Вы – потаённый, а я – дура. Вспомните, я улыбалась, была милой, доброй и славной.
Она – особенная. Вроде дурочки. Не очень я её люблю, всё-таки – своенравна. Когда она очутилась совсем рядом, я стал делать ей знаки, словно давая понять, что я её узнал. Она посмотрела на меня, как на зверя, нисколько не польщённая, но всё-таки несколько заинтересованная. Мы как-то разговорились, поскольку ты знал о прошлом больше, чем я. И по мере того как мы переходили от темы к теме в поисках точного смысла, точного выражения…
Я веду мелкооптовую торговлю повседневной одеждой, – проболталась она, а потом призналась, что служение моде для неё – лишь временное занятие. – Я не думаю, что становлюсь лучше как человек: в одежном бизнесе сплошь и рядом жульничество. Да, я люблю свою работу, но я не придаю ей большого значения. Мне хотелось бы уехать куда-нибудь, где скалы, куда-нибудь вроде Мальты и просто опустошить мозги: читать книжки и общаться с людьми, у которых такие же планы. Хорошо также навсегда поселиться на острове Куба и вечерами ходить в портовый кабак. Впрочем, сие есть мечтание пустое. Мечтать я не люблю, мечты меня тоже недолюбливают. Все родичи считают меня чудачкой, поскольку я ещё не замужем. В молодости мне очень трудно было принять решение, кем быть.
Потом мы с ней решили отпраздновать покупку и пошли в кино. По дороге она спросила, не ревную ли я, потому что в обновке я выглядел особенно печальным. А мне просто не хотелось больше идти на завод. Новый костюм может всё у человека в башке перевернуть. Она была ужасно горда мною.
– Тебе сегодня ночью кто-нибудь растреплет волосы или сделать попрочней? – Не растреплет, потому что находится далеко и даже не знает, как мне этого хочется. Но делай так, как будто он растреплет.
Она меня целовала, когда на нас не смотрели. Я старался думать о чём-нибудь постороннем. Она приходила ко мне. Я любил распускать её волосы, и она сидела на кровати, не шевелясь, только иногда вдруг быстро наклонялась поцеловать меня. И я вынимал шпильки и клал их на простыню, и узел на затылке едва держался, и я смотрел, как она сидит, не шевелясь, и, наконец, вынимал две последние шпильки, и волосы распускались совсем, и она наклоняла голову, и они закрывали нас обоих, и было как будто в палатке или за водопадом. Мы закрыли глаза и целовались по-дружески, не раскрывая рта. Из твоих волос я вынул шпильки, все. Из карманов я вытащил деньги, нож.
Положив голову ему на грудь, она думала о многом, о том, как хорошо им было бы вместе. – Раз уж мы вместе, поговорим о чем-нибудь? – Хорошо. – Только о чем?
Меня, впрочем, не интересовали вехи ее жизни, секреты или проблемы. Меня занимало совсем другое – ее отношение ко мне. И это выяснилось сразу. Я не ошибся. Только что я мог ее поцеловать. Она была совсем не против. Она этого даже ждала. Больше того, она не стала бы возражать, если бы все не ограничилось поцелуем, а зашло дальше… Как именно далеко, она не знала сама. Может быть, подумал я, еще не поздно?
Пока она мылась, он смотрел, как громкоголосый комик вел развлекательную программу. Было нисколько не смешно, но кто в этом виноват – комик или он сам, – он понять не мог. Кто знает, что будет завтра? – Кто знает, – машинально повторил он. – Хм, – недовольно фыркнула она и опять приложила ухо к его груди. Сережки коснулись его кожи, словно что-то чужое и секретное. Она пальцем выводила на его груди замысловатые узоры – словно колдовала. И это – всего лишь начало…
"А давай поляжем спать", – предлагает вдруг она. Такие неожиданные желания были свойственны её натуре. Мы притихли и перестали разговаривать. Я тоже смотрел на неё, глаза в глаза. Нам было чем обменяться. Женщина всмотрится, спросит: «Сейчас видишь?» И я оставалась допоздна и дольше… – Ну что, пора? – спрашивал я. – Да, пожалуй, сегодня было очень хорошо – отвечала она. Он смотрел на меня долго-долго. Потом настроение у него изменилось, он достал шахматы.
