Za darmo

Анамнез декадентствующего пессимиста

Tekst
Oznacz jako przeczytane
Czcionka:Mniejsze АаWiększe Aa

Мое намерение состоит в том, чтобы предостеречь Вас от Серьезности, от этого неискупаемого греха. Взамен я хотел бы предложить Вам заняться пустяками. Ведь почему не сознаться: пустяки – это самое сложное в мире; я имею в виду осознанные, преднамеренные, добровольные занятия пустяками.

Шутки, остроты, высмеивание человеческих недостатков, нелепых ситуаций, безобидные обманы издревле сопровождали жизнь человека, облегчая ее тяготы и невзгоды, помогая снимать психические стрессы. Мы так легкомысленны от природы, что лишь развлечения не дают нам умереть на самом деле.

Гегель и ранний Кьеркегор, посвятивший иронии диссертационную работу, в целом критически относились к романтическому пониманию иронии. «И безмерная печаль охватывает нас, когда мы наблюдаем, как великолепие превращается в ничто, подчиняясь неумолимым законам земного бытия». Именно этот «момент перехода, когда сама идея неизбежно превращается в ничто, как раз и должен быть подлинным средоточием искусства, где объединяются в одно остроумие и размышление, каждое из которых созидает и разрушает с противоположными устремлениями. Именно здесь дух художника должен охватить все направления одним всевидящим взглядом. И этот над всем царящий, все разрушающий взгляд мы называем иронией». «Ирония – не отдельное, случайное настроение художника, а сокровеннейший живой зародыш, средоточие всего искусства».

Заключения русского ума, столь всеобъемлющие, исполненные сострадания, неизбежно имеют привкус исключительной грусти. Именно ощущение, что нет ответа на вопросы, которые жизнь ставит один за другим, и что история заканчивается в безнадёжной вопросительной интонации, наполняет нас глубоким и, в конце концов, может быть, обидным отчаянием.

Он всегда имеет в виду не то, как продолжительна жизнь, но какова она. Ибо не сама жизнь есть благо, но хорошая жизнь. Собственно говоря, в бытии и становлении вообще нет ничего утомительного, так же как вовсе не трудно просто существовать; при иных болезнях бывает трудно дышать, но само по себе существование проще простого; трудны и утомительны способы бытия и образ жизни. Иными словами, жить – просто, трудно создавать для этого условия.

Разумеется, смерти необходимо некое согласие, т.е. капитуляция воли к жизни. Поэтому обреченный жаждет живительного воздуха будущего. Еще одну минуту, палач, еще одну секунду, чтобы загадать желание, подумать о будущем, и, может быть, великое чудо, которое иногда оправдывает наши надежды, наполнит пустоту этой крохотной отсрочки, превратив ее в необъятное будущее.

Загадка суицидального сознания? Вопрос темперамента, неровности характера, не так ли? Может быть. Я не исключаю, что смерть является просто-напросто результатом неправильного воспитания.

Слепящий полдень. Суицид – это свято. А жизнь – это не само собой разумеющийся процесс и даже не хобби… Жизнь – это и есть непрерывный суицид. Но зачем говорить это тебе? Мы с тобой из разного воска слеплены, точнее из разного праха. Я просто не хочу быть в этом скверном месте. Пребывать здесь невыносимо. Я не хочу быть. Рок-н-ролл мёртв, а мы ещё нет, когда-нибудь да нужно это исправить…

Говоря словами Ницше, настоящую жизнь заслуживает только тот, кто всё время отрицает саму жизнь. Всякое бытие, которое можно отрицать, тем самым и заслуживает отрицания; а мудрость мира ceгo есть безумие перед Богом и быть правдивым значит… И любому человеку в конце его жизни, перед смертью, открывается шанс такой жизни, который, к сожалению, больше виртуален.

Почему вообще что-то или кто-то есть? "Я чувствую, что могу не быть… Следовательно, меня как мыслящего существа не существовало бы, если бы моя мать была убита прежде, чем я родился; следовательно, я не необходимое существо".

Как бессмысленна смерть. Как бессмысленна жизнь. И когда затянется под сердцем петля одиночества и с чистой прибыли разума придётся оброк платить, может случится чудо, и не нужно будет ничего оправдывать. Но чудо приходит поздно и лишь на мгновение, когда солнечно жмуришься в тугой петле. Вряд ли этот номер пройдёт сегодня.

