Глава 26. Отчужденный человек
Экономика стабилизируется, социолог отбрасывает сомнения. У элегантных баров блестят скромные машины. Войны окончены. Правительство чересчур мягкое. Весенняя гормональная активность преждевременно снимает шапки с мальчиков и оголяет коленки у девочек. Невестки кусают губы. Подрастает поколение, дарящее друг другу книги. Каждая женщина может рассчитывать на мужчину. Каждый делает своё дело, всё идёт своим привычным чередом, и жизнь скользит, течёт в глаза, непонятно как. И никто не знает доподлинно, в чём загвоздка.
По всему миру стоит субботний день. Я бы побродил вокруг да около, чтобы причаститься к жизни, в киношку на целых три часа, подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам. И с новой стрижкой, вот я иду такой тусклолицый, (осень, вечер, восторг), ни одна школьница не устоит, это одно безумное кино. Прохожу мимо универсального магазина и заглядываю в отдел художественных рам, где работает Психея, всегда одетая в джинсы и свитер, у которого ворот хомутом и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, ее брючки я бы просто стащил, а свитер, воротничок и все остальное оставил бы. Я стою на улице и долго разглядываю ее сквозь стекло.
Жили-были старик да старуха. И родила старуха сына республике. Старуха копила деньги пацану на мотоцикл. Как и полагается культурному юноше, который отечеству на пользу и родителям на утешение. Дети ставят ультиматум матери: привезу жену с крашеными пальцами. «Привози кого хочешь, только сам приезжай». А что еще она может ответить?
Жил на свете рыцарь бедный, солдат добра, жил он своеобычно. Я должен обнаруживаться – ну, пожалуй, по той же необходимости, по которой пищит сверчок, или кто-нибудь в том же ничтожном духе; без всякой надобности, а как бы по инстинкту, по тем же побуждениям, по каким воробей чирикает или таракан шевелит усами (это такие штуки, которые вроде как ни для чего не нужны, а только просто чтобы знать, что они есть). Что такое существо? Существо есть вещь самобытна, не требуя иного ко своему исполнению.
Ты оказался таким доверчивым, таким славным. Красиво куришь, вкусно говоришь и всё остальное. Самое красивое возникает по недосмотру. Мой бородатый младенец, со старой-престарой душой. Ты у меня такой не здешний, такой неприспособленный. Я люблю тебя таким забывчивым.
Любимое занятие – интересоваться всем, что не приносит доход. Он так малопрактичен и совершенно не умеет устраивать свои дела. С его повышенным, обострённым чувством – совершенно жуткая впечатлительность – каприз природы, великое дитя окаянного мира сего. Ведь они так редко выпадают, – и так много законов ополчаются против них. Они редки, как кометы. Слишком чуткий и проницательный, чтобы обладать сильным характером. В сочетании с крайней степенью откровенности и безоглядности… Он слишком чувствителен, чтобы безболезненно переносить ту чудовищную нелепость, мерзость и идиотизм, в которых протекает нормальная человеческая жизнь. Особенный зверь, попавшийся в лесу, которого надобно изучать, но на которого нельзя сердиться за то, что он зверь. Избранный отмечен красным знаком, как в бесконечном лесу дерево, назначенное под топор. Природой избранный провозвестник её прекрасных тайн.
Я видел, как посланный в засаду воин погиб, потому что ему не захотелось защищаться. И правильно: где тонко, там и рвётся. Раньше люди были психологически устойчивее, менее изнеженными, так как тогда выживание требовало куда больших усилий, что делало жизнь более ценной, ибо человеку свойственно дорожить только тем, что достается ему с большим трудом.