Я не смел посмотреть на нее. Я говорил с потолком. Она молчала. Мои глаза не могут выдержать ее взгляда. Опустив голову, я говорю: «Я конченый человек, Лизон». Она берет мою голову обеими руками, насильно поворачивает меня лицом к себе. «Эй! Да у тебя тяжелый приступ депрессии! Вот почему ты разговариваешь словами из фото-романа! Так вот из-за чего ты стал затворником, отключил телефон, перестал бриться? Ты устроил себе персональный апокалипсис?» Она садится, скрестив ноги по-турецки, кладет мою голову на свои прекрасные колени и баюкает меня. Переносить все это становится все труднее…
Детишки ведут себя как дома, перешучиваются, толкаются, наконец, рассаживаются. Девчонки хорошенькие, мальчишки как мальчишки. Мальчик мнётся и боится сказать что-то ещё… Маленькая застенчивая девчушка держится за материно платье, мужики разговаривают. В доме ужасное смятение: одна маленькая девочка заявила, что хочет быть любовницей всех мужчин. Ей четыре года, но она говорит, что ей два. Редкое кокетство. И очень серьёзно рассказывала: "Макароны растут в Италии. Когда они ещё маленькие, их зовут вермишелью. Это значит: Мишины червяки". Спасибо, но я уже почистила зубки. Приятно, что ребеночку полюбилось слово "оказывается". Не знаю, часто ли я им пользуюсь. Но по смыслу всегда: оказывается.
Подросток женского пола с напудренным носиком, нащекатуренными румянами, девица без определённых занятий, плутовочка, тайная кокотка. Она смеялась, шалила, мило гримасничала, умела щурить глаза, принимать красивые позы. Она говорила милый вздор и смеялась над собой: «Если мужчина без сучка и задоринки, он больше похож на чурбан». Сколько поцелуев даст и возьмет?
Она всегда была настолько занята своей личной жизнью и создаванием того абсурдного мира, которого она была смещающимся центром, что у нее, казалось, не оставалось времени ни на что другое. Общество мужчин старше себя казалось ей естественным, и мир представлялся ей населённым братьями.
Маленькая плутовка уже заметила впечатление, которое она производит на меня, хотя ничего в моей позе, ни один лишний взгляд, ни малейшее содрогание моего бедра, касающегося ее бедра, не могло дать ей знать об этом. Они всегда это замечают. Я обнаруживаю по какой-то настороженности в ее хмурой невозмутимости, что она знает и не забывает о присутствии самца, совсем так же, как я знаю, что она самка. Я всегда спрашивал себя, знакомо ли женщинам это мучительное сексуальное наваждение, благодаря которому жизнь самца приобретает смысл. Обладают ли наши половые органы и всё прочее такой же мощной возбуждающей силой для них, что их собственные для нас… В любом случае, крошка почувствовала мой внезапный интерес к её женственности, и я думаю, она реагировала инстинктивно. С невозмутимым видом она принимает позу. Маленькая плутовка! Начинающая восхитительная маленькая плутовка! А между тем это чрезвычайно женственное дитя.
Я нисколько не преувеличивал и знал, что не преувеличиваю: для нас обоих всё стало абсолютно просто. Конечно, я много раз затрагивал тему сексуальности, или, вернее, вожделения, в своих скетчах; я не хуже любого другого – а может, и получше многих – понимал, что вокруг сексуальности, или, вернее, вожделения, вращается очень многое в этом мире. В этой ситуации я, случалось, поддавался скептицизму, чувствовал себя опустошённым: возможно, сексуальность, как и многое, как почти все в этом мире, – штука дутая; возможно, это лишь банальная уловка, призванная усилить соперничество между отдельными людьми и тем самым улучшить функционирование всего сообщества. Возможно, в сексуальности нет ничего особенного из-за чего стоило бы так суетиться.