Он кивает с удовлетворением, когда застревает лифт. Я всегда знаю, кто причинит мне зло, хотя сам человек, может, ещё и не собирается. Даже шифер ползет при виде меня. У меня уже проблемы складывать некуда. Типы вроде меня реже и реже возвращаются восвояси. Я погибну, как гибнут дети.

"Я" – та барабанная шкура, по которой палочками вечно колотит мальчуган? Или мы говорим только словами, посредством слов, о словах, как роман, стремящийся быть на французский манер? Я вас не понимаю. Прохожу сквозь стены, словно в них есть двери. Многие говорят, что есть.

Я ни к кому не питал злобы. Я добрый и просто устал… Просто я с этим покончил. Я желал им всяческой удачи. Среди них были и добрые, и храбрые, и выдержанные, и разумные, и они заслуживали удачи. У каждого из них свой конёк. Но меня это больше не касалось. И все же, перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы оно врезалось в их память.

Обделённый вы, милейший, обделённый. Вы какой-то совершенно завёрнутый…

Мытарь. Таким же – наверное – чудаком Христос был.

И в русском и в английском языках "странный" и "странник" слова однокоренные. У них общее начало. "Странный человек" – это тот, кто странствует. Мы все здесь на этой земле – странники, потому нам тело и прочие части дадены. Говорят, что и земля наша тоже странница.

– Ты странный, в этом же вся идея.

– Идея? Какая идея?

Никогда не следует обсуждать идеи, только ощущения и образы – ведь идеи не возникают внутри нас, идеи никогда не являются по-настоящему нашими.

И свобода, будучи необходимостью, отрывала мне часто подлинную сущность чудовищно безусловным сверхрабством, и бежал я от свободы… Свобода всегда была исключительно(й) возможностью. Но я бежал по спирали…

Если рассмотреть проблему достаточно внимательно, то вы увидите себя как часть этой проблемы. Я много об этом думал. И мне кажется, неправильно, что я – часть проблемы. Нехорошо. Для многих людей. Я не могу быть решением проблемы, если я – ее часть. Нет проблем, от которых нельзя было бы убежать. В принципе, любую проблему, которая зависит от людей (а в нашей жизни почти все зависит от людей)… Как просто разрешаются иные из них! Однако, удивительно, с какой иногда сказочной легкостью… Впрочем, кто сказал, что жизнь должна быть сложнее?

Что бы ни было, так обидно жить, мы заранее тешим себя смертью и – чуть что – говорим: – Пусть я умру, плевать! Вероятно, за эту дерзость, которая видит в смерти выход из игры, с нас крепко спросится. Природа не дает слишком легких концов наподобие ухода из гостей, когда можно взять шапку и сказать: «ну, я пошел, а вы оставайтесь и делайте что хотите». Вероятно, смерть (даже в виде простого физического исчезновения), как и всё на свете, надобно заслужить. Природа не позволит нам капризничать в ее доме.

Страдание не служит возражением против жизни. Где логика? Ведь если жизнь естественна, значит сопротивление ей противоестественно!

Я отвечу моему симпатичному оппоненту, что подростковый возраст – не просто ответственный период в жизни: это единственный период, который можно называть жизнью в полном смысле слова. В тринадцать лет все импульсы человека проявляются с максимальной силой, затем они начинают постепенно слабеть либо оформляются в определенные поведенческие модели и в этих формах застывают навсегда. То же самое можно выразить грубее и приблизительное, если сказать, что взрослый человек – это укрощенный подросток.

Для биологических систем это явление было описано Копом. Чтобы продвинуться вперед, надо отступить назад. Как человек набожный, Коп видел в этом подтверждение слов Христа: пока не станете, как дети, не попадете в царство божие. Пластичность человеческого сознания также не беспредельна, она ограничивается на нейрофизиологическом уровне всё возрастающим порогом возбудимости нейронов, а на уровне сознания – ростом консервативности в результате формирования все более жесткого идейного скелета (возрастания кооперативности сознания).

Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство – не наоборот. Потенциальный самоубийца, преднамеренный, предстает как незадачливый дебютант, не справившийся с канонической ролью, подтрунивающий над собой. Хотя, говорят, что перед этим человек проклинает свою жизнь. Мысль о самоубийстве, как мы понимаем, – тяжелое душевное испытание. Проигрываемое в воображении замещает реальное действие. Все же что-то в человеке действительно оказывается убитым. Он как бы несет в себе труп себя прежнего.

