Те, кто хорошо знают местность, хуже всех объясняют дорогу посторонним. Они вам скажут «просто идите прямо и прямо», забыв все развилки, на которых вам придется решать, куда свернуть. Они вообще не могут понять, что их указания двузначны, поскольку для них они не таковы, поэтому они и говорят уверенно: «Мимо вы не пройдете».
Удовольствие, получаемое при использовании средств для достижения цели, само становится целью. Витаминов в чае – как букв в алфавите, который не даст позабыть тебе цель твоего путешествия – точку "Б". По какой же странности судьбы некоторые из нас, достигая точки, где они могут принять какую-нибудь веру, отступают, чтобы следовать по пути, ведущему их лишь к самим себе, стало быть, никуда?
Действительно, голод, сексуальное влечение и страх – мотивы поиска, предпринимаемого эмоционально, со стремлением открыть средство удовлетворения путем актов их исполнения, таких, как еда, совокупление или бегство. Отсюда следует также, что удовлетворение влечений – это своего рода верификация; это то самое испытание пудинга, которое состоит в его поедании. Впрочем, надо допустить, что пудинг может оказаться отравленным; нельзя предполагать, что все, что животное проглотит, будет для него подходящей пищей. Признавая, что животные компетентны выбирать свою пищу, не будем тем не менее считать их выбор непогрешимым.
Всё, что мы делали, было напрасно. Моя единственная, моя высшая цель пала, и у меня нет другой. По поводу задач, поставленных жизнью. Бьющая мимо цели, с её заботами, вызовом и пригвождением к ненужному; и неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, тщетность всего лучшего на земле, негодность, нелепость, абсурдность… Всё, ради чего жил и я… – лишь звено в бесконечной цепи человеческой пыли.
Когда нам приходится выслушивать признания друга или какого-нибудь незнакомого человека, раскрытие его тайн повергает нас в изумление. Чем мы должны считать его мучения: драмой или фарсом? Это от начала до конца зависит от нашей благосклонности или от нашей раздраженности, продиктованной, например, усталостью. Поскольку любая судьба является всего лишь постоянно повторяющимся мотивом вокруг нескольких капелек крови, то только от нашего настроения зависит, принимать ли его страдания за праздное развлекательное зрелище или же увидеть в них предлог для сострадания. Кто видел – тот и скажет: "Ладно". Несвязный роман. Результат не может не быть ничтожным. Стыдясь перед самим собой смешного склада своей жизни, как быстро я обрастаю смыслами существо. Что же в мире неизменного?
Если раньше, подобно остальным, он полагал необходимым куда-то двигаться, то теперь он знал, что куда-то – это все равно куда, так зачем двигаться вообще? Почему бы не припарковать машину, не заглушая мотор?
Тем временем сама земля вращалась, и он знал, что она вращается, и, что он вращается вместе с ней. Но движется ли она куда-нибудь? Он, несомненно, задавал себе этот вопрос и, вне всякого сомнения, отвечал на него так: земля никуда не движется. Тогда кто сказал, что мы должны куда-то двигаться? Он заинтересовался этим, а также тем, куда все направляют свои стопы, и, странная вещь, оказалось, что хотя все и движутся каждый к своей цели – никто не остановится и не задумается, что неизбежная цель для всех одна: могила. Живому человеческому сердцу суждено остановиться – вот и всё, что говорит моя прозорливость. Ну что, если человек был пущен на землю в виде какой-то наглой пробы, чтоб только посмотреть: уживётся ли подобное существо на земле или нет? Так как я любопытен, досуж и молодой, поэтому интересуюсь. Нелепо, и всё тут. Есть смысл, ай нет? Бог есть? Ну? Есть? Говори. Клянись небом, клянись землёю!
Мир сотворён на авось, он непрочен. – За всю жизнь не ручайтесь. Ведь, если звёзды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?! Что-то не так? – Всё не так. Всё делается неправильно (в мире, мол, господствует простота желаний). И потом, бесчеловечность всегда проще организовать, чем что-либо другое.