Тогда, давно, я воображал – и лет пятнадцать спустя все ещё вспоминал об этом со стыдом и отвращением, – будто в определённом возрасте сексуальное желание исчезает или по крайней мере докучает не так сильно. Как же я мог – я, с моим якобы острым, язвительным умом, поддаться такой нелепой иллюзии? Ведь, в принципе, я знал жизнь, даже читал кое-какие книжки; если существует на свете хоть одна очевидная вещь, что-то такое, относительно чего, как говорится, все показания сходятся, то это оно и есть. Сексуальное желание с возрастом не только не исчезает, но, наоборот, становится ещё более жестоким, ещё более мучительным и неутолимым: даже у тех, впрочем, довольно редких мужчин, у кого прекращается выработка гормонов, эрекция и все связанные с нею явления, все равно влечение к юным женским телам не ослабевает, оно превращается в нечто, быть может, даже худшее, в cosa mentale, в желание желания. Вот в чём истина, очевидная истина, о которой без устали твердили все сколько-нибудь серьёзные писатели.
Сексуальное удовольствие не только превосходит по изощрённости и силе все прочие удовольствия, дарованные жизнью; оно – не просто единственное удовольствие, не влекущее никакого ущерба для организма, наоборот, помогающее поддержать в нём самый высокий уровень жизненной энергии; оно – на самом деле вообще единственное удовольствие и единственная цель человеческого существования, а все прочие – изысканные кушанья, табак, алкоголь, наркотики – всего лишь смешные, отчаянные компенсаторные меры, мини-суициды, малодушно скрывающие своё истинное имя, попытки поскорее разрушить тело, утратившее доступ к единственному удовольствию.
Днём она была серьёзна, а когда спала, было в ней что-то детское, грустное, одинокое. Ему говорили, что у неё тонкий ум, богато одарённая натура, отважный характер, что она непримирима в своих исканиях и убеждениях, что с детства в ней уже видна героиня и что её ждет блестящее будущее. Она проста, грустна, сознаётся в своих слабостях. Любит поговорить о сомнениях, которым подвержена, высказывает все свои терзания… В ней сочетание кокетства с неловкостью; она – молодая, стыдливая, нежная, очарованная жизнью, как сказкою, как сном. Обладательница недюжинного ума и чрезвычайной интеллектуальной восприимчивости. Красота её не была классической, но это обстоятельство делало её только лучше и обаятельнее. Ведь влюбляются не в красоту… Влюбляются в смех, вечно вьющиеся волосы, ямочки на щеках, родинку над губой или даже шрамик над бровью. А в красоту – нет. Красоту просто хотят… Шла неуверенно, неторопливо… И, как всегда, имела такой вид, будто зашла только на минуту.
Представляешь, в один из дней я пошла гулять с собакой, возле галереи подходит ко мне мужик, совершенно неприметного вида, садится рядом на скамейку и спокойно так говорит: «Марина, не выходи замуж за усатого».
Что для меня идеальные отношения? Когда каждый из двух близких людей наслаждается полной свободой, но ни один не желает воспользоваться этим правом в ущерб другому… Ведь всё, что нам нужно и что мы ищем – это такой человек, который позволит нам заниматься в этой жизни тем, чем мы хотим, и будет принимать нас такими, какие мы есть.
Не правда ли, – прибавила она голосом нежной доверенности, – не правда ли, во мне нет ничего такого, что бы исключало уважение? Я об одном вас прошу: думайте обо мне лучше. Мне хочется, чтобы вы меня уважали. Дело в том, что вы мне очень нравитесь.
