Более специфический смысл, который Аристотель придает справедливости и из которого исходят все последующие формулировки, заключается в воздержании от pleonexia, т.е. от получения преимуществ, которые некто приобретает путем захвата того, что принадлежит кому-то другому, его собственности, заслуг, места и т.п., или путем отказа выполнить просьбу человека, которому ты обязан, возвратить долг, не оказать уважения и т.д. Очевидно, что это определение сформулировано таким образом, чтобы его можно было применять только к поступкам, и люди считаются справедливыми в той мере, в какой их характер способствует устойчивому и эффективному желанию поступать справедливо.
Я видел, как один человек стремится к одной цели, а другой – к другой. Я видел людей, зачарованных самыми разнородными предметами, людей, находящихся во власти мелких и одновременно необъяснимых замыслов и грез. Анализируя каждый случай в отдельности с целью понять причины невероятного количества попусту растраченной энергии, я понял бессмысленность и всех поступков, и любого усилия. Существует ли хотя бы одна жизнь, не пропитанная жизненными заблуждениями? Существует ли хотя бы одна ясная и прозрачная жизнь без унизительных корней, без выдуманных оснований, без порожденных желаниями мифов? Где оно, действие, свободное от всякой полезности: где найти ненавидящее раскаленность солнце, или ангела в лишенной веры вселенной, или праздного червя в брошенном на произвол бессмертия мире?
Я понимал теперь, почему монахи-отшельники и пещерные созерцатели проявляют так мало энтузиазма, когда им предлагают вернуться в мир. Что в нем делать? Мастурбировать на скачанный из торрента порнофильм, запрещенный в Австралии из-за маленьких молочных желез актрисы? Жевать попкорн, наблюдая за битвами сортирных гладиаторов блогосферы? Стоять в угарной пробке на ярко-красном «Порше»?
Что же касается влюбленных, то они были бы отвратительны, если бы их посреди их ужимок не коснулось предчувствие смерти. Страх перед окончательной истиной притупился; он превратился в назойливый рефрен, и люди о нем уже не думают, так как они выучили наизусть вещи, которые, просто мельком увиденные, должны были бы увлечь их в бездну или к спасению. Обнаружение ничтожности Времени породило святых и поэтов, а еще – отчаяние немногих влюбленных в анафему одиночек.
Люди говорят: "все проходит", но скольким из них понятен масштаб этой устрашающей банальности? Чтобы все понять, одному индийскому принцу оказалось достаточным увидеть одного увечного, одного старика и одного мертвеца; мы тоже их видим, но ничего не понимаем, ибо в нашей жизни ничего не меняется. Мы не можем отказаться отчего бы то ни было; между тем очевидность суетности нам вполне доступна. Суета – лучший лекарь. Можно засуетить любое чувство, мысль, жизнь; недаром любовь – это всегда остановка, выпадание в другое измерение. Больные надеждой, мы все чего-то ждем, а ведь жизнь есть не что иное, как ожидание, превратившееся в гипостаз. Мы ждем всего – даже Ничто, – лишь бы не остаться навеки во взвешенном состоянии, лишь бы избежать удела равнодушного божества или трупа. Вот так сердце, сделавшее для себя аксиомой Непоправимое, еще надеется получить от него какие-то подарки.
Объятие полезно для здоровья. Оно укрепляет иммунную систему, излечивает депрессию, снижает стресс и улучшает сон. Оно омолаживает, придает силы и не имеет никаких нежелательных побочных эффектов. Объятие – поистине чудодейственное средство от любых болезней. Объятие совершенно естественно для человека. Оно органично, обладает природной сладостью, не включает в себя искусственных компонентов, не загрязняет воздух, не портит окружающую среду и оказывает стопроцентное благотворное воздействие. Объятие – идеальный подарок. Великолепно подходит для любого случая, его приятно как давать, так и принимать. Оно показывает вашу заботу, не требует дополнительной обертки и, разумеется, полностью себя окупает. Объятие практически лишено недостатков. Не требует смены батареек, не подвержено инфляции, не портит фигуру, не связано с ежемесячными взносами, защищено от грабителей и не облагается налогом. Объятие – недостаточно использованный ресурс, обладающий волшебной силой.