Он чувствовал, что всё сомнительно и непродуманно. Иногда он жаловался и мне: "Не серьёзно всё. Мысли сами собой настраиваются на несерьёзный лад. Поминутно думаю: что за странная и страшная вещь наше существование. Страшней же всего то, что она проста, обыденна, с непонятной быстротой разменивается на мелочи. Даже если вся жизнь – увёртка, перед лицом смерти – правда и мудрость, тогда каков итог? И всегда, после того как скользнёт такая мысль, жизнь становится темней и скучней". Чем сильнее жизнь испорчена, тем мы в ней неразличимей. Почему призрачна и беспросветна? …и думал, и думал бессвязно о том, что всё на этом свете условно, относительно и глупо. Одним словом, был не в духе и хандрил.
…То ни богатство, ни почёт, ни учёность не могут вывести личность из глубокого недовольства ничтожеством её бытия, заполняя брешь между чувством собственного достоинства и собственной никчемности. Если ничтожна, не имеет цены и смысла наша смерть, то столь же ничтожна наша жизнь. …только, что я не знаю, откуда я пришел сюда, в эту – сказать ли – мёртвую жизнь или живую смерть?
Унаследовав традицию искусства абсурда и боли, он сделал следующий шаг: ночь началась не сегодня – она была всегда. Мир не одряхлел – дряблость его извечное состояние. Разложение – изначальное, постоянное, не подверженное переменам свойство человечества. Посреди смерти мы пребываем в жизни. Мир как хаос, балаган, фарс, бордель, бестиарий, бойня. Прекрасный гегелевский термин из "Феноменологии духа", трактующий повседневность как "мировой бардак". История как необозримая панорама бессмысленности и анархии. Человек как непредсказуемость и неопределённость. Жизнь творится в бреду и разрушается в скуке. Свойство видеть мир в его сатирическом ракурсе. Действительность была бы тогда, как говорил Шекспир, сказкой, полной ярости и шума, рассказываемой идиотом.
Сейчас мне всё тяжело и противно. Моё солнце потемнело. Ему было тягостно и ни о чём не думалось. Ему казалось, что голова у него громадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые, какие-то особенные мысли в виде длинных теней.
Краем уха слышу заявление нашего Президента: типа, что наша цель – построение такого общества, в котором было бы комфортно всем. Т.е.превращение обстоятельств и условий жизни (комфортно/некомфортно) – в собственно её цель. Если побороть хаос нельзя, его надо возглавить. Здесь надо создать идею, так как скептицизм не может быть целью. Поэтому понятие «смысл жизни», вообще говоря, неуместно. Слово «смысл» этимологически предполагает «мысль», а вот мысли-то тут никакой и не нужно, потому что она все портит. Как только человек начинает думать, он начинает сомневаться, ослабляя ту уверенность в победе, которая необходима ему для жизни. Нахождение смысла – это вопрос не познания, а призвания. Мы не должны задавать вопрос, в чем смысл жизни, наоборот, жизнь задает нам этот вопрос, а мы должны на него ежедневно и ежечасно отвечать, но не словами, а действиями.
Высоко поднимаясь над ворчливо раздражёнными мыслями… Подготовить тот совершенный переворот в своем существе, достижение которого и образует собственно смысл жизни. Он не пал духом при виде действительности, не остался чужд пессимизма; напротив, доведя до последних пределов идею пессимистического жизнепонимания…
И когда прошли первые дни острого отчаяния, подтвердив себе, что жизнь коротка, наука обширна, случай шаток, опыт обманчив и суждение затруднительно, хорошо знающий дьявольские нелепости жизни и готовый снова жить, он сформулирует, в который раз, главную положительную задачу, ведь сколь безутешной и бессмысленной становится жизнь без этого. И, поскольку, надо как-то определиться, встать в мало-мальски учёный строй, подравняться, то принимаешь волевое решение и формулируешь кредо. Итак, он вышел из фарватера традиционной философии. И с течением времени его формулировки становятся всё более точными и изысканными.
И тут появляется необходимость, совершив смелый прыжок, ворваться в метафизику искусства и повторить уже высказанное положение, что бытие и мир получают оправдание только как эстетический феномен; подтверждая эту мысль, как раз трагический миф убеждает нас, что даже безобразные и дисгармонические начала представляют собою художественную игру, которую ведет сама с собою Воля, несущая вечную и полную радость.
А ведь я, признаться, подумал о вас печально. Станем жить да быть, заживём скромной и благопристойной жизнью, хотя ни на одних часах стрелки не указывают, как жить.
