Слова вкатываем мы на душу, поворачивая, и оттуда радостно следим, как скатываются они вниз, к началу, оборачиваясь, потому что желаем иметь дело с камнями.
Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы наличие духа. Пусть я буду метафизическая субстанция… В конце концов язык – тоже форма существования. Можно ведь существовать в языке, не существуя в действительности: так многие делают. Разреши и мне. Тем более от собеседника, которого я даже не вижу.
…постепенно становится хитрее и понимает, что реальность на этой планете искажена, и наивных ждёт гибель. И там было уже не до забот о том, что станется с его маленькой телесной конструкцией, с мягкой куклой, умеющей закрывать глаза.
Тело – вместилище человеческой души. Уничтожение тела или пренебрежительное отношение к телесному неизбежно оборачивается уничтожением личности. Что прибавляет тело к сознанию помимо того, что его ограничивает? Как величие духа оборачивается телесной слабостью? Ведь всякая великая мудрость всегда оказывается бессилием жизни. Природные первоэлементы образуют непрочный и болезненный состав тела, дьявол проникает в плоть и совращает душу. На духе лежит проклятие быть отягощённым материей.
Даже сна нет в постели холодной. Он же из крылатого рода, а там можно стать чем-то, лечь в облако, как в постель, можно тело своё снять, не выдёргивая пуговиц из петель, там можно обнять свою тень. Когда ночь скроет изъяны тела… Иногда и от тела бывает определённая польза: можно закрыть глаза.
Плоть – идеальная смесь всех стихий: ее плотность – от земли, мягкость – от влаги, теплота – от огня, дыхание – от воздуха. В окружающих стихиях эта первичная консистенция плоти распадается на отдельные элементы. Древняя космология четырех стихий, вероятно, отправлялась в постижении каждой из них от целостного их образа и сопребывания в человеческой плоти, ее твердо-мягкой упругости, сочетающей свойства земли и воды; и теплой прохлады, сочетающей свойства огня и воздуха. Ибо внутри плоти мы ощущаем огонь, а на ее поверхности, где она соприкасается с воздухом, – прохладу. Именно это сочетание теплого и прохладного, своего рода термическая, или температурная упругость плоти, делает ее соблазнительной, увеличивает ее «любовность» в той же степени, что упругость ее консистенции. Чередование прохладных грудей и горячей ложбинки между ними; прохладных бедер и горячих промежностей; кожи, прохладной наощупь и теплеющей под лаской… Твердому и гладкому соответствует прохладное, поскольку оно держит на поверхности или выталкивает на поверхность. Мягкому и податливому соответствует горячее, поскольку оно впускает в глубину, ближе к источникам внутреннего огня. Таким образом, соблазнительная упругость плоти – не только консистентного, но и термического свойства: это чередование в ней теплоты и прохлады, глубин и поверхностей…
Устоявшийся предрассудок, будто сущность вещей скрыта в глубине, заставляет относиться к поверхности с пренебрежением. По сути же, поверхность есть глубина во взаимоотношении тел, глубина их прилегания и приникания друг к другу. Каждая поверхность становится глубиной, как только между двумя существами возникает общность, влечение, интерес. «Интерес» ведь и значит – быть внутри и между (inter-esse). Как ни парадоксально, осязание – самое глубинное из всех межчеловеческих чувств.
Постой, надо, чтоб было двое, для танго нужны двое. Не напрасно ведь говорят: «Тут нужны две пары глаз».
Часто я думала, что мои глаза никогда не умрут… Во мрак вспять вытекает тело – мешок с песком, который следует положить на кровать – пробоину в мироздании; душа – в темноту вперёд. Чтобы видеть на расстоянии, не глаза нужны, нет.