Они вруньи, кашлюньи, лакомки, ротозейки, потому что истина оскотинивает и снедает их. Так мы и сидели, морально и физически шпионя друг за другом, когда в квартиру позвонили и в комнату сразу же, без паузы, ввалились четыре женщины, намазанные, рыжие, дебелые – сплошное мясо, драгоценности и фамильярность.
В кондитерских магазинах женщины поедают пирожные, не отходя от прилавка. Почему-то мужчины так не делают. А эти – забегут в магазин, точно в уборную, и тут же, в толчее, у всех на виду лопают! Сластены. От маленьких до старух. Смотреть, как они едят – неудобно, что-то бесстыдное угадывается в их позах, жестах, в их кусании, жадном как любовные поцелуи. Полакомится, оботрется и пойдет дальше, своей дорогой…
Я индивид с мошонкой. Слова эти он повторил три раза, говоря же в третий раз, потряс сквозь штаны детородным органом. А человек – это всего лишь жалкий мудак… половой гигант! да ему до мухи-то далеко! да, до мухи ему ещё ой как далеко! чего стоят все эти потуги на продолжение Рода? какого Рода?.. долгие приготовления! маленькие подарочки! отсасывания! клятвы! жеманство! все банальности и вопиющие непристойности жизни; вминаясь в их живот, лизнем здесь, пососем там, а что потом?.. восемь дней лежим на боку! правда! Сперматозоид созревает в яичках мужчины около 72 часов, миллионы их смешиваются с простатическим соком и готовы в бой. Вы не согласны насчёт мухи? мухи, которая каждую минуту выстреливает сто раз? вот это половой Гигант! настоящий Гигант!
Рано или поздно – все шло к этому. Увы. Покойный евнух Харлампий говаривал: страдать будут не самые длинные и толстые, но самые умные и извилистые из вас. Прав оказался старичок… Да, я умен. Это признал даже Коротышка-3. Я жилист и извилист. Я подвижен и динамичен. Я танцую сочную самбу и скользкую ламбаду, я верчусь дервишем сексуальной пустыни, я кручу хулахуп всеми пятью вагинальными кольцами. Я упруг. Если на пятивершковое тело мое натянуть тетиву, стрела вылетит в окно королевской спальни, просвистит над розарием и упадет в зеленый лабиринт дворцового сада. И наши дылды проводят ее завистливыми взглядами своих улиточных глазок. Если меня оттянуть и отпустить, я могу вышибить последние мозги у очередного любовника королевы. Например, у нынешнего.
Просто… есть пределы. Предел. Может, я просто устал. Не физически, не физически… Депрессия? Возможно. Душевная смута? Пожалуй. Сложность характера? Да уж! Как опасно долго засидеться в любимчиках. Еще опасней прочитать много книг. Я – личность. Этим все сказано. Есть вещи в себе, которые себе же трудно объяснить.
Девицы в вороных колготках, чем бредит юный свинопас. Короткая приятельница. Белогрудая и бело-шейная. Бесцеремонные смуглые руки, ловкого поведения. Мадемуазель-стриказель, бараньи ножки, же ву при! Мадам-Продам, недотрога бульварная, отставная невинность. С бархатным телом на стальных пружинках.
Осознав происшедшее, ощущаешь себя как бы жертвой случайной связи – связи эгоистических обстоятельств, времен. Ты словно облеплен весь паутиной, запутался в неких липких сплетениях, в некой пряже. Проклятые парки. Смотрите, как я спеленут, окуклен. Немедленно распустите. Мне оскорбительно. Где же ваше хваленое благородство? И муха ли я? Вы слышите? Видимо, нет. Во всяком случае – ноль вниманья. Неслыханно. В общем, типичное удовольствие ниже среднего. Так вы шутили когда-то в юности. То есть не вы, а они, иные. А тебе, осознавшему происшедшее во всей его неприглядности, было не до веселья. Наоборот, обретаясь в силках присущего априори наречия, ты впал в хроническое угрюмство. И если порой улыбался, то лишь из вежливости; да и то сардонически. Впрочем, жизнь обставляла.