Мы неземные, мы несчастные и неудавшиеся, а они преуспевающи, имена их да перейдут в потомство. Жизнелюбивые, отталкивающие и воинственные, как сорняки… И словно бы переволновавшись от того, что рядом с ним, в шаге от него существуют такие вот, не способные присосаться к жизни, люди ни для кого…
Учитывая то, откуда он взялся… Недолепленный природой, не привык ещё, не проснулся, сердце ненаученное. Интересен как представитель вырождающегося класса, имеющий музейное значение. Социально заданная ущербность… Статистически более подвержены, если только они вообще остаются в живых, а не кончают с собой оттого, что иначе нельзя. Человек в принципе не может жить в мире, который ему непонятен. Никто не способен сделать ничего такого, что бы было для него не характерно. Нельзя починить то, что не сломано. Поскольку еще и конкуренция слишком велика. Метафизическая бездомность, «не-отмирность». Или ты просто дурак, или ты человек, упавший с Луны и ничего не понимающий в земных делах. Ты ведёшь себя так, будто вчера родился. Он так и не успел найти и приделать подобающее лицо.
Спрашивается "почему"? – и ответ: потому, что окружение враждебно. Враждебность окружения растёт пропорционально длительности твоего в нём присутствия, как бы хорошо к ней не приспособиться.
«По сути, доверяют не индивиду, а тому окружению, которое сумеет вынудить индивида соблюсти обязательства сделки». Как не велика роль пассионариев в этногенезе, число их в составе этноса всегда ничтожно. Ведь пассионариями в полном смысле слова мы называем людей, у которых этот импульс сильнее, чем инстинкт самосохранения, как индивидуального, так и видового.
Хочешь, мы будем брат и сестра, мы ведь свободны, лепя глину поступков, законов бояться не надо. Никто никогда не знал, как ты проводишь ночи. Это не так уже странно, если учесть твоё происхождение. Когда он целует в губы, то следит из-под длинных ресниц. Когда он целует колени, закрывает глаза. Туши же обаятельно робкие поцелуем глаза. У него есть всё – в этом он бесподобен. Все его считают добрым, но он мог бы стать и злым, если бы это не казалось ему лишенным смысла.
"То, что Вы называете нечистотой, я бы назвала бесхарактерностью, но в том смысле, что у него нет буквально никакого характера и определённо нет никаких особо плохих качеств. При этом он живёт с такой глубиной и страстностью, которые нелегко забыть".
Подобные высказывания можно обнаружить и в его письмах, где он писал ей о своем одиночестве. Он не жаловался, а принимал одиночество как неизбежное внешнее следствие того обстоятельства, что он наделен – а, следовательно, и отделен от других людей – особой "способностью мыслить". "Одиночество возникает и выражается не в отсутствии к-тебе-относящегося, а в приходе другой истины, в извержении изобилия только-отчуждающего и единственного в своем роде".
"Моя душа сплетена из грязи, низости и грусти… Это – золотые рыбки, "играющие на солнце", но помещённые в аквариуме, наполненном навозной жижицей. И не задыхаются. Даже "тем паче"… Не правдоподобно. И, однако – так." И только попробуйте подойти к нему с прощающей улыбкой: "Рыбок выловим и вымоем, а жижу выплеснем".
Я так тогда опустился, мой отец даже не желал со мной разговаривать. Хочешь знать один секрет? – Моё "Я" когда-то было унижаемо. Есть что-то неизлечимо нищее во мне. И, знаешь, ещё одна деталь – меня всегда влечёт подохнуть под забором. Тщеславлюсь униженностью. И это неистребимо во мне, как грусть.
Мучась бессонницей, поневоле становишься теоретиком самоубийства. Верно кто-то сказал: «Мы – то, чего мы не сумели». То есть в каждом из нас нет никакого другого содержания, кроме всего, что мы так и не сделали и о чем непрерывно думаем. Иными словами, я – это мои сожаления. Индейцы считали, что люди заболевают от несбывшихся желаний.