Христианка в душе, барышня, она же и сердца высокого, и чувств облагороженных воспитанием исполнена, институтка, очаровательница. Слегка смешается и я, любуюсь ее смущением. Её невозможно обидеть, если она прежде сама не почувствует себя обиженной…
На лице аккуратная косметика, запястья голые, розоватые, на вид мягкие и нежные. Вообще вся она аккуратная – во-первых, работа такая, а во-вторых, всегда готова понравиться подходящему человеку. Человеку, который выдернет отсюда в лучшее. В городе ведь таких барышень очень много: ходят да каблучками постукивают. Как всякая красивая девушка капризна.
Но надо правду сказать, я сам чувствовал сильное к ней расположение. Подвыпившая леди, вы такой хороший мой идеал. Расскажите, как вы проводите свой день. Отношение её к нему можно было скорее назвать симпатией.
Но зато она всегда может обрадовать меня чем-нибудь вкусненьким, когда я приду к ней. Ко мне приходит гость, ко мне приходит гость. Гость совершенных дел и маленьких знакомств. Ты привёл в мой дом гостью. Ты привёл с собою моль. Всё, что может сделать грусть – знаю, помню, наизусть. «Как молью, изъеден я сплином, посыпьте меня нафталином сложите в сундук и поставьте меня на чердак». И всякий раз после его визитов она была немного не в себе.
Было грустешково. Из духовки – картошка. Солёный груздь. "Амаретто" принёс мне гость, – из меня он пытается вырвать грусть, как из стенки кирпичной гвоздь. Но и шляпки нет у того гвоздя, да и нечего в ребра лезть, да и грусть моя через много лет, может быть, превратится в весть… Не всякий из нас любит испытывать груздь: странное ощущение, и чешутся перепонки. Но опытный грибоед специально ищет то место, где гроздья изысканных грустей радуют сердце гурмана. Мы любим своих грибоедиков и славных своих грибоедок. Мы любим чесать друг другу перепонки, наевшись грустей. Мы умеем точь-в-точь как она однообразно улыбаться проезжающим мимо… И мысли растут в голове как грибы, постепенно закипают.
Даже самые практичные люди совершают бесполезные поступки. Ты влюбилась. Интересно, зачем тебе это понадобилось? – Ну да, вы – болван, но я вас полюбила, потому что имею право.
С тихой и нежной мечтой о принцессах рыцари едут… Принцессы так чувствительны, что чувствуют даже, как кружится Земля, вот почему у них так часто кружится голова. Кротко и женственно опускают они свои длинные ресницы на печальные и нежные глаза… Сквозь подрагивание ресниц цепкий взгляд, обволакивающий, тягучий. «С невольным пламенем ланит украдкой нимфа молодая, сама себя не понимая, на фавна иногда глядит». В нём есть особенное свойство, меня как будто он огнём божественным, – но чувствую при нём захватывающее беспокойство.
– Я совсем не хотел вас обидеть, это я сказал так…
– Что значит "так"? То есть не подумавши? Вы не понимаете, что в ваших словах обида, так, что ли?
– Конечно, я без умыслу. Уж и обиделись сейчас.
– Так это ещё хуже. Надо думать, о чём говоришь. Болтайте с другими, если вам нравится, а со мной говорите осторожнее! Каждое слово, которое я сама говорю и которое я слышу, я чувствую. Я сделалась очень чутка и впечатлительна.
А ты – как молодая ёлочка – колешься. Неприступность так красит женщину. Давай, выпускай коготки. Владение большей частью делается ничтожнее от самого овладения.
Великий скульптор раннего Возрождения Донателло делал не только статуи, но и кассоне, т.е. свадебные сундуки (такова была итальянская традиция – у порядочной невесты должен был быть красивый сундук с приданым).
«Господа мужья! Не пора ли вступить в открытый бой со своими женами и тем самым спасти наших дочерей от глупой привычки превращать свои головы в цветники, какие возделываются на современных шляпках… Трудовые деньги не настолько дешевы, чтобы их бросать на подобные безобразия. В выигрыше от этого только торговцы, чем они и пользуются, заламывая невозможные цены. Дамы! Если вы к себе относитесь так глупо, то пожалейте хотя бы своих дочерей! Внушите им, что лучшее украшение головы – ум».