«Если ты упал и ударился, тебе больно или ты получил моральный удар, или когда ты чувствуешь, что тобой овладевает ярость, сделай очень глубокий вздох, два или три раза, а еще обязательно сходи пописай», – советовал нам учитель по гимнастике, когда мы были еще подростками. Это был старый вояка. Я всегда следовал его совету, я не рискну поклясться честью, что это действовало, в любом случае я уверен, что если бы я ему не следовал, все было бы намного хуже. Так что я дышу, как предписано, затем я решаю сходить опорожнить мой мочевой пузырь в раковину в ванной. Это не из-за того, что в моей квартире нет отдельного туалета, крошечного, но исправно выполняющего свои функции, просто именно в раковину мне удобнее всего выпускать мою струйку. Агата этого вовсе не одобряла. Агата в этом вопросе рассуждает как женщина. О, что она за женщина! Она находит совершенно естественным, что, если не учитывать справление другой жизненно необходимой нужды, при которой оба пола почти присаживаются на корточки, унитаз был разработан скорее, как удобное сидение для дам, чем надлежащий приемный сосуд для мужской струйки. Мужчина писает стоя, это его привилегия и гордость, а так как унитаз гораздо ниже и если не проделывать эту операцию с предельным вниманием – почти невозможным в случае крайней нужды – брызги неизбежны и с этим ничего не поделаешь. И если вы не хотите прославиться как грязная свинья, приходится подтирать, недовольно ворча, случайные капли на стенах, на полу, с помощью квадратиков туалетной бумаги, расползающихся в руках. Короче, идеальным и дружественным сосудом для мужской струйки является раковина, находящаяся как раз на нужной высоте, вы выкладываете свой драгоценный багаж на приветливый фаянс с приятными контурами, это удобно, это счастье, облегчившийся самец может снова застегнуться, просветленный, раскованный, переполненный сокровищами доброжелательности ко всему людскому роду. Так что раковина в ванной.
К тому же надо принять во внимание, что в больнице всегда жарко и у сестер под халатом обычно почти ничего нет, разве что лифчик и трусики, четко различимые под полупрозрачной тканью. И это, несомненно, создает некую эротическую ауру, легкую, но устойчивую, тем более что они к тебе прикасаются, что ты сам почти голый, и так далее.
Активность, пассивность… как они связаны? Активность одних возможна благодаря пассивности других. Инертность масс – вот что рождает действенность героев. Ощущение, будто не люди управляют обстоятельствами, а обстоятельства массами – в целом верное ощущение, если обстоятельство – фюрер. Мы ведь не живём – мы отбываем жизнь, как солдаты – службу, арестанты – срок, недужные – госпиталь. Погружаясь в дерьмо, мы уповаем на чудо: на освободителя, который придёт и вызволит нас. Мы неистовствуем от счастья, когда он приходит: мясник – в стадо. И дело не в том, что народы гонят на бойни, но в том, что они идут туда «с гордостью».
Нам потребовалась почти вся жизнь для того, чтобы усвоить то, что им, казалось, было известно с самого начала: что мир весьма дикое место и не заслуживает лучшего отношения. Что "да" и "нет" очень неплохо объемлют, безо всякого остатка, все те сложности, которые мы обнаруживали и выстраивали с таким вкусом и за которые едва не поплатились силой воли.
Они постоянно воспроизводят механические или органические повторы со всеми их запинками и однообразием. Биологический порядок существования основан на этих повторах: прерывистые и повторяющиеся сердечные удары, альтернативный ритм дыхания заполняют любой мыслимый интервал между рождением и смертью и ткут на фоне жизни свою однообразную ткань. Человек убаюкивает себя этой бесконечной последовательностью повторов, так же как он поддается оцепеняющему воздействию тиканья часов. Но если он начинает осмысливать течение этого однообразного и гомогенного времени и освобождаться от его гипноза, то лишь затем, чтобы почувствовать давящую скуку.