«Что же это за люди такие? Что это за люди?» – в отчаянии твердил я про себя, ковыряя селёдку.

Он нашёл в душе меланхолию, об этом также он оповестил NN. Радуйтесь, – ответил на это его приятель. – Меланхолия не отброс, а сердцевина крови. Она рождает героев, потому что, гранича с неистовством, подвигает их на деяния многоотважные. Мой милый друг, вы уже в возрасте, когда принимают мужские решения. Самоубийство не отрицание воли, а явление могучего её утверждения. Верный способ не сойти с ума в иных обстоятельствах: вспомнить о нереальности всего окружающего и не расставаться с этим…

И все реже и реже ужинал с друзьями, ибо время дружбы постепенно сходило на нет, и он уже слабо верил в то, что можно иметь друзей и что дружеские отношения способны сыграть хоть какую-то роль в биографии человека или повлиять на его судьбу. Дружба как явление – почти так же, как и любовь – является источником такого количества разочарований и бессмысленных надругательств, что было бы полным безумием пытаться существовать без неё, лишая себя всех этих сюрпризов.

Знаешь, поступки, о которых сожалеешь поначалу, они единственные, о которых память остаётся. А раз остаётся, значит, они и есть самое ценное. Если хочешь что-либо сделать, никогда не спрашивай о последствиях. Иначе так ничего и не сделаешь. Когда дело касается мелочей, можно и спросить, а ежели речь идет о важном – никогда.

 

Ты сказал когда-то, что ненавидишь всю нашу жизнь, – раздельно выговаривая каждое слово, спрашивал отец. – Ты и теперь ненавидишь её? Так же размеренно и медленно звучал серьёзный ответ сына: "Да, я ненавижу её от самого дна до самого верху. Ненавижу и не понимаю".

– Ты нашёл лучше? Спасибо скажи, что уцелел, что живёшь, дурак беспамятный, – ругнул его хозяин.

– И навозный жук живет! Ежели людей по работе ценить, тогда лошадь лучше всякого человека, возит – и молчит. Шматина глины не знатней орангутанга. Как сказал Торо: "Быть занятым недостаточно: таковыми бывают и муравьи. Вопрос в том, чем ты занят".

«От трудов праведных не наживешь палат каменных». Иногда забудешься, вспомнишь, что работаешь и для детей… Конечно, существуют ещё и порядочные люди – те, кто работает, кто занят в эффективном производстве потребительских товаров, либо кто несколько комически или, если угодно, патетически (но я-то был в первую очередь комиком) жертвует всем ради детей; те, у кого в молодости не было красоты, позднее – честолюбия и всю жизнь – денег и кто, однако, всей душой, искреннее, чем кто-либо, привержен ценностям красоты, молодости, богатства, честолюбия и сексуальности; так сказать, соль земли.

Будто при смерти, я видел, как мимо пролетают все годы, все силы, что прилагал мой отец, чтобы сделать жизнь хоть чем-то интересным… "Где-то спят дети, – думал я, – мечтают о чем-то вроде бы детском, но на самом деле уже вырабатывают баблос, как взрослые. Все работают с младенчества. Ведь со мной это тоже было, я помню, как… Я помню, как вызревает эта ярко-красная капля надежды. Кажется, что мы вот-вот что-то поймём, доделаем, рассудим, и тогда начнется другая жизнь, правильная и настоящая. Но этого никогда не происходит, потому что красная капля куда-то все время исчезает, и мы начинаем копить ее заново. А потом она исчезает снова, и так продолжается всю жизнь, пока мы не устанем. И тогда нам остается только лечь на кровать, повернуться к стене и умереть…"

Между нами и вами та разница, которая между человеком, упавшим в воду и купающимся: обоим надобно плыть, но одному по необходимости, а другому из удовольствия. Но истые пловцы – те, что плывут без цели. Это игра, в которую может играть каждый. И заплыв продолжается, хотя и написано: "не заплывать".

Пока сердце помнит запреты, человек жив. Но мало-помалу они забываются. И тот, кого хотели спасти, погибает. Так расточают они самое драгоценное из своих сокровищ – смысл существующего.

Я отказался от мысли обнаружить в нём какой-нибудь изьян. Но он меня не отпускал. Я прочёл в его глазах спокойный и неумолимый приговор. И тут я понял, что нас разделяет: мое мнение о нем его нисколько не затрагивало – для него это была жалкая психология, вроде той, что разводят в романах.