Все мы – только беспомощные пассажиры наших тел. Ведь соблазн – это манера: тело без души не искусит. Тело, в котором ты обитаешь… Я сам из тела сделал лодку – ибо сознание самоудостоверяет свою жизненность только через состояние тела, которое, однако, должно присутствовать как бы в качестве пассивного и бессильного зрителя. Помни: любое движение, по сути, есть перенесение тяжести тела в другое место. Жизнь – сумма мелких движений, что драгоценны для понимания законов сцены. Сущность не окажется восприимчивой к существованию тогда, когда мышление мышлением опыта не явится. Ведь уход лошади из современной цивилизации отнюдь не отменяет интереса к скачкам (и ставкам) на переполненных ипподромах. Научись мыслить абстрактно. Дело всегда в принципе. В идее, которая заложена в вещи, а не в вещи как таковой. Скажут, что счастье существует только по ту сторону могилы, ибо только та жизнь благодатна, которая существует в идее. Когда ты окажешься в месте, похожем на центр мира… Жизнь есть идея. Мир в себе. Не жизнь для вещи, а вещь для жизни… Дело даже не в сущности: только в степени. Даже если тебе и непонятно. Даже если ты не замечаешь всей захватывающей игрушечной театральности жизни.
Как ни парадоксально, единственное растущее движение современности, которое все еще воспринимает данность тела всерьез и возлагает на него глобальную религиозно-политическую миссию, – это терроризм, одержимый святостью и бренностью тела, полный решимости взрывать его ради райского блаженства своих мучеников и избавления мира от неверных.
Впечатления, которые вырабатывает окружающая среда, все эти, отмеренные рукою мира вещественного, порции, с каждым днём всё больше и больше заволакивались туманом и, наконец, совсем перестали существовать.
Существование жуликов, пытающихся обманом получить от государства какие-то льготы, ставит под подозрение всех, кто обращается за этими льготами, и заставляет требовать от тех, кто действительно имеет на них право, множество различных справок. Нельзя зарегистрировать то, чего нет. Нельзя прийти в канцелярию к тупице и объяснить ему, что время есть плотная субстанция, что будущего нет, а что есть только настоящее, что нельзя вызвать дождь, начав мыть машину. Надо показать ему какую-нибудь бумагу, иначе он не поверит, что вы существуете. Предъявитель сего есть действительно предъявитель, а не какая-нибудь шантропа. И бросить всему человечеству 260 тысяч бланков. И пусть дети бы хватали, и дамы кидали бы чепчики с пушистых локонов, и небритые воины громогласно бы возгремели – "Урра!!!". Однако, всё же, стоит вам только вымыть машину, как тут же пойдет дождь.
Вечность – только начало уже завершённого жеста. Гравитация – вот кто! – нас держит на привязи. В чуткой схваченности шелохнёшься едва. Путь сговорчив, а всё же не смог тебя вывезти. На бетонках отчизны изваян твой нрав и права. Как пузырь, оболочкой боясь наколоться на радиус, гравитация бродит вокруг тебя, ожидая, что ты выпрыгнешь в небо, светясь и радуясь, предаваясь ему и с ним совпадая.
Я могу только констатировать – и мне скучно… Меня интересует только кажущееся. Мне больше нравится "нет", чем "есть". Потому что всякое "нет" означает "уже нет" или "ещё нет": у "нет" – прошлое и будущее, у "нет" – история, а у "есть" истории не бывает… Самое интересное в мире – это то, чего нет. Одним словом, ставлю на "нет". Но Вас, кажется, больше интересует то, что есть. Досадно.
То, с чем сталкиваемся мы в жизни есть бывание. Последнее иногда называют становлением. Оно отличается от бытия тем, что вмещает в себя и бытие, и ничто; т.е. бывание в каком-то смысле есть, а в каком-то нет, кое-где есть, а кое-где нет. Это "нет" присутствует практически везде. Человек, повсюду сталкивается с небытием, с каким-то отсутствием бытия. Поэтому, строго говоря, жизни лучше соответствует слово "имеется", чем слово "есть". Такие предпочтения – это и есть жизнь. Ожидание. Состояние "до", или затянувшееся "после".
Средство общения – часы. Встречи во времени. Некоторые очень быстро ходят. С переменой мест сумма чувств изменяется. Действительно, к чему текучее постоянство сложносочиненного тела человеков, когда нечем его отблагодарить. Спасает ли его любовь? Проще быть его частью. И медленно проникаться его безмерностью. На медном море. Любое мгновение прорастает бесконечностью, когда его длящесть – дело твоего мастерства.