Глава 22. Dasein и проблема реальности
Принимая позу человека "положительного", в которой присутствовал и оттенок превосходства, Вы часто упрекали меня за то, что Вы называете "страстью к разрушению". Так знайте же, что я ничего не разрушаю, а только фиксирую, фиксирую неминуемое, фиксирую страстное стремление мира самоликвидироваться, мира, который на руинах своих очевидностей жаждет увидеть необычайное и грандиозное, рождение некоего спазматического стиля. У меня есть одна знакомая, старая, безумная женщина, которая живет в постоянном ожидании, что дом ее с минуты на минуту обвалится, и бродит по комнате, прислушиваясь к потрескиваниям и шорохам, злясь на то, что событие все никак не происходит. В более широком плане поведение этой старухи совпадает с нашим. Мы рассчитываем на какой-нибудь глобальный крах, даже когда не думаем о нем. Так будет не всегда, и даже нетрудно угадать, что наш страх перед нами самими, следствие более общего страха, ляжет в основу образования, станет принципом будущей педагогики.
После того, когда схлопывание шара бытия происходит, и он становится плоским, как раз и открывается перспектива разрыва с ним. Понимая, что реальность, воспринимавшаяся нами до некоторого момента как нечто всеобъемлющее, как тотальность, является лишь узким, ограниченным срезом бытия, мы и начинаем подозревать возможность альтернативы, испытывать к ней притяжение. Уже в самом этом обнаружении мы порываем с этим миром, который отныне разоблачен как не всё, а лишь как одно из возможных творений, и перестав быть для нас всем, перестав быть шаром «здесь-бытия», Dasein, он показывает нам границу, обнаруживает свою ограниченность, признается, что его претензия на безальтернативность является необоснованной фикцией.
Здесь мы подходим вплотную к тому, что называется «разрыв уровня». Разрыв уровня – это тотальное прощание с этим «всем», которое мы отныне воспринимаем лишь как уровень, осознав его недостаточность. Это тотальное прощание не есть уход в полном смысле слова, потому что в этом пространстве, в этом измерении невозможно куда-то уйти, поскольку речь идет обо всем. Но тем не менее, в ткани бытия, в которую мы погружены, которая заполняет нас извне и изнутри, возникает брешь, ткань уровня рвется. В этот момент мы перестаем воспринимать абсолютную непрерывность всего как всё, мы понимаем, что эта непрерывность, распространяющаяся от нас в разных направлениях, во внутренних и внешних, не только физических, но и психических и в интеллектуальных, охватывая всю полноту нашего действительного бытия и возможного для нас бытия, разрывается. Опыт осуществленного разрыва – это глобальная плата за то подозрение, которое испытывает человек. В дальнейшем вступают в силу законы экономии психической энергии. Происходит "уплотнение" внутри описанного процесса.
Структура этого подозрения сама по себе сложна. В самых слабых формах оно знакомо почти каждому, но концентрированно его мало кто переживает. Ощущение того, что реальность изменяет нам, что она изменяет сама себе, что она, по большому счету, строится на какой-то глобальной фальши, настолько гнетуще и невыносимо, что наше существо отказывается верить в это, поскольку, когда мы начинаем углубляться в лабиринты подозрения и тягостного недоверия к жизни, в какой-то момент уже ничто более не может нас сдержать, ничто не может служить нам точкой опоры, чтобы мы, с одной стороны, продолжали жить в этих лабиринтах, оставаясь в мире, а с другой стороны, все более и более уходили за его грань, с обостренным кошмарным сознанием его фундаментальной фальшивости. До определенного момента это подозрение воплощено в крайне тяжелое ощущение неадекватности всей реальности, невыносимости старого мира (или «первого творения») и остается исключительно негативным, лишь растрачивая и изматывая жизненные силы, ничего не давая взамен.