Его натура была ещё по-прежнему юношески восприимчивой, а возвращение к жизни совершалось быстро и радостно. Воодушевленный этим настроением, он лучше уясняет себе занимающую его проблему и яснее формулирует искомый им принцип. По наблюдению Курта Левина, человек не бывает эмоционально задет ни слишком легкой, ни слишком трудной задачей, а только такой, которая может быть им решена, если он как следует постарается. Постепенно жизнь приобретает иные оттенки: хочется смеяться и плакать одновременно: повышенный эмоциональный накал. "Новая вещественность" наконец проникла в его труды. Через его холодноватые, чуть ли не инженерные фундаментально-онтологические описания теперь как бы пропускается экзистенциальный ток. Он начинает с того, что пытается распалить воображение своих слушателей. Тот, кто не ощутил жизнь как бремя – именно в этом смысле, – тот ничего не знает и о тайне присутствия, а значит, остаётся "чуждым тому внутреннему ужасу, который неотделим от всякой тайны и который только и придаёт присутствию его величие".
Мне необходимо пофилософствовать в одиночестве обо всём происшедшем и сделать необходимые прогнозы в будущее. Никак не могу собраться с мыслями. То я занят, то они… Есть известная фраза о том, что нельзя быть абсолютно одиноким, вас всегда двое – ты и твоё одиночество. Запомни: момент, когда ты острее всего чувствуешь свое одиночество, это тот момент, когда нужнее всего побыть одному. Как ты знаешь, ничто не имеет предела. – Даже одиночество? – Даже одиночество. Чем дальше в него, тем дальше от него настоящего. Злая ирония жизни. Да, совершенно невесело.
Но на фоне этой мелодичной надежды уже виднелись тёмные пятна. Иногда, уставая, он чувствовал себя в холодном облаке какой-то особенной, тревожной скуки. Раз, войдя в колею жизни, почти машинально наполнять её одним и тем же содержанием. Допуская, что зло можно победить лишь случайно. Люди, как правило, заняты поиском различного рода оснований. Однако, как на самом деле обстоят дела – всё равно. Ведь достаточно вызвать подозрение, а мнение уже есть. А сия галиматья лишь следствие… – отвечал он, лёжа лицом к стене. Стены – воплощенье возражений. Человек имеет обыкновение обнаруживать высокую цель и смысл в очевидно бессмысленной реальности. Для праздника толпе совсем не обязательна свобода. И если время «прощает» их, делает ли оно это из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие необходимостью? Любовь свободы к рабству, данному в мясе, во плоти, на кости… Да и само слово рассудок, по всей видимости, происходит от слова суд. Всякий же судья несамостоятелен, поскольку судит не от себя, а руководствуясь законом, то есть тем, что выше него. Применительно к примеру Канта это означало бы, что преступник должен не только помыслить себя судьей, но и судью помыслить преступником. Поскольку действительный мир нам именно дан, и именно как проблема… ничто не дано, а всё только задано. Отношение меньшего к большему: ибо дар всегда меньше дарителя и этим бьёт наверняка.
Заметить, что правило предполагает не любых индивидов, обладающих разумной и ответственной волей, а только таких, которые находятся в деятельном отношении друг к другу, в зоне практической (реализуемой в поступках) досягаемости друг для друга. Вообще индивид теряет власть над поступком после того, как он совершен.
Каждый может сказать: «Почему я должен, если есть специальные службы, средства, есть те, кто получает зарплату за это»… Но ведь самое страшное – жизнь по инструкции. По инструкции возможна только смерть.
До сих пор моя жизнь была устроена у меня так несерьёзно. Подчинение правилам и ежедневность из нас сделали то, что и нужно, – "добропорядочных граждан", следящих за чистотой зубов, наученных тяжких минут принимать подаяние, когда идёт их раздача, ибо это есть действие, – неуверенность и уготовленья беспечные, рассеиванье семян, бороздой искривлённых. Ведь как всё устроено если задуматься как всё задумано если устроится если не нравится значит не пуговица если не крутится зря не крути. Нет на земле неземного и мнимого, нет пешехода как щепка румяного. Многие спят в телогрейках и менее тысячи карт говорят о войне. Только любовь любопытная бабушка бегает в гольфах и Федор Михалыч Достоевский и тот не удержался бы и выпил рюмку "Киндзмараули" за здоровье толстого семипалатинского мальчика на скрипучем велосипеде. В Ленинграде и Самаре 17-19. В Вавилоне полночь. На западном фронте без перемен.