Стыдно быть хорошим. Хорошая привычка – говорить встречным гадости, но я люблю совершать благородные поступки, это моя слабость. Мер-рзавец, зачем ты притворился хорошим человеком!

Несправедливость сегодня окажется справедливостью завтра. Я торю дороги там, где о них постарались забыть и назвали спячку счастьем. Я тружусь ради человека, созданного прекрасной несправедливостью. И логика доброжелателей мне знакома.

Преимущества своей утончённой жизни… Если ты сравниваешь себя с другими, ты можешь стать самодовольным или ожесточённым, ибо всегда кто-то будет выше или ниже, чем ты сам. Так что и жизни-то, по сути дела, нет никакой. И пока не тошнит от ежеминутной необходимости думать, что тебе выгодно, а что нет: наверняка известно лишь то, чего ты не должен делать. Если б я уехал, не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.

Не хочу играть в куклы или дурачиться, и меня прошу избавить "от всякия скверны". Ну-с, до приятнейшего свидания-с… – и адью, вряд ли свидимся вновь. Прошу любить и жаловаться. – Не хрен мне тут ждать!

Почему мне не желать смерти? Я ненавижу жить. Единственное, почему я продолжаю это делать, это потому, что я пока удачно выделяюсь на фоне остальных людей, а крохи мне не нужны. Если бы я знал, что меня ждёт впереди – я бы сразу вышел в окно.

Глава 29. Неопределенное присутствие

Там, где задумчивое лицо незнакомого человека – присутствие становится легче. Это те самые сны наяву, в которые человек незаметно проваливается много раз в день, когда его взгляд движется по глянцевой странице, экрану или чужим лицам…

Как знаешь, как знаешь… Не гадано, не думано. Слово "утопизм" придумал в 1516 году некий г-н Мор, образовав его от греческих корней, и означает оно что-то вроде "выходца ниоткуда". Человек нередко, против гнусной жизни в мечтании своём стремится недосягаемая досягнуть и к недоступному доступ найти. А вследствие того или повод для раскаяния, или самую скорбь для себя обретает.

В каждом человеке распускался алый цветок надежды – и, хоть сама эта надежда чаще всего была бессмысленной, как прощальное "кукареку" бройлерного петуха, ее цветок был настоящим, и невидимый жнец, который нёсся на моей взмыленной спине, срезал его своей косой. В людях дрожала красная спираль энергии, тлеющий разряд между тем, что они принимали за действительность, и тем, что они соглашались принять за мечту. Полюса были фальшивыми, но искра между ними – была настоящей. Язык проглатывал эти искры, раздуваясь и разрывая мой бедный череп.

"Человек может выдержать любое "что", если у него есть достаточно большое "зачем". Но нужно ли это мне? Разберётся ли вечность, "кто из нас холоп"? Зачем я пишу о вечности? Никакой вечности нет. Всё очень-очень хорошее и очень-очень плохое длится очень-очень недолго.

Нам не ведомы цели, дороги, что хотеть и чего не хотеть. Мы все ищем универсальный закон организации своей жизни, который сделает всех нас счастливыми. Человек склонен воспринимать всякую судьбу как действительное предназначение какого-то провидения.

Тихо шепнёшь и ты одной из своих избранниц: "Жизнь – есть Злобный змей, медленно ползущий в сыром лабиринте времени, всякая чешуйка которого отражает лицо каждого из нас, тех, кто считает своё существование не бесполезным, передвигаясь тихо, меняя день и ночь так же часто, как и чешую; он оставляет за собой след, который позднее смывает дождь… Жизнь – это также драгоценный камень в оправе смерти, косточка вишни, ядро в скорлупе ореха, жемчуг упругой рифмы в моллюске прозы, зверь в лабиринте, дитя в колыбели смеха, что и во сне рукавом утирает слёзы". Цветы нужны, чтобы скрасить гробы, а гроб напомнит: мы – цветы…

Парень думал: "Кто же здесь нас оборонит от зла?" Обуреваемый бездной студент сосредоточенней фильтра аграрного агрегата. Морж перетряхивает в себе нечто щекотно порхающее внутри, что не знает сна. Морж и студент в своих трудностях без возврата… Усатая рыба в аквариуме рывками снимает швы с лунного дна. Сны переименовывают объекты, которых нет. Города абсолютно другие во сне, чем на плане застройки. Равнины тормозятся, засыпая под углом теннисного мяча, цепляющего сетку. Где выбрать место? Снящиеся собаки не берут след… Пейзаж в оригинале был, как вы понимаете, несколько более изыскан. И внезапно мне начинает казаться, что и мы здесь уже давно и что все это – сон, в котором мы застыли; сон, который может прервать любая мелочь, даже простое движение век.