Бывает, у человека возникает молниеносное ощущение, что жена ему изменяет. Он думал, что этого не может быть, но вдруг он понимает, что это не так. Особенно, если он изо всех сил старался отвечать за свою ревность, работал над собой, преодолевал страхи – только чтобы обнаружить, что они осуществились: его и правда бросили. И тогда возникает глубинное, сотрясающее основы (если, конечно, хорошо относиться к жене, любить ее) ощущение переживания смерти, как будто рушится всё. Это лишь слабенький отзвук того прединициатического состояния, которое накатывает на человека, который стремится приблизиться к метафизике. Это ощущение подлейшей измены. Человек начинает понимать, что измена повсюду. Это параноидальное состояние.
Человек – самое высокоразвитое существо на земле, чье сознание может неограниченно усваивать знания, – единственное живое существо, которое рождается без какой-либо гарантии, что сознание его сохранится.
Если скажешь: неправда всё, что ты тут сказал, потому что где оно? Я отвечу: здесь оно и сейчас… Клянусь тебе, если так оно и есть, я приму это как должное.
И так как его ненависть к миру была абсолютна, она и превращалась в абсолютную доброту, любование. Он любил мир. Речь идёт в данном случае вовсе не о пессимизме, а опять всё о том же его безмерном и неистощимом изумлении перед жизнью, то есть обратной стороне его неугасимой влюблённости в неё…
Он упивается созерцанием ужасной, обнажённой действительности, один вид которой, по словам индусской легенды, уже приносит смерть. Китайцы, специалисты по части пыток, просто щенки; такой штуки им ни в жизнь не изобрести.
Тяжесть материи и трудность её преодоления, мрачные сгустки тревожащей однозначности, наглая неизбежность, всемирная обречённость. Сознание обычно сдавлено провинциализмом пространства. Люди говорят, что всё происходит не просто так, а по какой-то причине.
Презираю реальность как ущерб в этом мире безвыходно материальном, одарённым к тому же такой железной живучестью. Неприятное ощущение заданности происходящего. Так же, как ты смирилась со своим именем и возрастом – невидимая глазу смирительная рубашка. Бессмыслица факта, «радикальная случайность» человеческого существования, чуть ли не каждое мгновение подверженного неожиданностям, которые невозможно предвидеть и тем самым избежать…
Бунт на коленях в бессрочном плену… держит в своей руке хрупкий ключ к проблемам реальности. Ужель, ужель клетка эта суть наш мир? Иль она – злая пародия на ощетинивающихся окружающих? Ведь они зорко следят, чтоб висел на клетке замок. Разворачивается энциклопедия движений его кукловодами. Отважно – и то и другое. Чем пугалом среди живых – быть призраком хочу – с твоими… Пугало, пугало человечье – Я.
Очертания другого берега, в том месте, о котором говорят те же индусы, где нет времени. Как раз того, во что твёрдо веришь, в действительности не существует. Время, наверное, одно из самых дорогих беспредметностей, какие только могут быть. Получается, что от умения верить многое зависит.
Для меня это было чем-то вроде копилки, где хранились собранные за всю жизнь доказательства реальности бытия. Надо жить под копирку, чтобы в случае исчезновения иметь доказательства своего существования.
Страх смерти превращает человека в раба, но рабское сознание открывает путь к самосознанию личности и общности.
Итак, наш замечательный мир переживает катарсис, то бишь колбасит его не по-детски, соответственно, пиначит и нас. Если ты вдруг все-таки как-то умудрился засунуть изнемогающее сердце под предохранительный колпак ума, и прожёг все знаки одним махом (на наш век ещё хватит), то спи дальше спокойно, режиссерам твоих снов платят за то, чтобы ты не заглянул за кадр.