Я думаю горлом. Мои мысли – если они у меня вообще есть – это вой; они ничего не объясняют, они вопят. Я до мелочей продумал всё, за что так и не взялся. С утра до вечера я только и делаю, что мщу. Кому? За что? Не знаю, не помню – всему на свете… Бессильная ярость – никто не знает этого чувства лучше меня. Моя сила – в том, что я не нашел ответа ни на один вопрос. Я живу, словно только что умер… Все, на что мы не способны, сходится в одном: в неспособности любить, неспособности вырваться из своей тоски. Что-то во мне самом иссушает и всегда иссушало меня. Черное начало, растворенное в крови, сросшееся с мыслью. Как бы я стал жить, что бы я стал делать без этих облаков? Самое светлое время моей жизни – когда я слежу за ними. Жизнь неудачника, полуразвалины, с приступами бесполезной и нескончаемой тоски, бессодержательной, замкнувшейся в себе ностальгии; жизнь пигмея, едва передвигающего ноги, погрязшего в болезнях и зубоскальстве… Есть особое наслаждение – не поддаваться порыву покончить с собой прямо сейчас. К тому же приятно не относиться к себе слишком серьезно. На границе лихорадочного небытия мысли знойны, необыкновенны, неотступны и страстны.
Язва – это след амбиций. Если у тебя язва, это показывает, что ты очень успешный человек. Если у тебя нет язвы, ты бедный человек; твоя жизнь была неудачей и сам ты неудачник. Если у тебя случается первый сердечный приступ в сорок два года, ты добился великого успеха. Наверное, ты, по крайней мере, в кабинете министров, или богатый индустриалист, или известный актер; чем иначе объяснить сердечный приступ? Сердечный приступ – это определение успеха.
Я спрашиваю себя: разговаривает ли хоть кто-нибудь сам с собой так, как это делаю я? Я спрашиваю себя: а все ли со мной в порядке? Я прихожу к определенному заключению: я отличаюсь от других.
«Я обогатил инструментарий ума вздохом сожаления». Всем лучшим и всем худшим во мне я обязан бессоннице. Я настолько погрузился в свою опустошенность, до того зарылся в нее, дошел до таких глубин, что, кажется, от нее уже ничего не осталось: я вычерпал ее до дна, истощил самый источник. Все мои способности убила тоска.
Если я впадаю в крайности, то причиной – моя тоска, пресыщенность, тяга к сильным переживаниям, попытка хоть так вырваться из собственного маразма. Что это за знак и откуда? Я из другого мира, у меня за плечами – века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Вспоминая о замыслах, из-за лени или дурного настроения брошенных уже вначале, ощущаешь себя худшим из дезертиров. Да, обожествление тоски не может пройти безнаказанно.
Имеется сорт людей, живущих наполовину и меньше отпущенных им природой возможностей. У которых позади (впереди) иная, запасная возможность прожить в другом месте и по другому поводу, и вот они существуют словно вполсилы и как бы необязательно. Поэтому они мало заметны и молчаливы и даже телесно кажутся не совсем полноценными, не выявленными до конца. Словно спиной растворяются, теряются в темноте, откуда пришли, с тем, чтобы бесследно пройти между нами и исчезнуть неузнанными. Лишь узкая полоска видна от человека на нашей поверхности.
Нет, он совсем не меняется в промежутках между теми случаями, о которых мы время от времени слышим, – разве что седых волос стало больше, удивлённость – выше, печаль – глубже, – его жизнь идет сплошной линией – он совсем не меняется: он верен себе, как бомба, которая летит в нас. Но, увы, жить означает заблуждаться относительно собственной значимости…
Человек идеально трезвомыслящий, а, стало быть, идеально нормальный, не должен был бы выходить за рамки того ничто, которое находится внутри него… Воображаю, как он говорит: "Оторванный от цели, защищенный от всех намерений, я храню лишь формулы моих желаний и горечи. Противостоя искушению делать выводы, я победил дух, как одолел я и жизнь отвращением к поиску в ней какого бы то ни было выхода".