«Субхити, живым, которые знают, прежде чем учить значению других, самим следует освободить себя от всех огорчительных желаний, возбуждаемых прекрасными видами, приятными звуками, сладкими вкусами, ароматом, мягкими прикосновениями и соблазнительными мыслями. В своей практике щедрости они не должны испытывать слепого влияния ни одного из этих завлекательных проявлений. А почему? Потому что, если они в своей практике щедрости не испытывают слепого влияния подобных вещей, они пройдут через блаженство и достоинство этого превыше расчета и превыше воображения. Что ты думаешь, Субхити? Возможно ли рассчитать протяженность пространства в восточных небесах?».
Глава 23. Возвращение в детство
Очень трудно чувствовать себя хорошо, не имея плоти. Очень трудно доказывать своё существование, распространяя электрическое тепло и смещая неподъёмные предметы. Очень трудно выслушивать потом бестолковые упрёки и крики: "Не умеешь жить. Не хочешь, чтобы в доме был порядок". Вечером, уткнувшись в чьё-нибудь плечо, задумываюсь и через несколько минут засыпаю. Утром все страхи становятся меньше настолько, что прячутся или исчезают. И в это время на левой руке появляется такая же царапинка, как и на правой.
Существо моё слишком слабо. Я желаю иметь так мало сил, чтоб не чувствовать своего существования; когда я его чувствую, я чувствую всю дисгармонию всего существующего… Изнурив себя в бытии, – ты изведал, что время не видит ловушек.
И что происходит в том странном мире, куда меня вот уже сколько лет каждое утро швыряет неведомая сила? Потому что, если хотите знать, все мы словно искорки, гонимые неведомым ветром. И вообще, для чего входить туда, откуда есть выход… Продвижение тормозится проблемами с телом, головными болями, горем, или какой-либо нереальностью, странными мыслями, злобными намерениями, неясными ощущениями, нелогичными побуждениями, чувством типа "одновременного присутствия на двух треках времени" и так далее. Очевидно, что акушерка или няня, заботящаяся о матери или ребенке, оказывает гораздо большее влияние, чем далекие планеты. Что и говорить, если даже сны зависят от положения спящего.
– Я приведу пример. Представь себе, что в Бастилии сидит узник, совершивший некое мрачное преступление. Однажды на рассвете его сажают в карету и везут в Париж. По дороге он понимает, что его везут на казнь. На площади толпа народу. Его выводят на эшафот, читают ему приговор, прилаживают к гильотине… Удар лезвия, и голова летит в корзину…
Он хлопнул себя ладонью по колену.
– И? – спросил я нервно.
– В этот момент он просыпается и вспоминает, что он не заключенный, а грузчик из универсама. Которому во сне упал на шею большой веер в виде сердца, висевший над кроватью.
– Другими словами в реальности происходит нечто такое, чего человек не понимает, поскольку спит. Но игнорировать происходящее совсем он не может. И тогда ум спящего создает подробное и сложное сновидение, чтобы как-то все объяснить.
Малыш легко покинул её лоно, но оставил ей складки на боках. Тело, отнюдь не стыдливо поданное, но не съеденное блюдо. Душе достаточно фраз, с телом обстоит иначе: оно привередливей, ему нужны мышцы. Тело – это нечто реальное, поэтому на него почти всегда грустно и противно смотреть. Свобода так и остаётся призраком на этом континенте скорби, и они к этому так привыкли, что почти не замечают.
Я знаю, что эти дела самообман, галлюцинация и чокнутые дела вообще, но, в конце концов: "Когда рождается ребенок, он засыпает, и ему снится сон жизни, когда он умирает и его хоронят в могиле, он снова просыпается…" – И в конечном счете уже не важно… И тогда вопрос почему, почему сила обретает восторг и радость как в невежестве, так и в просветлении, иначе не было бы невежественного бытия бок о бок с просветленным небытием, чего ради силе ограничивать себя тем или другим – либо в форме боли, либо как неосязаемые эфиры бесформенности и безболезненности, какое это имеет значение? У меня не хватает слов, я устал выдумывать, что же сказать: в любом случае это неважно. Я лежу на спине в темноте, сцепив руки, радостный и зная, что мир есть сон младенца – но все это должно быть возбуждено и запомнено, его не существует там самого по себе, и это потому, что ментальная природа, по природе своей, свободна от сна и свободна от всего. Будто те курящие трубки философы-деисты, что говорят "Погляди только на изумительное творение Господа, луну, звезды и т.д., согласился бы ты променять это на что-нибудь?". Если бы не какая-то первобытная память о том когда, о том что, о том как ничто не… Определенно нужно верить.