Он признает только философию, занятую облегчением страданий, а вовсе не поисками истины. Однако, хотя буддизм, как, впрочем, и вообще вся индийская философия, и оказывал на него анестезирующее действие – даже тормозил его писательскую деятельность, делал ее не столь необходимой, – хотя порой ему и казалось, что он буддист, по зрелом размышлении он приходил к выводу, что все обстоит совсем не так просто, ибо "невозможно достигнуть невозмутимости человеку неистовому".
Желанья стали скромны: «Ищу немного досуга мысли, немного гармонии вокруг, ищу покоя, этого noli me tangere* [не тронь меня (лат.)]. Вкусы очень просты – еда, вино, женщины и книги.
Надо было бы позвонить, извиниться, сказать про дела или вовсе порвать, но ничего этого он делать не стал. Он никогда не оправдывался. Что есть, то и есть, разве что-либо изменится оттого, что это объяснишь? Были разные мелкие обстоятельства, указывающие на это. Проходит несколько недель. Чем объясняется более грустный тон его писем? Почему он более не пишет о своей интерпелляции, или он о ней больше не думает? Ощущение разлада в душе. На смену радостному подъёму явилось состояние безразличия и пресыщенности. Может быть он и перемог своё отвращение, если б была в виду цель, которая оправдывала бы и искупала усилия, но именно цели-то такой и не было. Мы, конечно, все хорошо знаем, что именно относительно этого условия дело обстоит весьма постыдно. Глубоким отчаянием вызван рассказ о… Знаете, когда идёшь тёмною ночью по лесу и если в это время вдали светит огонёк, то не замечаешь ни утомления, ни потёмок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу. Во всяком деле надо посмотреть, каков его конец.
Это слабый человек, без определённой цели. В ожидании горькой капли последнего разочарования, пора было вырвать из своего сердца последнюю надежду, которая умирает легко в газовой камере надежд. А если мне нечем тогда будет жить? Возможно ли искать смысл в бессмысленном? Есть ли смысл в жизни, который бы не уничтожался вместе с этой жизнью? Есть ли смысл жить без смысла? Что есть бесконечного в конечной жизни? Старинное правило гласит: чем чётче и непреклоннее мы формулируем тезис, тем неумолимей он требует своего антитезиса. Весело затмится всякое понятие о сущности вещей. А куда иначе жизнь девать? Некуда. Вы всё равно не знаете, что с этими жизнями делать – махните рукой. Существование, сударь мой, это не выстрел из пушки. С чего вы взяли, что у него есть цель?
Так что наблюдается известное разделение обязанностей: одни прогрессу служат, другие им пользуются. Вам, вижу, по сердцу служить. А я, старик, на печи полежу. Лучше, не сердитесь, за рубь лежать, чем за два бежать.
Я сидел под обаянием жизни без цели, я сидел в ожидании, и я не ждал ничего. Суть учения находится в самом учении, так же, как и смысл жизни – в жизни (живи как живется), вода реки – в реке, а сердце человека – в человеке. Смысл жизни в том, на что она потрачена. А дело, которому человек служит, слишком недолговечно. Этот запутанный клубок скользящих и ускользающих смыслов. Обнять в отвлечённых понятиях весь мир. Всё казалось абстрактным, мир давил своей бессмысленностью.
Что, если правда в наши дни (и с каждым днём все больше) жизнь – самодостаточное действо. Это жизнь, и мы её живем. Эмерсон говорит: «Жизнь – это мысли, приходящие в течение дня». «Не стоит жить, не размышляя» – говорит Сократ. Можно взять как хороший эпиграф.
Ведь должен быть смысл в жизни, который важнее самой жизни? Или жить, как трава – от лета до зимы?
Смысл один – гадостей не делай. И никому не давай. И другого смысла не надо.
Всё было грустно и звучало, как колыбельная песнь матери, не имеющей надежд на счастье своего сына. Похоже было на знак надежды перед концом света, на какое-то желание, ещё не ведающее, что оно напрасно, на счастье, родившееся, чтобы сразу умереть.