Сквозь хитроумную сетку quasi-реальности вся пестрота видимости, условный счёт времени, всемогущество грёз, бескорыстная игра мысли, уводящая далеко-далеко от нашего мира, которым для слишком многих исчерпывается реальность. Кажется галлюцинацией, каким-то навязчивым бредом на тему неизбывной зимы, подмывающей хохотнуть в кулачок, как это делают сумасшедшие, догадываясь о бесконечной подстроенности вещей. Вот и говорят иные мудрецы: чтобы познать мир, нужно неистово хотеть его. Из деликатности принято это стремление именовать сладким словом – "любовь". Но никто не задумывается: каково миру быть познанным, а затем выброшенным за ненадобностью в забвение. Если хотите сделать что-то для мира – не связывайтесь с ним.
Обезьяна на ветке дерева пытается достать луну в воде. Пока смерть не схватит её, она не сдастся. Если она отпустит ветку и исчезнет в глубоком омуте, весь мир засветится с ослепительной чистотой. Иллюзорность отражения луны в воде, попытка схватить и остановить зыбкую феноменальность мира оборачивается смертью, и эта смерть и есть проникновение в истинную сущность мира. Потому что жизнь – подобна этому отражению луны (какая из них настоящая Луна?), пузырьку на воде. Что означает: реальность есть нереальная часть нереальности? Или наоборот: когда открываешь дверь, входит кто-нибудь или ты сам?
Читай историю, советует мудрец, а другой: плюнь на всё, будь, как солнце, а не как луна. Третий хохочет с издёвкой: живи, как перед зеркалом, обезьянничай увиденному в пустоте. Пусть сам стакан допивает остаток, всюду не поспеваю я, а двойник из зеркал пусть проваливает. Да, есть у мира чучельный двойник, но как бы ни была сильна его засада, блажен, кто в сад с ножом в зубах проник и срезал ветку гибкую у сада.
Никто не знает, каким словом можно назвать это чувство – чувством памяти ли, физиологическим ли ощущением проходящего сквозь тебя времени. Почему некоторые, порой самые незначительные, моменты жизни запечатлеваются в мельчайших подробностях, вплоть до ощущения теплого морского ветерка на лице, и дарят потом, через много лет, целительный восторг полноты, незряшности жизни. Происходит это на уровне даже не подсознания, а низших рефлексов, присущих насекомым. Так доисторическая муха, избегнув во время полета жадных клювов, беспечно садится на каплю солнечной смолы и внезапно понимает, что увязла лапками и не сможет больше взлететь. Но одновременно со страхом и жаждой выжить любой ценой чувствует всю вязкую сладость внезапной обездвиженности, одуряющий запах смолы, воздух теребит еще живые крылья, и, после отчаянных попыток освободиться, замирает, предчувствуя погружение в жидкий кусок солнца. Уже приятно и горячо слипаются волоски на брюшке, и, наконец, последний вздох, последнее, судорожное движение еще сильного тела, блики света, оранжевая, рыжая, коричневато-красная прозрачность будущего янтаря и выражение неосознанного счастья на мушином лике, потому что в последний момент всегда появляется знание – смерти нет, а есть лишь окружающий тебя невыразимо прекрасный мир, и ты в нем пребудешь вовеки, совсем не важно, в каком качестве…
Так и странные моменты в жизни человека, когда всё – молодость, здоровье, любовь, легкая обездоленность, придающая остроту всем прочим чувствам, пронзительное осознание того, насколько это непрочно и быстротечно, – сплавляется в золотистую смолу и застывает где-то глубоко в мозгу, постоянно тревожа и помогая жить во времена серой озлобленности, истощающей душу постоянным, знобким жжением.
Увязнув в глубокой чёрной смоле, время остановилось. Жизнь, лишённая традиционной атрибутики бытия, не обладающая онтологическим статусом… Вокруг меня становилось пусто. Ему казалось, что это какой-то нелепый сон. (Он производил впечатление человека, вышедшего из страны, где никто не живёт.) Мой сиятельный брат, не занимаетесь ли вы лепкой фигурок из тумана? Этим чудесным новым увлечением, пришедшим к нам из неизвестности?
