, но мало помнил, о чём с тобой беседы я вёл? Понятно – жизнь, дела, года, и имена, мечта + а потом? Стёрто. Теперь я смелый, теперь вопрос: "Скажи, насколько больше/меньше семечки арбуза твоя мысль обо мне?".
Я признал, что вернуться она могла только таким способом: всплыть сквозь суету буден, сквозь пошлую городскую сутолоку, сквозь бытие, привычное и пресное, как хлеб. Я был рад видеть её. Встреча с ней напомнила мне начало моей жизни, которое, несомненно, было лучше её продолжения.
P.S.: "Что ж, теперь, когда мы увидели друг друга, – сказал Единорог, – мы можем договориться: если ты будешь верить в меня, я буду верить в тебя! Идёт?"
Тогда мы заводили, не спеша, полубеседу, полуразвлеченье: "Послушай, если сможешь, – она вдруг говорила, – пошли в воскресенье хоть в кино или куда захочешь. Я вижу, вы любите книги. Это всегда заметно по тому, как люди их держат… Твой трагический смех, который я дома пародирую.
Глава 31. Заколдованность
Прав был критик Г., говоря, что они ещё не знают, как вы вредоносны – растлите надеждой и бросите. И вот, бросаю, оставляю на берегу машущих платочками и отплываю, сам не знаю, куда. Вон, позавчера пришло письмо: «Чрез вас лукавый вещает не окрепшим умам, под соусом повести». И знаешь, твоя отвага для подростков – снотворна, потому что нега – первая бесконечность, как запах земли в причёске.
«Крайне страстные, и то, что они желают, они склонны наиболее яростно искать; тревожные, даже и очень беспокойные, недоверчивые и робкие, завистливые, злобные, временами расточительные, временами запасливые, но по большей части жадные, ворчливые, изнеженные, неудовлетворённые и всегда жалующиеся, недовольные, капризные, мстительные, легко тревожные и пирующие в своих фантазиях, нелюбезные к речам или склонные к грубой речи, но строгие, скучные, печальные, суровые, себе на уме, очень настойчивые и, как изображена меланхолия в виде печальной женщины, опирающейся рукой на раскрытые книги, пренебрегают обычаем и одержимы поэтому гордыней, мягкие, пьющие; и ещё – глубокого постижения, превосходного понимания, мудрости и остроумия».
«Развращенность столь опасна, столь деятельна, что целью обнародования их чудовищной философской системы становится лишь одно – распространить и за пределы их жизней все совершенные ими преступления; сами они уже не могут это сделать, но зато могут их проклятые писания, и сия сладостная мысль утешает их в отказе от всего существующего, к которому их вынуждает смерть».
«Не скрою от вас, что у меня грустное чувство вследствие того, что вы "от сует всех отчалю", – говорит она просительно. Путает фразы, лицо её принимает плачущее выражение. Оказывается, когда она жалеет, глаза у неё становятся грустными-грустными.
«Не замыкайся, не уходи в себя, – умоляет его жена. – Ты напугал меня. Скажи, что всё это неправда. Ты часто говоришь что-нибудь просто так. Скажи, что это неправда».
Голос её был слабенький, совсем бумажный. Сколько людей выходит в ларёк за папиросами и не возвращается к жене. Помнишь, я говорил тебе, что мы с тобой в заговоре против всего мира.
– Он заблудился, заблудился, и как его расколдовать, я не знаю. Самое нежное в мире не остановит его.
Но, неисправимый, он толковал своё. То ли некая добрая фея надо мной ворожит…
– Стремясь расколдовать его, ты лишь переколдовываешь. К тому же время, которое всё расставит, в конце концов, на свои места…
Она постоянно старалась рассеять его мрачные мысли, ей и в голову не приходило, что он только этими грустными мыслями и может спастись.
«Вы как-то слишком много стали думать обо мне», – он улыбнулся, как большой, самодовольный кот, который, играясь с мышкой, ненароком приручил её.
– Если б я только знала, в чем виновата. Что я сделала. Бесполезно, бесполезно. Изменить я ничего не могла и мне приходилось с этим мириться и надеяться, что время, которое так много меняет, может быть, изменит и тебя… не тебя, а того, кем ты стал. Не за то, кто ты, а за то, кто я, когда я с тобой…
– Больше я его не трогаю, боюсь, как бы не вывести его из себя… нравится ему быть как во сне, ну и ладно!.. бог с ним… Как к его силе не ревновать?