Уподобься ж хозяйке в халате. Будь телесной, как селезень утром. Вульгарная ординарность квартиры и неординарность её хозяйки. Он, подходя к ней, делает различные жесты, которые должны показать, что он не высокого о себе мнения. Хозяйка жестами же старается показать ему обратное. Я до некоторой степени ей приятель.
Желанья вашего всегда покорный раб из книги дней своих я вырву полстраницы и вклею в ваш альбом – вы знаете я слаб пред волей женщины, тем более – девицы… Где-то лаяли собаки в затухающую даль, я пришёл к вам в чёрном фраке, элегантный, как рояль… Раскланялся, выругал погоду. Но свет мы почему-то не включали… Ты жевала совершенно по-дворянски – не открывая рта – огурец. Рот подёрнутый тою загадочной, словно куда-то убегающей улыбкой. Как-то слишком мы стали знакомы. Игра под одеялом. Растрепанная утренняя спешка.
В его жизни появилась женщина и наполнила радостью его мысли и всё его существование. Отныне жизнь его будет оживлённее, разнообразнее, богаче впечатлениями. Будто ты в грязной и тёмной комнате раскупорил забытую склянку с духами… И, как влюблённый, сразу стал равнодушен к превратностям судьбы, к безобидным её ударам, к радужной быстролётности жизни.
– Ты не любишь меня? – Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня. Поцелуй меня ещё раз, пока нас не разогнали.
Все дети в школах учат, как писать и читать: "Я тебя люблю". Сотни мелких человечков ищут во мне замки английскими ключами. Моя любовь к тебе это не слабость, это сила… Я очень Вас люблю и высоко ставлю. За 2 минуты можно 200 раз сказать люблю.
Послушай, мой господин, мне холодно, замёрзли руки, плечи. Холодно холодно, сейчас заплачу. Думайте думайте: умом не напиться из крана. Знаю: покинете меня поздно или рано.
Поверх одеяла, поверх каменно-застланной простыни торопливое, неловкое, бессмертное объятие. Колени в сползающих чулках широко разворочены; волосы растрепаны на подушке, лицо прелестно искажено. О, подольше, подольше. Скорей, скорей. Ах, смотри он занимает целый зал у меня цепенеют ноги поцелуй меня или я не выдержу до конца хвоста до конца… Утро в своём не своём городе с пешкой в кармане пальто… Двое любят друг друга, но что-то встало между ними. Может быть, мы с вами встретимся где-нибудь между этих строк, – я и моя любовь, вы – и ваша.
Меня мучает подозрение, что я что-то упустил, позабыл в суете о какой-то важной вещи, как забывают деньги или записку с нужными сведениями в одном из карманов брюк или в старом пиджаке… И лишь какое-то время спустя осознаешь, что речь шла о чем-то чрезвычайно важном, решающем, единственном…
Не могу припомнить, было ли это одним сном, состоявшим из нескольких картин, либо несколькими снами, увиденными в течение одной ночи один за другим, или же просто смешавшимися друг с другом видениями. Я ищу одну женщину, которую знаю, с которой был связан так сильно, что не могу понять, почему я ослабил эту связь, – все произошло по моей вине, потому что я не приходил. Мне кажется глупым то, что я упустил столько времени. Я уверен, что ищу именно ее, более того – их, она не одна, их было много, и я всех их потерял по одной и той же причине – из-за собственной лени, и удручает меня чувство неуверенности в себе, и одной из них было бы для меня вполне достаточно, поскольку я знаю, что, потеряв их, я потерял многое. Обычно я не могу решиться раскрыть свой блокнот с номерами телефонов, а если даже раскрываю его, то не могу прочесть имен – как будто у меня дальнозоркость. Я знаю, где она живет, точнее, не знаю, знаю только, как выглядит то место, в памяти у меня запечатлелись подворотня, ступени, лестничная площадка. Я не бегаю по городу в поисках этого места, мной овладела какая-то тревога, чувствую заторможенность, не перестаю злиться на себя за то, что позволил или захотел, чтобы наши отношения угасли, – даже если это произошло просто потому, что я не пришел на последнее свидание. Я уверен, что она ждет моего звонка. Если бы я знал, как ее имя, хоть я прекрасно знаю, кто она, вот только не могу припомнить черты лица. Временами, в наступающей полудреме, я подвергаю этот сон сомнению. Пытаюсь вернуть себе память, я знаю и помню всё, только, может быть, уже свел со всем этим счеты, или у меня этих счетов никогда и не было? Нет ничего, о чем бы я не знал. Ничего.