Радость, оставляющая в душе след, подобный тому, который придает стиль писца таблице писца, кормилица, выращивающая мысль из молока, хлеба и трав, разыскивающая оброненное ребенком имя среди звезд, превращающая внутреннюю часть его глаз в две раскрытые створки перламутровой раковины, внешнюю же их часть – во внешнюю часть раковины, так что глаза ребенка смотрят на мир так, как раковина лежит на дне, в толще воды, и в ней зреет жемчужина, повелительница мыслей, которой ради они не ведают, что творят, знают, что ничего не знают, видят то, что слышат, растут внутрь земли, плывут против течения, летят без крыльев, разыскивают имена, преданные забвению всерьез и надолго, прикармливают животных, умерщвляют людей.
И за невозможностью нам самим стать детьми мы заводим ребенка. Так вот, если сравнить всё это – и сон, и детство, и смерть, – то окажется, что жизнь, прожитая как "развитие сознательной личности", легко исчезает и ни на что не годна. Кем бы мы ни стали, чему бы ни научились, мы остаемся лишь с тем запасом, который имели в детстве и имеем перед сном. С ним, единственно с ним мы и уйдем отсюда, навсегда позабыв все прочие приобретения – знания, деньги, славу, труды, книги, запечатлевшие нашу личность, но не имеющие никакой цены перед лицом ребенка, сна и смерти.
Наблюдай маленького ребенка, новорожденного. Он не окружен никакой скорлупой, – уязвимый, открытый, невинный – жизнь во всей чистоте. Совершенно ясно, что жизнь не верит в старость. Фактически, если бы жизнью управляли экономисты, это казалось бы очень неэкономичным, пустой растратой. Указание ясно: жизнь любит мягкость, потому что в мягком существе она может течь легче. И второе, на чем настаивает Лао-цзы: в слабости есть своя красота, потому что она нежная и мягкая.
Но, возможно, наша большая ценность и более важная функция – в том, чтобы быть невольной иллюстрацией удручающей идеи, что освобождённый человек не есть свободный человек, что освобождение – лишь средство достижения свободы, а не её синоним. Это выявляет размер вреда, который может быть причинен нашему виду, и мы можем гордиться доставшейся нам ролью. Однако, если мы хотим играть большую роль, роль свободных людей, то нам следует научиться – или по крайней мере подражать – тому, как свободный человек терпит поражение. Свободный человек, когда он терпит поражение, никого не винит.
Был бы он женат, была бы у него хотя бы спутница жизни, ну просто какая-никакая подружка, все бы прошло великолепно, женщины лучше мужчин управляются с семейными междусобойчиками, в каком-то смысле это их конек, ведь даже если в реальности детей нет, они все равно потенциально имеют место быть, брезжат, так сказать, на горизонте, а старики интересуются внуками, это общеизвестно и как-то связано с природными циклами или с чем-то там еще, одним словом, в их старческой голове проклевывается некое чувство, в сыне отец умирает, понятное дело, а вот дед во внуке возрождается или берет благодаря ему реванш, короче, всего этого с лихвой хватило бы уж по крайней мере на рождественский ужин. Все мы рано или поздно становимся похожими на отцов: вот истина, которая вновь и вновь обрушивается на меня с непринужденностью падающего кирпича.
Ничего не поделаешь: жизнь – игра серьёзная, природы сложное хозяйство: неизбежность, приговор или освобождение, помилование, наказание или поступок? Потому что любая смерть – проигрыш… жестокий, бессмысленный – проигрыш вчистую. Поскольку смерть есть всякая обида и неудача, самоистязанье, но и жизнь есть тоже всякая обида…
Что удерживает нас на земле кроме силы притяжения? Убедите себя, что отвращение – самое естественное отношение к предмету и что на поверхности вашей планеты не должно быть ничего, к чему бы вы чувствовали влечение. Если же стечение обстоятельств отрекомендуется вам роковым для вас самих образом и вынудит вас покинуть земное, – уходите спокойно, с ясностью во взоре и в мыслях. Уходя, гасите свет.