Паука паутина немая отражает равностороннюю дрему. Пионер, отведи окуляры. Паутинка сработает погодя. Паук мой, пастух смертей, не напрашивался к столу. Перепуган, как если бы к горлу его поднесли циркулярку… Он прибёг к прозрачности, кошмары воспроизведя. Ловит сон. Паутинка сработает погодя. Обеспеченный слухами сухопарый дух, он заперся между строк, паук. Начнем с середины. С самостоятельной тишины. Паук изнутри сграбастан нервной системой. Шаровая молния и разрывы воли его сведены в вечный стоп, содрогающий стены панциря инсекта. Поцарапанный ноль, мой паук, ваш – некто. Через пылинку случайную намертво их связуя. А время, как цепочка на шее балаболки, переминается, предаваясь нулю. Совпали силы твоих расторопных касаний. Паук, спи, Везувий. Тебе – вертеть самое себя, набычась обыкновенной злобой и решительностью, мой бывший друг, натасканный на вдруг. Царь середины, замотавший муху в тусклую слюну, возвращая статую – сну. Паук мой, пастух смертей. Слюнтяй, разбросанный по вселенной.

Паучка лапки дрожат от слабости, но он, "верха-низа" не зная, дуги плетёт. Разнотравие сумасшествия и ветер до пят. С кузнечиком схожи они сообща, который сидит в золотистой яме, он в ней времена заблуждал, трепеща, энергия расходилась кругами. Отвернувшись, я ждал. Я достиг изменения, насколько мог измениться. Сзади город истериков чернел, было жидкое солнце… Как и прежде, мой ангел, интимен твой сумрачный шелест… Пышут бархатным током стрекозы и хрупкие прутья, на земле и на небе – не путь, а одно перепутье. А здесь – тишайшее море, как будто от анаши глазные мышцы замедлились, – передай сигарету горизонту спокойному, погоди, не спеши… от моллюска – корове, от идеи – предмету… Здесь к смерти своей ты приурочишь кого захочешь, кого увидишь. Ты живёшь, как листья, и я выхожу из комы. И это всё из детства и надолго. Я слишком мал для того, чтоб подмигнуть в ответ. Разве он глуп, если чист? Они ожили? Поперек себя, но – ожили. Прости виньетку прозы. Ведьмы ждут. Ждет характерный суд. И обнуление так чисто обнаружилось, мой друг, пространств и рифм… Тут и путь булавки доведёт до белого каления. Булавка – субмарина; ищи, смыкай свой поисковый круг. Ты здесь как здесь. Он – слишком там. Сам по себе – забытое понятие, но ты сам по себе запчасть. Не нервничай, – прошел двух ведьм, осталась третья. Пора начать крепчать и вспомнить сад, с шипучим ветром; легкая свеча так одержимо гасла; на столетие сутулых спичек хватит. Пиши свои циклы, ля-ля-ля для трав. Как шевеление губами. Как змейки смерти по краям, но никого ты не поцеловал в дверях и обрывает сцену. Ты заснят. Не перелезай, как шпагоглотатель сквозь атом, успокойся, ты – свой. Избавься и ты от этой душевной мороки, ляг, наконец. Грызи подушку. Умирай на рассвете, когда близкие на измоте. Мёртвые сраму не имут. Перед выстрелом позвони кому-нибудь.

Идти было некуда, а надо было куда-нибудь пойти. Это в дождливую погоду спрашивают «куда пойдём?» В моём присутствии женщина покрывает ногти лаком. Чаще всего мои мысли грустные и задумчивые. По большей части по воскресеньям мне скучно. И всем моим воспоминаниям скучно.

Мне не хватало ощущения проделанной работы, и на меня уже напала смертная тоска, которая наваливается в конце каждого напрасно прожитого дня. Неужели я уеду? Никуда. На кой чёрт, праздношатайка, я вообще копчу небо?