Когда-то у меня было некое "я"; теперь я всего лишь объект. Я пичкаю себя всеми попадающимися мне под руку снадобьями одиночества; лекарства, поставляемые обществом, оказались слишком слабыми, чтобы заставить меня забыть об этом.
Сегодня, расписываясь на бланке, я словно впервые увидел свою фамилию, как будто не узнал ее. День и год рождения – все показалось мне непривычным, непостижимым, совершенно не относящимся ко мне. Психиатры называют это чувством отчуждения. Если же говорить о лице, то мне часто приходится делать усилие, чтобы понять, кто это, – усилие, чтобы с трудом и неприязнью к себе привыкнуть.
Один из пифагорейских запретов: «Не пиши на снегу» («рисующий эфир эфиром по эфиру»). Почему? Из-за непрочности? Это будет мое прощание с идеей человека. Все живое меня пугает, ведь живое значит шевелящееся. Я бесконечно сочувствую всему несуществующему, потому что до боли, до безнадежности чувствую на себе проклятие, тяготеющее над любой жизнью как таковой. Я лишь последовательность своих состояний, своих настроений и напрасно ищу свое «я». Вернее, я нахожу его, только если все наносное улетучивается в восторге самоуничтожения, когда все, что именуют словом «я», стирается и исчезает. Нужно разрушить себя, чтобы себя обрести; сущность – это самопожертвование.
Быть неактуальным. Как камень. Настоящая поэзия начинается за пределами поэзии. То же самое с философией, да и со всем на свете. Слишком много неудачников я видел вокруг, чтобы попросту стать одним из них. Но может быть, я уже один из них… Все утро допрашивал себя, не было ли у нас в семье душевнобольных, пусть среди самых моих отдаленных предков. Их секрет – в ностальгии, ставшей знанием, наукой печали.
Мое «призвание» – жить среди природы, заниматься ручным трудом, что-нибудь мастерить на дворе, а не читать, не писать. Или людей лечить. Там такие драмы бывают… Мне это близко, знакомо… Натурально как-то. Все чужое: все очень мило, но, как я написал в открытке: просто смотреть вдаль на воду и больше ничего-ничего. Ветер, который так прекрасно замещает музыку и поэзию. Странно, что в краях, где он дует, ищут каких-то других средств выражения.
Гибельная, певучая пустота в каждой клеточке тела – вот что такое Меланхолия. Когда она говорит, что узнаёт поэзию по тому ледяному холоду, от которого, кажется, не согреться уже никогда. Когда мы носим в себе зерна разочарования и нечто вроде жажды увидеть их проросшими, желание того, чтобы мир на каждом шагу развеивал наши надежды, увеличивает сладострастные подтверждения зла. Аргументы приходят на ум потом; так возникает доктрина, после чего остается еще опасность "благоразумия".
Мы изгнаны из сообщества живых, чья единственная добродетель сводится к тому, чтобы ждать, затаив дыхание, чего-нибудь, что не было бы смертью.
Когда больна душа, ум вряд ли останется не затронутым. О тоске можно рассказать теми же словами, что о море… В душе у тебя жила песня. Кто же ее убил? Чего же я хочу, чего хочу? Кто хоть когда-нибудь скажет мне, чего я хочу? Наплакаться и уснуть, другими словами, вернуться в детство – вот все, чего я хочу сейчас. Уйти в себя и слушать эту тишину, тихую как мысль, старую как мир, нет, еще древнее – тишину до начала времен. Однажды я увидел такую огромную гусеницу, что не могу забыть ее до сих пор. Все лучшее и худшее в человеке закладывается в детстве. Невротик – это человек, который не в силах забыть.
Троицын день. Только что дочитал книгу о последней любви госпожи де Сталь. При мысли, что все упомянутые в ней люди давно мертвы, мне стало физически плохо, даже пришлось лечь.
Мне по душе ересиархи, чьи сочинения не сохранились и от которых дошли только несколько изуродованных, абсолютно темных фраз. Как это смешно – умереть. Придут с цветами. Привет цветам. Я люблю, когда стиль достигает чистоты яда.