Равномерность течения времени во всех головах доказывает более, чем что-либо другое, что мы все погружены в один и тот же сон; более того, что все видящие этот сон являются единым существом, китайским мудрецом Чжуан-цзы, который однажды после пробуждения задался вопросом о том, кем он является – бабочкой, которой снится, что она – мудрец Чжуан-цзы, или мудрецом Чжуан-цзы, которому снится, что он – бабочка.
Р. Декарт считал, что не существует точных признаков, по которым можно было бы отличать, к примеру, реальность бодрствования от реальности сна. Единственным основанием для подобного различения философ считал связность событий, происходящих во сне и наяву. При этом событийность, явленная во сне, характеризуется фрагментарностью, мозаичностью, в то время как события яви могут быть соотнесены друг с другом без нарушения целостности, последовательности и причинности. Г.В. Лейбниц утверждал, что при различении реальностей основным аргументом может являться обусловленность будущих событий событиями прошлыми и настоящими.
– Ну, да ведь вот поди же ты, вон эки чудеса! Человек-то ты сумасшедший вовсе! Как это вы пришли к такой отточенности формулировок? Откуда вообще выходят люди, неуверенные в рациональности существующего, сторонники эфемерных воззрений? Уж из человеческой шкуры хочет вылезти. И не думаете ли вы, что сперматозоид – страшнейший из микробов? Ловкая штучка умишко человечий, ой, ловкая! Об этом говорит и самая логика. Небось, против естества вещей и предметов не пойдёшь! От этого ничуть не хуже, ведь даже самый нежный ум весь помещается снаружи? Ну, да, ясно: чтобы установить истинное значение функции – надо взять её предел. Итак, что вижу, то и пою. Не трогайте грязными руками песнь мою. Бестактно намекать на физические недостатки кому бы то ни было! Настоящее, то есть такое, какое и должно быть.
Сумасшедший – это всегда любопытно. Психиатры всех людей считают слегка сумасшедшими. Человек, если задеть, любопытен. По-настоящему сумасшедших уже почти не осталось. Творцы этих поэм давно умерли. Всё это какое-то сумасшествие. Я сумасшедший. Пилоты авиалайнеров сумасшедшие. Никогда не смотри на пилота. Поднимайся на борт и заказывай выпивку. Надеюсь вы потеряете меньше чем обретёте.
Меня заботит не реальность, а пригоршня опиума, в которой спрятана реальность, – признаётся он и не сводит глаз с туго натянутого оконного стекла, где спарились крупные мухи. С близкого расстояния любая мелочь, какая-нибудь мошка, выглядит таинственной; издалека она – полное ничтожество. Дистанция упраздняет метафизику. Философствовать – значит все еще быть заодно с миром. Но я не умею долго быть эгоистом, возможно, потому, что мне нечего защищать. Странные вещи происходят в конце всех дорог. В углу вентилятор мотает головой. Конец ли изгнанничеству? конец ли? Нигде ничто не ждёт человека. Всегда надо самому приносить с собой всё. Настоящий изгнанник с собой всё уносит.
Стремление вывернуть общепризнанное наизнанку, немножко исказить, показать алогизм обычного: чем парадоксальнее – тем лучше. И я, человек, который провел свою жизнь в формулировании парадоксов, я, как специалист, должен вам сказать, что у меня вызывает отвращение этот иноземный парадокс.
Достоверность обыденной повседневности. Проблема подлинности бытия в противовес мнимому быванию. Вот соберемся, решим, что его вообще нет, что «Я» – это иллюзия, собрание чувств, раздумий и желаний. Программа преодоления быта посредством заговаривания его любовью. Вы предлагали ряд нелепостей, несбыточных, смешных; как вам не стыдно не верить в них в великолепных! Я даже нахожу, что так как вы на все предметы смотрите с их смешной стороны, то и положиться на вас нельзя. Например, высказывание о том, что жизнь «там свободнее, где ближе к небытию» является абстрактно рассудочным, что существует дверь, через которую можно куда-нибудь выйти, что может хоть что-нибудь случится.