Сомнамбуле стоит большого труда всякий раз объяснять кто он такой, он путается в определении своей идентичности. Он впадает в транс и не помнит, что с ним происходило, и что от этой болезни все его беды и неустроенность. Репертуар его сообщений о себе беден: он твердит, что бродит по ночам, не причиняет никому зла, что родители не верят в него и что по природе он – рыба. Но чем больше сомнамбула выслушивает исповеди Ли, тем больше он задумывается над тем, кто он такой и каково его предназначение в жизни.
Убегающий человек расширяет ночное пространство, и деревья, уверенные в целостности своих теней, остаются на месте, в то же время следуя за превращающимися в коня. Дерево не бежит, стоит – потому задумчиво… Преследование натягивается тетивой, пустота сокращается, сердце стучит в висках. Открывается запасной путь, и представители погони теряют следы, не видя друг друга, не видя самих себя. О, где они, обучающиеся знакам! Кто-то исчез, кто-то вновь появился, ночь лопнула, но ничего не воспоследовало, потому что цель достигнута и разговор закончен.
И тут со мной что-то случается: какое-то колесико внутри меня до того устало и истерлось, что вертеться дальше ему невмочь, и оно вдруг замирает, и я ничего не могу с собой поделать – я плачу. Я плачу потому, что будущее снова засверкало передо мной и стало еще в миллион раз огромнее. И еще я плачу потому, что мне стыдно, до чего мерзко я обходился с людьми, которых люблю, – до чего мерзко я себя вел, пока длилось мое личное дремучее средневековье, пока я не обрел будущего и кого-то, кто сверху печется обо мне. Сегодня для меня словно раскрылось небо, и лишь теперь мне дозволено с ним соприкоснуться.
Малыш, споткнувшийся о камень, просит маму наказать своего обидчика. Естественно, что вид плачущего мальчика, как правило, действует на родителей сильнее, чем вид плачущей девочки, и толкает их к еще более деструктивным действиям в стремлении избавиться от собственного дискомфорта.
Когда мать впервые стала читать ему какую-то историю, он прервал ее вопросом: «Кто это говорит?» Как я мог так ошибиться? Во всём ошибиться. Как ребёнок. Как будто ничего не знаю о жизни и о том, что по-настоящему всё понимаешь только задним числом. Как будто никогда не жил в пору сгущения красок и малодушия.
Внезапно он почувствовал себя идиотом – надо же так поглупеть – глупым, как восемнадцатилетний мальчишка, который тщится что-то доказать самому себе. В таком поведении, пожалуй, больше зависимости, чем если бы он… дешёвое отчаяние. Всегда попадаешь в капкан из-за такой вот ерунды. Не ты первый. И с едкой снисходительностью добавила: – Ты не виноват. Никто не знает капканов лучше того, кто их ставит. Ты попытался вместить две противоположности и, не сумев их примирить, раздвоился сам. Ты жертва диалектики. Мы все жестоко обманулись. Так утешайся хотя бы тем, что знаешь, жертвой чего ты стал. И сознаем ли мы, что мы обмануты, если сами ищем обмана? Где уже обманщик лжёт себе самому.
Дух не «вторичен», он тождественен материи. Не противоположен, а тождественен. Противоположность духа и материи «снимается» через более высокую категорию – «жизнь». Материя и дух есть жизнь. Как мужчина и женщина есть человек. Как четное и нечетное есть Число. И так далее. Все противоположности «связаны концами». И «первичны», и «вторичны» они лишь частично, в какой-то момент, но не по определению, не раз и навсегда. Жизнь и человек есть синтез духа и материи, их гармония, стремление к достижению этого синтеза и этой гармонии.
Конечно, если тебе двадцать лет, если ты ничего толком не умеешь, если ты толком не знаешь, что тебе хотелось бы уметь, если ты не научился еще ценить свое главное достояние – время, если у тебя нет и не предвидится никаких особенных талантов, если доминантой твоего существа в двадцать лет, как и десять лет назад, остаются не голова, а руки да ноги, если ты настолько примитивен, что воображаешь, будто на неизвестных планетах можно отыскать некую драгоценность, невозможную на Земле, если, если, если… то тогда, конечно.