Я знал, что она не захочет меня видеть, что для неё я – далёкое прошлое, честно говоря, я уже и сам для себя отчасти стал далёким прошлым.
– О чем вы задумались?
– А? Я? – опомнилась она.
– Да, – сказал он. – Когда вы думаете, вы так трогательно морщите носик.
Она казалась невесёлой. Голос её был сухой и тусклый.
– Ешь, а то худой, как скелет, – сказала она за ужином.
Она была человеком с распахнутой душой и глазами умными и внимательными, как у породистой собаки. Она, как и я, владела дурным искусством мимикрии. Не угадав сходу по внешности: родное прячется в неброском обличье. Но я узнал её: когда встречаешь такую мимикрию, сразу ясно, что прячется за ней, видна её перспектива. Все мы до поры притворяемся мёртвыми.
Сама же она придерживается своего старого принципа: «Не делать ничего еще более трудным, чем оно должно быть».
О чем же мы разговаривали? Да обо всем. Ни о чем. О книгах. Я очень много читаю, да, я просто глотаю книги, это что-то вроде порока, как для других куренье, у меня всегда, сколько я себя помню, была эта потребность и так как я терпеть не могу себя мучить, я читаю только то, что мне нравится.
Я приручал её, она приручала меня. Любовь может научить тому, чему научить невозможно. Я учил её воле и мужеству, она учила меня интуиции и не бояться темноты ("Темнота укрывает, она добрая, как всё в мире", – говорила она). Свет никогда не может быть таким таинственным, как темнота. Свет очень прозаичен; темнота – это поэзия. Свет обнажен; сколько ты можешь оставаться им заинтересованным? Но темнота остается под вуалью; она вызывает глубокий интерес, великое любопытство, желание сорвать с нее вуаль. Чтобы слиться с тьмой, нужно примириться с ней.
Я все это ярко себе вообразил – и в сочных красках, словно видел сам, расписывал своей любимой. Мне хотелось ее удивить, нравилось ее удивлять. Она с удовольствием удивлялась.
От чего только не предостерегал он её. От её идей, от её честолюбия, от параллельной акции, от любви, от ума, от интриг, от её салона, от её страстей; от чувствительности и от беспечности, от неумеренности и от правильности, от супружеской неверности и от брака; не было ничего, от чего он не предостерегал бы её. "Такова уж она!" – думал он. Всё, что она делала, он находил нелепым, и всё-таки она была так красива, что от этого делалось грустно.
По вкусу эта работа напоминает опилки. Скрипучий труд, раболепства ради, вознаграждаемый подачками-поощрениями, на манер тех кусочков сахара, которые дают в цирке медведю, катающемуся на велосипеде. Пустой шараш-монтаж, ловить нечего. Должность моя поистине была сучьей и будучи вынужден по роду своих занятий встречаться со множеством тяжёлых идиотов… Я вернулся домой и официально заявил ей, что мир полон дегенератов. Она обещала меня утешить, и мы закончили день вполне естественно. Рядом со мной работало несколько преподавателей, в которых я без особого труда мог опознать себя через десять, двадцать и тридцать лет – и это зрелище было настолько унылым, что я начинал подумывать, не уйти ли мне из жизни куда-нибудь еще.