Гудящая хризантема газовой плитки. Ведущая в пустоту лесенка из лежащих друг на друге трёх кусков чёрного хлеба.
– Извини, – ещё раз прошептала мне на ухо она. Затем отстранилась. – Я, бывает, и сама перестаю понимать, что к чему. Плечи мои задрожали.
– Не надо, просто не тот период, – сказал он тихо.
– Не тот, – согласилась я, с неожиданной легкостью проходя сквозь игольное ушко.
Глава 32. Во все тяжкие
Она всегда говорила, что меня трудно понять, всё время жаловалась на это. Может быть, человек не так нуждается в любви, как в понимании? Я так нежно понимаю тебя, но поступаю как дворник. Я одобрял одно, а следовал другому… Слышу, неужели и вправду каждый перед другим виноват? А сказать нужно так много, что я не могу сдерживать себя. Поэтому человек не может в конце концов не услышать другого человека, если тот очень-очень захочет, ведь его мысли всегда открыты мыслям других, его творчество открыто творчеству других, его любовь открыта любви других. Какая радость, когда человек что-то слышит.
Не это я имел ввиду, не это и не это. И вот, слушая друг друга в такого рода весьма напряжённых отрицательных утверждениях, люди могут впадать в какое-то состояние взаимопонимания, которое они в карман, естественно, положить не могут, поскольку в него приходится впадать и через секунду, и через пять лет. Человек нуждается в себе подобном, а потому должен уметь толком объяснить свою нужду. И уж, конечно, человеку предоставляется возможность лишний раз убедиться в том, умеет ли он эффективно действовать.
Но более всего убеждает это детское болезненное дежавю: внезапный наплыв тошноты при взгляде на две одинокие сосны. Один из этих нежных и щемящих пейзажей, навевающих чувство смутной тоски, и мечтательная задумчивость которых оборачивается самым главным в жизни.
Жизнь длится в течение поцелуя, все прочее – мемуары. Мимолетный свет, изливающийся на нас, улыбка, длятся столько, сколько нужно, не затягиваясь дольше породившего их обстоятельства. Тебе нужна любовь. Но помни одно: из всего, что вечно, самый краткий срок у любви.
А если бы заговорили, рассказали бы вам о том, что верховодит здесь женщина, которая живёт во дворце; она весела, она добродушна, пенится радостью…
– Мышка-норушка, где же ты была? – "В часовенке". – И что делала? – "Ткала кружева". – Для кого? – "Для дамы из дворца".
Мама стояла в чёрном бархатном платье перед зеркалом и принимала модные в те времена позы женщины утомлённой и разочарованной, но не без идеалов.
Я зритель, актёр и автор, я женщина, её муж и ребёнок, первая любовь, последняя любовь, случайный прохожий, и снова любовь. И работа мужчины, его вечерняя грусть. Я устанавливаю отношения между мужчиной и женщиной. Между моим одиночеством и твоим. Моя плоть никогда не бывает чужой. И безобразие смерти о жизни мне говорит. Женщину любят за ту радость, которую она приносит. Но где возьмёшь женщину, если не украдёшь её.
– Желаете гейшу?
– Это которая так глянуть может, что человек с велосипеда упадет?
Одному Богу известно, между чьими коленками приютилось ваше счастье. И радостно засуетится женщина. Все они мечтают уснуть (навсегда?) на плече любимого человека. Но на груди такого человека нельзя отдохнуть, ибо грации к нему не явились… задерживает рассвет, напоминая о том, что любви предшествует некий сумрак первоначального чувства. Каждая девушка или женщина, прежде чем придать своей судьбе счастливый ход, однажды в жизни должна была…
Лучше всего ведёт себя та женщина, о поведении которой ничего не знают и не слышат. Женщина пахнет хорошо, когда она ничем не пахнет.
За недостатком жеста, за отсутствием слова, за неимением чего-то лучшего и главнейшего мы останавливаемся на женщинах и делаем им разные нехорошие предложения, чтобы что-то сделать и о чем-то сказать.
«В отношениях с женщиной всегда важнее снять с нее штаны, чем утолить свою природную потребность».