Явственное чувство нереальности всего окружающего. Не ощущение, а убежденность. Музыка могла бы отчасти заменить нам несуществующий мир. Всегдашнее сознание этой вселенской игры, хоровода призраков.
Привычка видеть вещи как они есть рано или поздно переходит в манию. И тогда человек оплакивает в себе того безумца, которым был и которым никогда больше не будет.
Глава 27. Сердечная неприспособленность
Это твой тайный сад, но ты говоришь как ребёнок, так не бывает. В одной из твоих прошлых жизней ты был женщиной. Потому что эта мысль скорее характерна для женщины, чем для мужчины.
Ты не уходи, ты побудь с человеком, ведь приласкать его – никогда не вредно. Ты меня не жалей: у меня на сердце тепло тепло… Просто надменное львиное сердце. Главное – любит, сердце большое, много всего внутри, жила бы. Огромное, в такое и с 30 шагов не промахнулась бы. Кто сумеет его обмануть, кто сумеет сделать его сердце большим и тяжёлым, как у телёнка. Ему нужна страна, мир, который невозможен и прост. А для этого нужно закрыть глаза и идти-идти… И если он сможет пересечь весь свет, истоптав железные башмаки, сердце его станет таким большим, что не уместится в руке. Где ты, благословенная моя страна голубых стен и свежести ночи? В такую ночь кони бредут по траве над прекрасной рекой и дремлет мокрое от росы пространство. И огромная луна белого цвета в полночь приходит бессмысленную вахту нести, светить. Я искал тебя долго и трудно, я не могу тебя найти, моя страна несбыточной мечты. Ах, как хочется красивых слов и всего простого – и нет ничего.
Самые лучшие и прекрасные вещи в мире нельзя увидеть и услышать… их чувствуют сердцем. Не пожалеешь сердца – потеряешь самого себя. Что из двух ни выберешь, всё равно пожалеешь. Ах, как бесконечно больно и жаль… В пустой раздевалке школьной: "А что это у тебя?"
О, глаза – значительная вещь, вроде барометра. Чтобы сказать, отчего эхо звучит, сердце стучит, – мало иметь диалектику и постмодерн, трогать дрожащей рукой: он шевелится на потном столе, хочет смолчать, но не в силах смолчать. Но, повторюсь: мало стучать сердцем, надо зубами стучать. Вот какое у меня сердце глупое, раскипятится вдруг, ничем не унять. Вздрагивает, брызжет, ноет в концах пальцев, в коленях. Обхватив себя и укачивая, сердце тоже можно убаюкать, как малышку. Понемногу в сердце начинает заползать сладкая и странная тоска.
"Куда идти? Куда?" – тоскливо повторял он. Я бегу, негодяй сбежал. Он бежит, бежит, сердце бьётся; бьющееся сердце – это праздник. Упрямые кони устало дышали. Опытная кошка. Алое падает, алое. Индия. Спящие слоны. Обмякшее тело, лужа крови. Вызовите скорую, пусть не двигается. Сердце, как показало вскрытие, было полностью изношено.
Я буду здесь лежать, пока не заберут, пока не заподозрят, не заметят. Пока все ласточки не улетят на митинг, все ПВО не вымечут икру. Я буду здесь лежать не двигаясь к звезде не приближаясь к истине и цели. Есть многое на свете, есть многое, да видно не везде. Вот здесь, к примеру, нету ничего. Здесь я лежу не двигаясь на митинг не приближаясь к ласточке заметят не приближаясь воздух ПВО. И наш прощальный манифест услышит вся страна, хотя при чем тут вся страна, страна тут ни при чём.