Да и появись подходящая вакансия, я вряд ли ее займу. Я нигде никогда не работал – только подрабатывал, – не могу представить себя, месяц за месяцем, год за годом идущим одним маршрутом в определенное место, пребывающим там по восемь часов… Помню, как после довольно долгого перерыва столкнулся в ресторане «Прибой» со своей одноклассницей Ириной. Я зашел туда однажды, решив вкусно поесть, выпить хорошей водки. И увидел ее в фартучке, с этой белой официантской наколкой на волосах. «Ты что здесь делаешь?» – изумился я. И услышал спокойно-усталое: «Я здесь старею». Я не хочу попадать в ситуацию, когда и мне подвернется на язык подобный ответ.
Естественно, мы переспали в первую же ночь; так всегда и бывает в серьёзных отношениях. Когда пришло время раздеться, она на миг смутилась, а потом взглянула на меня с гордостью: тело у неё было невероятно крепкое и гибкое. О том, что ей тридцать семь, я узнал гораздо позже; в тот момент я бы дал ей от силы тридцать.
– Ты занимаешься какой-то гимнастикой? – спросил я.
– Классическим танцем.
– Не фитнесом, не аэробикой, или что там ещё бывает?
Кровать – дело особое, очень деликатное дело. Чтобы не уронить себя в глазах продавца, приходится покупать двуспальную кровать, даже если она тебе не нужна, даже если тебе некуда ее ставить. Купить кровать на одного – значит публично признаться, что у тебя нет сексуальной жизни и ты не собираешься ее начать ни в ближайшем, ни в отдаленном будущем (ибо в наши дни кровати служат долго, значительно дольше гарантийного срока; могут прослужить пять, десять или даже двадцать лет; это важное приобретение, которое наложит отпечаток на всю вашу последующую жизнь; обычно кровати оказываются прочнее супружеских уз – это нам слишком хорошо известно). Даже покупая полуторную кровать, вы произведете впечатление крохобора и скупердяя; по мнению продавцов, если есть смысл покупать кровать, то только двуспальную. Купите двуспальную – и вас удостоят уважением, почтением, может быть, даже дружески подмигнут.
Что же нам теперь делать? Мы ломали себе голову над этим вопросом. Просто жить? Именно в таких ситуациях люди, подавленные чувством собственного ничтожества, принимают решение завести детей; именно так плодится и размножается род человеческий, правда, во все меньших количествах.
Противоречия разыгрываются в первую очередь между двумя людьми, на кухне, в постели, в детской. Их шумовой фон и характерные признаки – вечные споры о взаимоотношениях или молчаливая враждебность в браке, бегство в одиночество и из одиночества, потеря уверенности в супруге, которого вдруг перестаешь понимать, мучительная боль развода, обожание детей, борьба за толику собственной жизни, которую нужно с боем вырвать у партнера и все же с ним разделить, выискивание тирании в будничных пустяках, тирании, которая, по сути, ты сам. Назвать это можно как угодно – "окопная война полов", "уход в субъективное", "эпоха нарциссизма". Между тем, секс – мирное занятие, противопоставленное войне. Пока мужчины не прекратят воевать: «Не подниму я ног до потолка… Не встану львицею на четвереньки…» Семейная жизнь – это искусство присутствия.
Любовь делает человека слепым. А поскольку при всех горестях любовь кажется вдобавок и выходом из бед, которые сама же и творит, существующего неравенства как бы и быть не может. Но оно есть, и оттого любовь блекнет и остывает.
Слегка преувеличивая, можно сказать: кто и когда моет посуду, перепелёнывает орущих младенцев, ходит в магазин и пылесосит, становится совершенно неясно, равно как и то, кто и как зарабатывает на булочки, определяет мобильность и почему, собственно говоря, восхитительные ночные прелести постели дозволено вкушать, только соглашаясь на предусмотренные и зарегистрированные загсом будни. Брак можно отнять от сексуальности, а последнюю от родительских связей, родительские связи можно умножить на развод и все это поделить на совместную или раздельную жизнь и возвести в степень нескольких местожительств и всегда возможного пересмотра ситуации. Эта вычислительная операция дает справа от знака равенства довольно солидную, но еще текучую цифру, которая до некоторой степени косвенно отражает многообразие прямых и чрезвычайно усложненных теневых существований, все чаще таящихся ныне под давними и столь дорогими для всех словечками "брак" и "семья", где роковой треугольник преподает урок равновесия в устройстве чужого счастья и собственного спокойствия.