Я вообще не обязан быть героем, переходить дорогу, не останавливаясь перед машиной, неистово тормозящей, вслепую испытывать судьбу, настроение, испытывать тревогу; не понимаю, как я мог, ведь жизнь дорога, как никотин. Всё каким-то образом связано со всем. Бог мой, да разве бы я стрелял?! Я готов щипать траву и жрать падаль, если подаришь мне канареечные штаны и волшебную палочку – я ведь так бескорыстен! Какая скука истлеть под землёй. Всё просто: надо жить, как океан. Пойду, по земле, ещё посмотрю людей, буду встречаться с разными людьми, попадать в приключения… Оранжевое настроение: их либе жизнь! Слышу жизнь, слышу её триумф. Чудо народное! Да будет жизнь крупна. Внутри какой-то праздник жужжит, жужжит. Мысли весёлые, сердечные, кружащиеся… Ворочается счастье стержневое. Преисполнимся – это так чарующе. Всё озарится улыбкой, величаво покойной улыбкой радости.
Возможно, из-за моей нервозности, возможно, потому, что, когда вы находитесь близко друг к другу, очень трудно не улыбнуться. Но опять-таки, это была уже совершенно иная улыбка, из некоего пухлого гербария улыбок. (Дети пекут улыбки больших глаз в жаровнях тёмных ресниц и со смехом дарят случайным прохожим).
Чудесный день томишься скукой, жалуешься на неё; кстати, недавно в его маленьком сердце родилась вера в Будду. Угадать, ощутить, заподозрить… Какое грустное очарованье! И всё так полно невыразимой печали, нет сил противиться: сладость бессилия, безволия… имеют несказанную прелесть, как сон, который не расскажешь, но напрасно мне искать слова – битая скорлупка, я предложила ему подушку и, выбрав приличный сюжет, мы стали беседовать: а ты, я смотрю, всёрьёз опечаленная – тихий разговор – знаешь, никто никогда не рассказывает мне грустных историй. Разгонит нагонит загонит твой сплин. Я здесь себя чувствую как-то чище.
Муха так мала, что не назовёшь её настоящим врагом: ходит по лицу своими мокрыми лапками. Муравей так лёгок, что свободно бегает по воде: так забавно и так слабо, что кажется, они только почудились тебе. Муравьи в банке с сахаром. Очень смешно купаются воробьи: нагибаясь, мочат брюшко, а потом долго отряхиваются. И в это время очень заметно, что у них нету рук. Интересно, как мыши относятся к птичкам и как жуки – к бабочкам? Они же видят друг друга. Но что думают? Хочется поскорее узнать, кто родился: мальчик или девочка, солидный куш, покушение, рак, важные перемены… но для этого нужно больше полагаться на свою интуицию, а я закоренелый скептик. Колотушка счастья, то есть пустячок. Этот талисман удержит меня от увлечений. И мои зверушки, несомнительно, интересуются, куда я их гоняю, зачем извожу, и, теряясь, так же обеспокоены своей будущностью, как я моей. Родиться когда-нибудь или не родиться? И кто кого важнее?
В больших домах, что черепами белеют, живут маленькие люди, простолюдины, под утробное ворчание холодильников и не спящих будильников – глоток замурованной в кране воды посреди недолгой ночи в недрах квартир – огромные аляповатые розетки, белые ванны, когда вдруг очнёшься ото сна на молодых ростках конопли и не засыпаешь больше, однажды, когда ты была одна… Одна, потому, что одна. У неё обидчивый нрав. "От вас веет холодом" – говорит он с лёгким оттенком досады. Слышу торопливую речь комментатора в телевизоре: "Футболисты уже немного подустали и поэтому начали совершать даже такие грубые ошибки". Ничего не было в холодильнике, только яйцо, как заснувший зритель в кинотеатре, посреди пустых кресел с обеих сторон: сверху и снизу.