Я встречал ее всего дважды. Достаточно редко. Впрочем, экстраординарное не измерить временем. Атмосфера отсутствия и растерянности, окружавшая её, мгновенно брала в плен, её шепот (она никогда не говорила громко), её неясные жесты, быстрый взгляд, не задерживающийся на людях и предметах, наконец её способность выглядеть восхитительным призраком… "Кто ты? Откуда ты появилась?" – эти вопросы преследовали каждого, кто оказывался рядом с ней. Все попытки идентифицировать или, пусть даже и с неохотой, развеять её тайну, разбивались об очевидную невозможность получить ответ на подобные вопросы. Никто не был в состоянии понять ни то, как она дышит – какие, собственно, причины заставляют ее вообще дышать – ни то, что она ищет, оказавшись среди нас. Единственное, что не подлежало сомнению – это то, что она не отсюда, и мотивы, по которым она участвует в наших безнадежных обстоятельствах, находятся где-то в области простой вежливости или какого-то болезненного любопытства. Только ангелы и смертельно больные люди способны вызывать чувства, подобные тем, что возникали в ее присутствии. Очарование, вызванное сверхъестественным недомоганием.
В тот момент, когда я увидел ее впервые, я влюбился в ее застенчивость, необыкновенную, незабываемую застенчивость, придававшую ей вид весталки, отдавшей все свои силы служению тайному божеству, или мистика, истощенного экстазом, навсегда лишившим его возможности вернуться на поверхность повседневной жизни.
Обладая всем, что мир приготовил для счастья, она тем не менее выглядела опустошенной – находясь на пороге идеального нищенства и будучи обреченной роптать о нём. Какое-то невообразимое проклятье словно маячило за ней. В самом деле, что на этом свете она могла признать и назвать своим, если молчание в ее душе было следствием недоумения перед происходящим? Была ли она одним из тех созданий лунного света, о которых говорил Розанов? Чем больше вы думали о ней, тем менее казалось возможным применять к ней вкусы и привычки времени. Она должна была бы родиться в другом месте и в другую эпоху, в туманных и безлюдных пустошах вокруг Хауорта, рядом с сестрами Бронте… К счастью, это присутствие в прошлом наделяло очарованием ее «отсутствие» в настоящем.
Выражение ее лица ясно говорило о том, что терпение не ее удел, что кошмар лет не коснется ее. Живая, она настолько не выглядела соучастником жизни, что даже краткий взгляд на нее не оставлял сомнений в том, что вы никогда больше не встретитесь с ней снова. «Adieu» было знаком и законом ее природы, отблеском предопределения, меткой ее кратковременного присутствия на земле; поэтому она носила ее как нимб, не из бестактности, но из солидарности с невидимым.
Глава 28. Суицид
Пока речь идет только о совершенно бесспорных случаях: медицина бессильна, смерть всё равно неизбежна, страдания больного неимоверны. Но, ступив на путь признания правомочности самоубийства и соучастия в нем, общество уже не сможет повернуть обратно. Разве душевные терзания менее мучительны, чем физические? Да и вообще порог боли – понятие сугубо индивидуальное. Муций Сцевола руку на огне держал и при этом мужественные слова говорил, а кто-то и от зубной боли готов из окна выпрыгнуть. Полмиллиона человек ежегодно кончают жизнь самоубийством, потому что их порог нравственных, психических или физических страданий ниже среднестатистического. Но эти люди ведь не виноваты, что родились такими чувствительными, зачем же обрекать их на прыгание с мостов и крыш, на самоповешение, самоотравление всякой дрянью и пальбу в собственный лоб?
Один новый английский писатель так изображает самую основную опасность для необычайных людей, а говоря без ужимок – самоубийц, живущих среди общества, привязанного к обыденщине: "такие чужеродные характеры сначала тяготятся, затем впадают в меланхолию, затем заболевают и, наконец, умирают". Тот, кто не должен был быть рождён, не умирает, но именно гибнет… из-за этой заброшенности, не выдержав натисков самой обыкновенной жизни.