В глазах всех незнакомых людей читался тайный вопрос: «Не ты ли тот незнакомец, что меня спасёт?» Алкая ласки, страшась быть покинутым, я думал: может быть, секс просто предлог, чтобы глубже заглянуть в глаза другого человека?
Бывает, что человеку некуда приткнуться, и он тыкается в бабу, которой ведь тоже нужно как-то себя пристроить. Длинная, скудная жизнь, и ничего нет под руками, кроме срамных частей, которые болтаются, как детская погремушка, и почему бы немного в нее не поиграть заскучавшему человеку? Или для женщины позабавиться с незнакомым мужчиной – всё равно что пойти на новую кинокартину. Здесь даже не всегда присутствует влечение к запретному плоду, к полу, к рискованному удовольствию, а просто – влечение "вдаль", жалость к себе и желание чем-то развлечься, уйти, переменить обстановку, и даже любовь к ближнему, приласкать которого у нас нет других способов. Вся эта тривиальность человеческой жизни не то что снимает или оправдывает грех, но рядом с нею он, взятый в отдельности, как таковой, в своей изначальной мерзости, менее пугает и кажется отдушиной. В нем – конец, преступление, дыра, ад, смерть, то есть всё понятия предельные, максимальные, а тут, в быту, в жизни – тоскливое прозябание, по сравнению с которым сама смерть лучше.
«Твоя беда в преклонении перед женщиной, ты ставишь ее выше Бога, тогда как Бога ты должен любить самозабвенно и превыше людей, даже матери. Вот когда научишься любить Его, тогда и людей полюбишь. По-настоящему. Судя по твоим текстам, ты любишь женщин исключительно плотски, нет любви к их душе, ты даже не понимаешь, что это такое…»
Женщина – лучшее событие. Это единственная возможность покопаться в человеке полностью, познать его на глубину, дозволенную природой. Может быть, только изящные женщины, даже не поняв всей скрытой тайны, скажут, задумчиво мерцая очами: «В этом есть музыка…» Поэтому всё, что она теперь ни делала, получало особый смысл.
До сих пор наши встречи были до конца заполнены сексом и тем, что к нему относится, то есть любовью. Мы лежим, распластавшись как лягушки на солнце, восстанавливая дыхание и держась за руки. Спускать в резиновый пузырь, это, по-моему, просто гадкая мастурбация. Как будто занятие любовью сводится к получению любой ценой заключительного содроганья. Эта перегородка из латекса между нами, не вырастет ли она до толщины автомобильной шины?
Метафизика женского начала (или «великая жена») заключается в отрицании мужского начала. Но секрет в том, что это отрицание не является симметричным. И если мужское – это свет, то женское – это не какой-то «противо-свет», но отсутствие света, т.е. тьма; если мужское есть экспансия, то женское есть отсутствие экспансии; если мужское есть прямое движение, то женское есть кривое движение или, в пределе, косность, инерция, неподвижность… Любое отрицание порядкообразующего комплекса является следом воздействия женского начала на различные онтологические пласты.
То обстоятельство, что у человека есть непреодолимое влечение, означает, что он метафизически не самодостаточен, что он пребывает в дуальной реальности и ему не хватает чего-то другого, нежели он. Сама потребность в другом, изначальное эротическое движение уже является в своем корневом импульсе следствием онтологической дуальности, печатью того, что мы существуем в мире, который рожден наложением друг на друга мужской и женской онтологии, что мы как бы растянуты между этими двумя полюсами и, не являясь законченным статическим результатом, соучаствуем в сложной диалектической мистерии полов, в хитросплетении и полилоге различных уровней бытия, наполняющих бездну, разверстую между полюсами половой метафизики.
Почему античный бог любви – мальчик с натянутым луком? Почему это пронзание молодых сердец доверено не юноше, не девушке, а младенцу? Не потому ли, что он в конечном счете и произойдет от их союза?
Не выражено ли тут у греков, задолго до Шопенгауэра, представление о том, что во всех своих страстях и схождениях мужчины и женщины ведомы лишь целью будущего зачатия, в которую и метит эта младенческая стрела? По Шопенгауэру, влюбленные, очарованные друг другом на самом деле только орудия в руках вселенской воли, которая ищет наилучших сочетаний, чтобы породить самый жизнеспособный плод. Не столько ребенок рождается от брака, сколько брак понуждается волей будущего существа, влекущего своих родителей к соединению. И младенец Эрот стреляет в их сердца как бы изнутри их чресел. Обратным вектором своим – оперенной стрелой – будущее поражает настоящее. Иначе как объяснить, что младенец в мифологии есть зачинщик, «застрельщик» любви? Тот, кто порождается любовью, сам порождает ее.