Всю ночь не спать перед дуэлью. Дрожащие руки под утро. На заре поехать с лучшим другом на широкую поляну, где кузнечики, где роса жива. Лошадь, переходя брод, остановится и будет долго с шумом пить воду. Эпизод отпустит поводья. В этот день голубых медведей, пробежавших тропинками вен, по тихим ресницам, я провижу за синей водой в чаше глаз приказанье проснуться. Где-то олень бродит со стоном возле волосков бровей, которые ты старательно выщипываешь, морщась, пинцетом, то есть серебряными щипчиками, привезёнными для тебя заморским купцом. Играют мирно в шашки, облокотясь на руку. Пёстренький цыплёнок, попискивая, бродит по подоконнику, стучит клювом об стекло, ловя мух. Чертовски славное утречко, сэр. Хочется двигаться, а не говорить. В такое утро хочется сфотографироваться на память. А тот друг… тот самый умерший друг в холодное утро… Смиряющая врожденной своей гневливостью, накатывающаяся и откатывающаяся с удесятеренной силой, с которой расширяется зрачок на гончарном круге лица.
Ты будешь там скоро, обещай мне замечать всё. Дашь ли нищенке лепёшек и забросаете ли её с подругами вопросами. – Дружок у тебя есть? Где ты живёшь? С кем буду я сама сегодня ночью спать? Смущающийся калека, неумелый поклон до земли крестьянского мальчика, то есть холопа, поевшего все барские пирожки, забежавшего в горящую избу спасти рыжего котёнка, но не нашедшего, если это твой слуга, недоверчиво глядя в жидкие, тёмные глаза, спрашивает: Вы, что ли, добрый? Да, я незлой, – отвечает хозяин. Подумав, спросит ещё: А, может, вы – пьяный?
Слабо потри пальцами листья лимонного деревца в ведре с землёй с зимой с Уфой, вспомни об ударах топора, или о наседке, высиживающей яйца в ночном сарае, когда ты пришёл за грязной бутылкой самогона, спрятанной накануне, и огонёк дедушкиной папиросы. На выдохе вскрикни: некондиция! Когда повсюду снега, задушевный разговор в тёплой комнате с пахучими подушками. Бархатные глаза дарят долгим взором, без блеска, мягкие, будто гладят тебя, провожая роскошно-расточительно. Достойный друг, зачем ты говоришь, что тебя беспокоят мухи, закрой глаза, зевни. Подаривший мне сердце на долгую память. Как бы непривычно это ни было.
В подарке главное – его ожидание. Точнее, ощущение. А чего тебе хочется больше всего? Знаю, знаю. Но это – глупости. Забудь о них. Думай о главном. Тем более, что главное у тебя уже есть. Остались, в общем-то, мелочи. Женщины, дети, мужчины так похожи, когда получают подарки, подарочки к рождению. Почти мгновенно тающие от избытка чувственности.
Если страсти, бушующие в человеческой душе, порождают определенные жесты, то, считают мастера чайной церемонии, есть и такие жесты, которые способны воздействовать на душу, успокаивать ее. Строго определенными движениями, их красотой и размеренностью чайная церемония создает покой души, приводит ее в то состояние, при котором она особенно чутко отзывается на вездесущую красоту природы.