Но жить, пока живётся, только оттого, что не умираешь… Корень всего этого лежит в глубоком инстинкте жизни, но этот инстинкт самосохранения иногда как раз и является истинным импульсом к самоубийству – высшей формы любви к себе… Напрасно предостерегать существо, которое, повторяю, быть может, изнывает в тоске по жизни. Расчет надёжности расчета на чувство самосохранения. Смерть предстает в данном случае как извращение жизни, хотя и не указывает прямо на своего единственного и главного инспиратора.
Я запрещаю расспрашивать его самого. Поздней я узнал, что в тот же вечер он покончил с собой на каком-то пустыре.
Разумеется, вполне возможно, что "нездешний" человек, умерший "на ходу", не тот, о котором я рассказал; что он не так жил, не так чувствовал и думал. Которому в ультимативном порядке было предложено самоуничтожиться. Поверженный, но не побеждённый.
Его чудачество бросалось в глаза, его одиночество сливалось с всеобщим. Ибо в жизни все думают об одном и том же, но каждый – о своём. поэтому сколь чудовищно заблуждение называть эгоистическими поползновениями… "Зачем думать о том же, что и другие, – часто повторял он, облизывая пересохшие губы, – каждый должен думать о своём…" А когда в воздухе пахло весной, думал, что мир, в котором правят взрослые, создан для детей.
А потом пришло сознание того, что он безумен, а, следовательно, не виноват, как невинны все безумцы, даже самые жестокие из них. Он был потаённым капризом природы, абсурдной крайностью, что обрела душу и плоть, окутываемую нечеловеческими токами. Не потому ли в его облике было нечто неотразимое – черты тёмного божества?
– Противно в этой ослиной пещере. Уснуть бы… и вообще – самоубиться. Словно первый ученик в классе, набравшийся смелости хоть раз прогулять уроки. Красивые – всегда смелы. Наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаём себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Господь хочет послать тебе подарок, и поэтому он заворачивает его в проблему. Чем больше проблема, тем больше подарок. За подарки даже маленького ребёнка учат благодарить, однако "взрослый" может благодарить не по научению, а по свободному желанию, от всего сердца. На самом деле Матрица – это просто набор вопросов, механизм, нужный для того, чтобы заставить невежественный или утомленный разум задаться вопросом о максимально возможном количестве вещей.
Требуется оптимизм в количестве, достаточном, чтобы поддерживать надежду, и пессимизм в количестве, достаточном, чтобы мотивировать беспокойство. Оптимиста хорошей вестью не удивишь. Конечно, есть и другие средства найти себя, – прийти в себя из того оглушения, в котором обычно живёшь, точно в тёмной туче.
Скажите, найдётся ли в жизни хоть что-нибудь, что сделало бы самоубийство в принципе недопустимым? В жизни нет ничего необходимого.
До сих пор ни одна церковь, ни одна мэрия не придумали ни одного стоящего аргумента против самоубийства. Самоубийство является одним из отличительных признаков человека, одним из его открытий; никакое животное на него не способно, а ангелы о нем едва догадываются.
Угадай, почему ангелы – ангелы? Они здесь. Вокруг нас, среди нас. Это звери. Любые. Животное – это полная, абсолютная невинность. Оно не знает расчета, жестокости, предательства, хитрости, злобы, тщеславия. Оно прозрачно, как чистая вода. Оно не знает, что зло существует. Только загляните в глаза кошки…
Без этого мир человека был бы не столь интересен и менее живописен: ему не хватало бы своеобразной странной атмосферы и целого ряда скорбных возможностей, обладающих несомненной эстетической ценностью, необходимых хотя бы для того, чтобы ввести в трагедию какие-то новые решения и сделать развязки более разнообразными.