Когда исчезает секс, на его место приходит тело другого, его более или менее враждебное присутствие; приходят звуки, движения, запахи; и само наличие этого тела, которое нельзя больше осязать, освящать коитусом, постепенно начинает раздражать; к сожалению, все это давно известно. Вместе с эротикой почти сразу исчезает и нежность. Не бывает никаких непорочных связей и возвышенных союзов душ, ничего даже отдалённо похожего. Когда уходит физическая любовь, уходит все; вялая, неглубокая досада заполняет однообразную череду дней. А относительно физической любви я не строил никаких иллюзий. Молодость, красота, сила: критерии у физической любви ровно те же, что у нацизма. Короче, я сидел по уши в дерьме.
Фим может рассказывать и о разводе, но в конце повествования замечается, что этот развод – ужасная ошибка; или же показывать двух персонажей, в течение всего фильма валящих всё в одну кучу, но в финале задумывающихся о совместной жизни, о детях, даже если вовсе не любят друг друга.
Ребенок стоит труда и денег, с ним постоянно сопряжены неожиданности, он сковывает и путает тщательно продуманные дневные и жизненные планы. С момента появления на свет ребенок развивает и совершенствует свою "диктатуру нуждаемости" и уже одной только силой голосовых связок и сиянием улыбки навязывает родителям свой природный жизненный ритм. Но, с другой стороны, именно это и делает его незаменимым. Ребенок становится последней и нерасторжимой первичной связью. Партнеры приходят и уходят. Ребенок остается. Ребенок – последнее средство против одиночества, которое позволяет людям хоть как-то возместить ускользающие возможности любви. На него направлено все то, о чем человек мечтает, но не может иметь в партнерстве, в супружестве. Когда отношения между полами утрачивают прочность, ребенок как бы завладевает монополией на осуществимую жизнь вдвоем, на реализацию эмоций в первозданной суете, которая в иных сферах становится все реже и сомнительнее.
Называется: развод без претензий. Не важно, кто что вытворял. Рождаемость падает. Однако значимость ребенка растет. Больше одного, как правило, не бывает. Такие затраты почти не по карману.
На небесах заключается брак, а потом выявляет разлука, что мужик – скандалист и дурак, а жена – истеричка и сука. Получается, что большинство семей представляют собой рассадники злости, недовольства и раздражения.
Каждые пять дней между ними разыгрывается маленькая трагедия. Любое его посещение сопровождается тяжёлыми сценами из-за пустяков.
Мы созданы для чуткого понимания друг друга. Ссора материализует понимание между нами, которого не было раньше. Когда нет ссор, значит всё скоро кончится.
Не поздоровавшись, не произнеся обычных фраз, он сказал короткую рваную речь и умолк. Я мало что понял, – что-то такое с его женой, какой-то мужчина, или несколько мужчин… Наконец, он сделал жест, отметающий прежнее, и сказал: «Всё, что я вам о ней писал, – это абсурд, и, без сомнения, не менее абсурдно и то, что я вам пишу сейчас. Испорчена до мозга костей и ничуть не испорчена. Я думаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о ней».
С пьяной безшабашностью и больным размахом она могла в течение одной минуты вдребезги разнести самые лучшие вещи: удачу, хороший день, тихий, ясный вечер, лучшие мечты и самые радужные надежды.
И с этого времени между ними начала вырастать стена отчуждения. Нет, лучше не стоит, как-нибудь в другой раз… Она таки редко бывала без компании, но этот вечер, однако ж, думала провесть одна.