Решай ты, ибо ты человек занятой, рабочий, а я болтаюсь на этом свете как фитюлька. Даром совершенно живу.

Именно из-за этой мысли о смерти, с одной стороны освобождавшей меня, а с другой – парализовавшей, я не стал приобретать никакой профессии. Когда все время думаешь о смерти, нельзя иметь профессию. Поэтому-то я и стал жить так, как жил, – на обочине, подобно паразиту.

Разглядывая бархатное небо, я шёл к нему в угнетённом настроении. Человек рождается, чтобы умереть. Что это значит? Вкалываешь до седьмого пота неизвестно ради чего. Болтаешься и ждёшь. Ждёшь маршрута А. Августовским вечером ждёшь пару больших грудей в гостиничном номере. Ждёшь, когда заговорит рыба. Когда свистнет рак. Болтаешься. Взадвперед. Либо туда повёрнуты, либо сюда.

Что-то мне неспокойно и плохо все последние дни. Я и сам не знаю, отчего это происходит. От жары, наверное. У меня и мысли дикие.

Присмотревшись, понял: людям – всем – решительно нечего делать, жизнь не то, чтобы найти занятие и куда-нибудь себя деть. Вечерами это заметнее всего. Наконец: мне скучно, а я постоянно ничего не делаю. Записыванье же действительно как будто работа. Говорят, от работы человек добрым и честным делается. Ну, вот шанс по крайней мере.

Всё та же раздвоенная мысль преследовала его. Там – земля, да небо, да – я. Там всегда сейчас, а вчера сегодня. Куда ты встал, куда? Портится характер, где-то в поле буксует тарахтящий трактор. В мире где-то есть… внимательные глаза. Избранничество? Миф календаря. К сожалению, жизнь – одна. Загадка велика, хотелось бы хоть что-то в жизни знать наверняка.

Я отключаю телефон, иначе он будет трезвонить всю ночь, а я каждый раз буду надеяться, что это ты. И каждый раз испытывать разочарование. Разве я мог такое предвидеть? Если мне некуда идти, я иду к ней, но каждый раз быстро запутываюсь в бесконечных оправданиях, которые ее не удовлетворяют. Она только и знает, что твердить: «И как такое могло прийти тебе в голову… И как такое могло прийти тебе в голову…» Это заклинание преследует меня даже тогда, когда я остаюсь один.

Он все время видел маму, как ей сообщают: "Ваш сын пропал без вести", и какое у нее лицо, и как отец трет себе щеки и растерянно озирается, и как им холодно и пусто…

И только одна мысль: как-то неловко падать и умирать при чужих. Неловко падать и умирать при чужих… Ясно, что умирать среди чужих людей – дурной тон. Человек должен умирать, окруженный семьей и в частном порядке, так сказать. Если умру дома, меня и не хватятся, пока не запахну… Иногда не понимаешь простейших вещей, подумал он. Лесных удмурток, тех, что носят косы, осталось мало. А в Китае есть. Надо забыться и уйти куда-то вглубь. Нежность воды – надежней всего, что я знаю. Засим я поступил так же, как поступал всю жизнь в сколько-нибудь затруднительных обстоятельствах: просто перестал думать.

 

Напряжённая сосредоточенность, усталость с оттенком горечи, растерянность – таковы последние портреты.

Тот, кто устал от мира, бесконечно устал? И это значит, что он устал также и от того, чтобы уставать? Ведь вопрос о человеческой свободе всегда становится вопросом об усталости человека от своего бытия. Ведь отказывающийся возделывать, как и другие, осенью свой урожай пожинает.

Ты не управляешь, власть – это принимать последние решения, решать, когда закончится разговор, вот что такое власть. Таким образом, если их можно стерпеть, снесём их; если же нет – уйдём из жизни, раз она не доставляет нам радости, как уходим из театра.

И сыпать за числом число, как зерна злаковые в ступу… И поступать по-детски зло, и рассуждать по-женски глупо. Свистеть щеглом и сыто жить, а также лезть в ярмо, потом и то и то сложить и получить дерьмо. Короткий запах злого смысла твоих обыденных забот, и стрелки крутятся не быстро, и время делает аборт. Было смыслом бытия доказать, что я – есть я. Самоутвержденья дар, словно надпись в свете фар – промелькнет во тьме ночной… Ты есть ты, и бог с тобой. Полынный свет фонарей шуршит по дорогам, и кошки кажутся обезьянами… В сумерках я следил в окне стада мычащих автомобилей, снующих туда-сюда. И день бежит, и дождь идёт, во мгле летит авто, и кто-то жизнь у нас крадёт, но непонятно кто.