Если использовать понятия из области фотографического дела… Хрусталик на уменьшенный масштаб не верит теперь… Чёрные вишни-соблазны на удочке тянут холодных глаза. Сон всё запаковал, всё перепаковал с остервенением клыкастым переплета. Он напряжен, как состязание двух ослабевших юл. Он звал тебя, когда в тебе тонул. Есть солдат аляповатый и червь пахнущий вермутом (всё спрятано за спиною). В свидетелях нет подлога – туда-сюда спасатели и пожарные. Превращаюсь скорее в лёд. Чем обеспечено свидетельство? Мною и столбиком некролога. И затворники стали добытчиками. История хочет как хуже и заводит моторы. Жутко, если б мы были обычными фотографии, как гнилые помидоры. Механизм защиты сломан, и кто знает, каким он был. Падали вишни в кувшин. Избирательность зрения существенно выше, чем избирательность слуха. Каждый видит свое, звуковой ряд – один на всех. Отсюда особый суггестивный потенциал звука. В нас как будто смолкает музыка, под которую плясала жизнь. Физических возможностей нет. Зрачок идёт ко дну в густой ночи, но вряд ли глубже смерти. Сиротство вещей, их пищей для глаз не сделаешь. Насытишь взгляд вместительный, но мысль не удлинишь. Жизнь не даёт повода для фиксации. Мраморный зрачок не реагирует на свет, но вспышка за вспышкой все продолжают пробовать – а вдруг!
Мне бы только не попасть в сюжет, я должен оставаться вне его. У пьесы должна быть простая и очевидная для всех мысль. Лучше, если это будет мысль вообще. Такая, например: кто-то считает – всё, что делается на земле, – это всё не просто так, не бескорыстно, что в любом человеческом проявлении сначала есть личный интерес, и ничего нельзя совершать просто так. А другой так не считает, у него человеческий подход к жизни: люди – стадные существа и должны жить сообща, помогая друг другу. Обывательские пьесы вроде так и делаются.
Мельчайшие намеки начинают обретать зловещие смыслы (мрачное прошлое, выдуманные или реальные сцены насилия), произвольный (кем-то сочиненный) сюжет внезапно становится неизбежным.
У меня была привычка и даже пристрастие к таким дотошным личным наблюдениям. Когда, например, присмотришься, как образуются и произносятся слова, как фразы теряют свою весомость на фоне своей слюнявой декорации. Механическое усилие, которого требует от вас разговор, – вещь более сложная и мучительная, чем дефекация. Губы, этот венчик вздувшейся плоти, который, конвульсивно свистя, всасывая воздух и суетясь, проталкивает сквозь вонючий заслон кариесных зубов липкие комочки пищи, – экое наказание! Однако только так нам дано приобщиться к идеальному. Это трудно. Коль скоро мы не что иное, как склад теплой и недосгнившей требухи, у нас всегда будут трудности с чувствами. Любить – пустяки, ужиться вместе – вот в чем загвоздка. Нечистоты не стараются продержаться подольше, да еще в неизменном состоянии. В этом смысле мы еще более жалки, чем наше дерьмо: бешеное желание всегда пребывать в своем теперешнем состоянии представляет собой невероятную пытку. Чувство идеальной основы личности.
Истина заключается в том, что все мы, как и то, что с нами происходит, случается, сбывается, встречается, нас движет, разделяет, сливает, над нами властвует, с чем мы сталкиваемся, во что упираемся, выдвигаемся, в чем растворяемся, плаваем, летаем, барахтаемся, это есть ряд слов, который слагается из стесненных друг к другу слов, примыкающих друг к другу, обнимающих друг друга, просвечивающих друг через друга, мыслимых друг с другом, причастных друг другу, подобных друг другу, стоящих друг за другом, плотно пригнанных друг к другу, сообщающихся друг с другом, виноватящих друг друга, скрепленных взаимной обидой друг с другом, проторяющих колею друг для друга, лежащих друг на друге, слышащих, видящих поедающих плоть друг друга.