Таков изначальный парадокс любви, запечатленный в образах древнего мифа. Любовь – это средство продолжения рода, в ней изначально присутствует кто-то Другой, неизвестный любящим, но упорно толкающий их навстречу друг другу. И вместе с тем любовь всецело обращена на индивидуальность того, кого любишь, – все другое исчезает, растворяется в нем, Единственном. Условно это можно назвать «индивидуальным» и «сверхиндивидуальным» в любви, или «личным» и «родовым». И то, как это родовое привходит в личное и преобразует его, составляет те пять родов любви, о которых пойдет речь.
Ни индивидуальная свобода, ни независимость не отставляют места любви, все это попросту ложь, более грубую ложь трудно себе представить; любовь есть только в одном – в желании исчезнуть, растаять, полностью раствориться как личность в том, что называли когда-то океаном чувства и чему, во всяком случае в обозримом будущем, уже подписан смертный приговор. Года три назад я вырезал из «Хенте либре» фотографию: мужчина – виден был только его таз – наполовину, так сказать, не спеша, погружает член в вагину женщины лет двадцати пяти, с длинными каштановыми локонами. На всех фотографиях в этом журнале для «свободных партнеров» всегда было изображено примерно одно и то же; чем же меня так пленил этот снимок? Женщина, стоя на коленях и на локтях, смотрела в объектив так, словно ее удивило это неожиданное вторжение, словно оно случилось в тот момент, когда она думала совсем о других вещах, например, что надо бы протереть пол; впрочем, она выглядела скорее приятно удивленной, в ее взгляде сквозило томное, безличное удовлетворение, словно на этот непредвиденный контакт реагировал не столько мозг, сколько ее лоно. Сама по себе ее вульва выглядела мягкой и нежной, правильного размера, комфортной, во всяком случае, она была приятно приоткрыта и, казалось, открывалась легко, по первому требованию. Вот такого, приветливого, без трагедий и, так сказать, без затей гостеприимства я сейчас и хотел от мира, только его и ничего больше; я понимал это, неделями разглядывая фотографию; но одновременно понимал, что больше мне этого не получить, не стоит и пытаться, и что отъезд Эстер – не мучительный переходный период, а абсолютный конец.
Метафизика начинается там, где начинаются pазговоpы о бесконечности. Философия – это не обpазование, а склад ума. Здесь возникает следующий момент. Если метафизика справедлива сама по себе и сама в себе, то человек, для того, чтобы попасть «в зону высшего внимания», чтобы «стать интересным для метафизики», должен совершить некоторое усилие, прожить жизнь специфическим образом. Иными словами, необходимо прожить очень особенную жизнь для того, чтобы метафизика вами заинтересовалась. С психологической точки зрения выбор «думать или не думать» означает «сосредотачиваться или не сосредотачиваться». В экзистенциальном смысле выбор «сосредотачиваться или нет» значит «осознавать или не осознавать». В метафизическом смысле выбор «осознавать или нет» – это, конечно, выбор между жизнью и смертью.
Фелляция всегда была царицей порнофильмов, и только она может дать девушкам полезный образец для подражания; к тому же лишь в этих сценах иногда присутствует некое подобие реальных эмоций во время акта, потому что только здесь крупным планом показывают лицо женщины, и в её чертах читается та горделивая радость, то детское восхищение, какое она испытывает, доставляя удовольствие.
– Дело в том, что в кино, как в любом произведении искусства, всего две темы – смерть и секс.
– А любовь – это не тема?
– Нет, конечно. Потому что любовь неминуемо ведет сначала к сексу, потом к смерти. Или сразу к смерти. Бальзак чуть было не придумал третью тему – деньги, но она "не прошла", потому что выяснилось, что и деньги в конечном итоге приводят либо к сексу, либо к смерти. Или наоборот.