Громаднейший город пульсирует, и всюду в нём волны – прильёт и отольёт. Жужжащий в засаде город-миксер.

Неужели все в жизни должно уравниваться до нуля? Неужели и здесь действует та мерзкая концепция равновесия, о которой ты как-то написал мне три длинные страницы?..

Даже искренние намерения автора ничего не меняют – это тот случай, когда ими мостят дорогу в ад.

«Я не собираюсь обкладывать зрителей грелками и давать им снотворное… Я хочу, чтобы их пробрала дрожь, чтобы они потеряли сон и хоть один раз в виде исключения задумались, прежде чем опять начать жечь и взрывать друг друга. А они вполне могут взяться за старое, если жизнь такова и только такова…»

И ты не будешь из-за неё судьбе полные упрёков рожи корчить. И если это, как ты говоришь, делает нас людьми, которых за шиворот зацепив волочет часовая стрелка, а потом толкает с обрыва, если нельзя ничего забыть, а только поставить в упрёк, обвести в кружочек и если именно это, как ты говоришь, делает нас людьми, то я предпочёл бы себя постареть надолго, но быстро и, не успев ни с кем попрощаться, превратиться бы во что-нибудь искренне никакого не имеющее ни к чему отношения, наипаче ко мне. Но он был совершенно прав, совершенно прав, потому что поздно и нельзя, как ты верно заметила, именно это делает нас людьми.

У людей, стоявших за прилавками был какой-то суетный и случайный вид. Продавцы двигались медленно. На их лицах, как тяжёлый грим, лежала дневная усталость. Так медлительно, что можно было бы жить на Юпитере.

Вдруг увидеть на стекле окна в отражении собственного лица усталые глаза отца. Видишь, устал глаз говорящий, следящий, думать устал, спорить сам с собой, слышать устал, скрывать свою негодность для дела, в деревне усталости, где тождественны все существа. Я не хочу бороться против безобразия, я не хочу быть обвинителем, не хочу даже обвинять обвинителей. Мой аргумент, помните это твёрдо – только отвращение. Я отведу взгляд, отныне это будет единственной формой моего отрицания. Мне, в сущности, всё равно, кому я возражаю. В сущности, и сам предмет нашей дискуссии мало меня интересует. Продавцы – рабы магазинов и ларьков. Когда я умру, похороните меня и на памятнике напишите: «Умер от отвращения».

Как часто бывает, нужное слово не подворачивалось – поэтому я повернулся и вышел из магазина. Помню, я ушёл оттуда как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце, такой, что невозможно мне в ту пору жить, совсем нельзя. Как будто я один человек на всём свете. И стало мне страшно и очень печально, и так до сих пор. Болезнь это у меня, должно быть. От этого и подохну. Хорошо, только когда я забываю о себе. Когда есть лишь глаза, или уши, или кожа. За два-три последних года я не помню ни одной счастливой минуты. Почему каждое утро, как проснусь, мне так паршиво? Все думаю, смогу нормально в сортир сходить или нет? Сработает ли мое тело? Справятся ли кишки мои, с чем им надлежит справиться? Перетрет ли мой дряхлый организм еду до коричневого состояния?

Даже деревья стояли понурые и неподвижные, точно замученные. Всё глядело сумрачно, сонно, всё говорило об угнетении. Это было что-то горькое, полное безнадёжности и вместе с тем бессильно строптивое.

Потерянно оглядывался он кругом в букете улиц, где горшки с цветами на окне – заблудшая овца, лунный кот, пробирающийся по своим делам, весь распроклятый день пресмыкавшийся на улице. Сумрачный, тускло смотря по сторонам, в отчаянье он бродил по улицам и, наконец, поздно возвратился домой. Возвращаясь, он чувствовал только одно – тупую тоску.

Я вернулся. Я сохранил самое отвратительное воспоминание об этой поездке. С единственным решением: заткнуть ту черную дыру в душе. Заткнуть, забетонировать и жить так, чтобы она больше не раскрылась. Я стал другой. Тихий. Неразговорчивый. Задумчивый. Напуганный. Я не пил. Я читал. Просыпался и читал. До вечера.