Античные мудрецы, дарившие себе смерть как доказательство зрелости, создали дисциплину самоубийства, забытую нашими современниками. Обреченные на заурядную агонию, мы перестали быть творцами наших расставаний с жизнью и арбитрами наших прощаний. Смерть перестала быть нашей смертью: нам не хватает великолепия единственной в своем роде инициативы, посредством которой мы искупили бы пошлую и бесталанную жизнь, и точно так же нам не хватает и возвышенного цинизма, роскошного античного искусства погибать. Закосневшие в отчаянии, смирившиеся со своей судьбой трупы, мы все переживаем самих себя и умираем только для того, чтобы выполнить ненужную формальность; словно цель нашей жизни состоит в том, чтобы отдалять тот момент, когда мы сможем от нее избавиться.
За всё, что человек ни делает, он платит сам. В каком мире находится человек, располагающий в этом же мире и суицид как один из пунктов собственной "активности", и каков мир человека, не допускающего себя к самоубийству? Чем различаются (если различаются) бытие, имеющее в виду самоубийство, и бытие, не имеющее его в виду? Что значит суицид принятый и суицид отвергнутый? На каком основании совершается это принятие или отвержение? Так последовательно проясняются необходимые условия самоубийства.
Недавно я прочитал в школьном учебнике по психологии: «Открытость человека находит своё выражение в представлении о нём как о природном существе, в котором на макроуровне проявляются сущностные основы мира. Как правило, понятие воли относится к зрелой личности, полностью отдающей себе отчёт в своих действиях и поступках. Исследования последних лет также выдвинули перед современными суицидологами проблему о спорном понимании самоубийства как сугубо аутоагрессивного акта психически больного человека, убедительно указав на то, что значительная часть самоубийств совершается психически здоровыми людьми в результате социально-психологической дезадаптации личности в условиях "микросоциального конфликта"».
"Дурными" или "хорошими" могут быть только мотивы поступков, причем сознательные и свободно выбранные, а эмоции могут быть только "приятными" или "неприятными", и то смотря какие поступки они порождают.
Однако не надо считать, что заключением нашего рассуждения является чувство отчаяния. «Angst» являлось модной эмоцией во все времена, и, неверное, прочтение некоторых экзистенциалистских текстов превратило само отчаяние в некоторого рода психологическую панацею. Но если мы и в самом деле находимся в таком плохом состоянии, как я его описываю, пессимизм также окажется одной из разновидностей культурной роскоши, с которой придется расстаться для того, чтобы выжить в эти трудные времена.
Однако, когда вам больно, вы знаете, что, по крайней мере, не были обмануты (своим телом или своей душой). Кроме того, что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего собственного или всех остальных существований – что это не обман. Конечная вещь не просто изменяется, она "преходит", но преходит так, что могла бы и не преходить. Только возможность катастрофы отличает реальность от фикции.
Так уж принято, что многие вещи люди не склонны обсуждать всерьез. Тем самым мы как бы уходим от необходимости ответа на некоторые вопросы. Самоубийство как раз и является одной из таких тем. Раньше я и слова такого не знал: суицид. А сейчас его цепкие отростки – в каждой клеточке моего бытия.
Пусть тема будет всегда столь ужасна и серьёзна, сколь ужасна и серьёзна на самом деле проблема жизни. Быть может, я лучше всех знаю почему только человек смеётся. Наоборот. Я окончательно уяснил себе значение чувства юмора. Это демонстрация свободы. Ибо свободен лишь тот, кто умеет улыбаться. Пример ускользания – Чеширский Кот Л. Кэрролла: присутствующий и отсутствующий – поскольку он исчезает, оставляя только свою улыбку… И раз улыбка исчезает – в мироздании всё предопределено.
Жизнь – это что-то вроде шутки, глупо принимать её всерьез. Серьезного отношения заслуживает лишь искусство, а всё остальное следует воспринимать иронически. Но, избавляясь от жизни, не лишаемся ли мы удовольствия насмехаться над ней? Финальная же насмешка заключается в том, что, многажды ускользая, ты вдруг осознаешь, что ускользнул бесповоротно, – и, дабы не быть смешным, приносишь сам себя в жертву. Тот, кто смеется последним, возможно, не понял шутки.