На этом этапе мне надлежит с большим чем когда-либо тщанием заботиться о строгости и выверенности моих формулировок. Ибо идейный противник порою прячется в засаде у финишной прямой и с криком ненависти кидается на неосторожного мыслителя, который, почувствовав, что первые лучи истины вот-вот озарят его изможденное чело, забывает прикрыть тылы. Я не совершу этой ошибки и, позволив светильникам изумления загореться в ваших головах, буду разворачивать перед вами кольца моего рассуждения с безмолвной неторопливостью гремучей змеи. Итак, воздвигая один за другим столпы неопровержимой аксиоматики, я перейду к третьему тезису: женское влагалище – не просто дырка в куске мяса, как можно было бы заключить по его внешнему виду, а нечто гораздо большее (знаю, знаю, продавцы в мясных лавках используют эскалопы для мастурбации… что ж, пусть их! Это не сможет остановить полет моей мысли!). В самом деле, влагалище служит – или служило до недавнего времени – для воспроизводства вида. Да, для воспроизводства вида. Некоторые литераторы прошлого при упоминании влагалища и соседних с ним органов считали своим долгом застывать от смущения и растерянности, превращаясь в тумбу. Другие, подобно навозным жукам, купались в собственной низости и цинизме. Без сомнения, говорил я себе, в нашем обществе секс – это вторая иерархия, нисколько не зависящая от иерархии денег, но не менее – если не более – безжалостная. По своим последствиям обе иерархии равнозначны. Как и ничем не сдерживаемая свобода в экономике (и по тем же причинам), сексуальная свобода приводит порой к абсолютной пауперизации. Есть люди, которые занимаются любовью каждый день, с другими это бывает пять или шесть раз в жизни, а то и вообще никогда. Есть люди, которые занимаются любовью с десятками женщин, на долю других не достается ни одной. Это называется «законом рынка». При экономической системе, запрещающей менять работу, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в жизни. При системе сексуальных отношений, запрещающей адюльтер, каждый с большим или меньшим успехом находит себе место в чьей-нибудь постели. При абсолютной экономической свободе одни наживают несметные богатства, другие прозябают в нищете. При абсолютной сексуальной свободе одни живут насыщенной, яркой половой жизнью, другие обречены на мастурбацию и одиночество. Как яйца, участвуют, но не входят. Свобода в экономике – это расширение пространства борьбы, состязание людей всех возрастов и всех классов общества.
Я молча смотрел на губы. Немного широки. Губы целуют, целующие, целуемые. Что сделаешь, девичьи губы, нежные, лёгкие. Она пила чай, полные губы улыбались, малинового цвета, клейкие, тугие. Сладкое V поцелуй, белое V отпусти, тихое V нарисуй, гладкое V перешерсти. Все женщины – губы, одни губы… До губ от сердца не сыскать пути – он долог и дорога не легка… Красавице-любви в груди века плутать среди пространств её, пока поймёт, что цель, как прежде далека и не найти исхода никогда, – в мир уходя, срывалась с языка лишь скудных слов унылая чреда. Тихотворение, буквотворенье моё, немыслимый мой адресат… Насчёт вещей, я думал, тебе доступных, если не по существу, то по общему тону жалобы… Красота проста, а любовь замысловата.
Созидание себя в себе или в другом? В мире больше красоты, чем любви и чувство уязвлённого самолюбия сильней любви? А чувство зависимости есть нечто такое, когда человек не существует и не может существовать без другого, отличного от него существа, по причине неспособности зависеть от самого себя. Боязнь порицания, если только оно не исходит от друга.
Всякая ненависть есть более зависимое чувство, чем любить. Любить того, от кого зависишь… Но любовь догадливее и проницательнее ненависти. Источник любви превращается в объект любви. И любят так, что не поверишь как бы насилуют и мстят. Вы должны понять, что любовь – это тайна, пролегшая меж двумя людьми, а не сходство двоих. Несбалансированная взаимозависимость… Великая цель всякого человеческого существа – осознать любовь. Любовь – не в другом, а в нас самих, и мы сами ее в себе пробуждаем. А вот для того, чтобы еe пробудить, и нужен этот другой. Любить любовь к самой любви. Интенсивность любви, следовательно, объясняется и определяется способностью любить, а не предметом любви. Вселенная обретает смысл лишь в том случае, если нам есть с кем поделиться нашими чувствами.