И, наконец, сказал себе: спать, спать без сносок. Постепенно мысли утопают в сонной мгле и клонят меня в мерзостный сон. Спи, добыча сонной белиберды. Нормальный сон – основа всех основ. Лёг – и канул на дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. В утицу каждой улицы – венецианской заводи под молчаливое днище моторной лодки сойдёт. Толща глухой колыхающейся зелёной воды. Озерная кривизна перенимает, а я не хочу. Подхалим отражения замечателен в своём роде. Я Тебя не ищу, ты найден в своей свободе. Сон двоится по скорости реакций между жабой и змеёй. Не перелезай, как шпагоглотатель сквозь атом, успокойся, ты – свой. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то на середине глубины открываю глаза. Сон, медленно гладящий плечо. Только официант и собака могли еще хоть как-то перемещаться в пространстве, но брало сомнение: надолго ли их хватит. Сон все запаковал. Он напряжён, как состязание двух ослабевших юл. Он звал тебя, когда в тебе тонул. Ночь. Рюмки ободок дрожит, как твой браслет. Трамвай в рапиде путь сучит, идя на нет. Как рулетка, ты спишь. Стрелка испорченного компаса не дрожит, она свободна от ответственности. И грезится снежный Мышь. Не уследишь за хвостатым, и мы установили разом чреватую точку на сущем его хвосте. Без обнародования ножницы взрезают брюхо беспамятному Мышу. И биолог шепчет: Она. Как желуди, ее зародыши в животе, или велосипедная цепь длиною в год. Мыши ничего не создали. Мы выпустили всех мышей из зеркальной банки. Стройный, как папка, дремлющая на столе, скелет белого Мыша. Сны переименовывают объекты, которых нет. Отверстие воспринято, как рекламный цеппелин, но его дважды нет. Снящиеся собаки не берут след… И карусели приостановились, пока таяло эскимо. Остатки сна переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем. Если кто-то очнётся на зеркальной двери шкафа – осколок солнца – в глаза мне. На то есть будильник, вечно занятой комар разума, что различает и пережевывает различия, старые сухие какашки млекопитающих в сарае, бизонг-бизонг утренних мух, несколько прядей облаков, тяжелый тук-тук материи, свернутый в комок, все это – один редкий жидкий сон, запечатлеваемый на моих нервных окончаниях, и, как я сказал, еще даже не это, – иииинг жучок шатко виснет…
Хотелось, чтобы дом был Вселенским Домом. Правильное ли это хотение? Лучше не вселенский чтобы, а простой дом и в сердце. Серд-Це сердится? Сербы к ребусу не бросятся. А ребус и не просится. Сердце перескакивает с «дэ» на «цэ». Чепуха хороша, чешет она харизму лица.
Преувеличен наш внутренний мир. Глубоких следов не оставляет. Удовольствия и горести мы испытываем благодаря тому, что преувеличиваем значение нашего опыта. «Тусклый взгляд из себя прочней…» – шепчу автоматически и как нельзя безбрежней. Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Повернись к стене и промолви: "Я сплю, я сплю". "Изобрази", – кто-то шепчет на ухо. – "Изобрази". "Никто там не живёт и дверь не отворяет, там только мыши трут ладонями муку"…
Довольно, сказал я всему этому, там нет даже этой страницы, даже слов, а есть лишь предрешенная внешность вещей, посягающая на энергию твоей привычки – Чёвамотмянадо, ругаться что ли?
Давайте же, ну, детки, проснитесь – давайте, пришло время, просыпайтесь – вглядитесь пристальней, вас дурачат – вглядитесь, вам снится – давайте, ну, смотрите – быть и не быть, какая разница? – Гордости, враждебности, страхи, презрения, пренебрежения, личности, подозрения, зловещие предчувствия, бури с молниями, смерть, скала: достойный вины, выедай искусство из точных описаний вежливых, мягких, успокаивающих, вкрадчивых гербов, искусство выражения приязни, искусное отбеливание, ласкай бледным или белым, удовольствие любезности, бледней, льсти тускло, незащищенное опусто-пу-сто, бело или бледно поздно, безрадостная холодная резка, не написано или напечатано на или страстно остро, тускло унылость отмечена, пустота пуста незанята бледна, перепутанная неквалифицированная завершенная смуть, сделай глаза нерифмованными, чтоб бумага не болела и слезилась, окутай обликами, пригаси написанное на, форма не заполненная, наблюдай, воспаленный и слезящийся лотерейный билет, который ничего не выигрывает тусклого или смазанного, с воспалением пустое пространство, ментальная модификация незанятости голубого и махонькая кривенькая жалкая понимающая улыбочка для меня, ты – у нее угрюмый завиток, как у женщины, которая убиралась весь день и не умылась – она издевается – и говорит "Стоит мне выходить?". Что она известная шалопайка и соблазнительница, хотя она нарочно выпендривается перед ними (как на фотке), мальчишки лыбятся на нее, улыбаясь в объектив, во сне я зол на нее за то, что она такая сука, но когда просыпаюсь, то понимаю, что все это лишь убогие уловки, на которые она пускается, чтоб один из этих мальчишек оплодотворил ее, чтоб она стала мягонькой и мамолюбой с крохотным ребятеночком у груди, Мадонна Ни-с-того-ни-с-сего.