Вялое бормотание: суть жизни в том… "сие есть необъяснимо". Достаточно десяти секунд, чтобы всё уразуметь. Самое главное на свете это дух – звенящая свобода. Всё есть тёплое дыхание, живое. – Так же и со всем остальным, а всё вообще свято, как я уже давно говорил – давно, задолго до того, как появилось "я", чтобы сказать это, – слова по этому поводу, ну и хрен с ними. В жизни нет другого смысла, кроме того, какой человек сам придаёт ей. А это как раз то, что я делаю, видишь? – просекаешь? понимаешь?" Быть может, единственный смысл жизни – наделать как можно больше дел, чтобы тебя помнили и сволочи. Всё есть и не есть. "Трям…" – вот самое лучшее объяснение сути бытия. Вот это – точно. Проще – некуда… Вуаля, такова се ля ва. Добавить больше нечего, да и не нужно. Мдэс… Стоило ли, право, делать умное лицо и произносить "кгхм"… Вот так всё должно быть. Чудесно…
Грустно и радостно трогала мысль о весне. И жить ещё хотелось – жить, ждать весны, жить, покоряясь судьбе, и делать какое угодно дело… Вам это ново, потому что вы никогда не думали об этом. Не все вмещают слово сие: но кому дано. Кто может вместить, да вместит, кто хочет, тот поймёт смысл этих тайных слов и не ощутит вкус смерти. Это можно понимать или не понимать. Объяснять тут нечего. В ответ ему все люди насмешливо улыбнулись, хотя не все они были идиотами. И когда они скажут – мы ничего не видим, ты в ответ промолчи: вам и не должно. Овцу принесут в жертву, спасутся только избранные блохи.
Всё в жизни казалось мне преступлением. Я думал, что семейные обязанности наполнят мою жизнь и помирят меня с ней. (Внешняя сторона жизни не давалась ему, его предприятия не шли).
А оставшись один, читал Евангелие, искал утешение, но не находил, вспоминал книги про неудачников, разнесчастных горемык, повсюду лишних. Но читая их и перечитывая, он стал наслаждаться именно этим болезненным ощущением, словно ему нашёптывали – забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное, затосковать по тому, чего никогда не бывает. Того, кто прячет проигравшие глаза.
Бывают ужасные моменты, когда театр жизни затуманивается, зрители исчезают, наши роли сыграны, и мы стоим, одинокие, в сумерках, ещё одетые в наши театральные костюмы, оглядываемся и спрашиваем себя: что ты, и где ты теперь…
Я даже не умею жить. Об себе я так понимаю, что я преждевременно износившийся, пропащий, так себе человек и больше ничего. Жизнь свою в корову превратил, то есть изуродовал. Сбитая с винтов, она текла у него, как течёт хроническая болезнь. Жил неважно, стараясь устроиться как можно уединённее и скучнее. Несчастный, раненый жизнью человек. Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям… Жизнь должна быть любима.
От всех обиду терплю и ни от кого доброго слова не слышу. Я – пёс бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте каждого репья много: жёны, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает свою конуру. Не укуси, сделай милость. Вы удивитесь, узнав, что они поступают так лишь из-за своей несколько странной позиции по отношению к своим недругам. Я сейчас поясню.
Нет, скажи ты мне… почему я не могу быть покоен? Почему люди живут и ничего себе, занимаются своим делом, имеют жён, детей и всё прочее?.. И всегда у них есть охота делать то, другое, некоторые дела. А я – не могу. Тошно. Почему мне тошно? Э-э-эх, эхма! А потому что потому. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай – вот и всё. Отзвонил – и с колокольни долой! Соблюдай осторожность, эти скандалы не для нас; будь человеком независимым, ни туда, ни сюда. Это шум для дураков, а твоё дело умное: поел, попил, полюбил да помер. На остальное – плюй с горы. Все так: родятся, поживут и умирают. «Всякая натуральная вещь дотоль растёт, пока в своё обыкновенное совершенство не придёт; а достигши своей зрелости, убывает». Детей родить да убить себе подобного. Устать ходить, ткнуться носом в землю. Монетку в копилку, цветок на могилку. Запомни: наша с тобой песенка спета, ничем не отличаемся мы от других, которые кашляли у себя в квартирах.
Ну, а как быть относительно несчастий с людьми, которых вы любите? И всё та же ржавчина недоумения и яд дум разъедали его, рождённого к его несчастью ещё и с чутким сердцем. «Я всё-таки не понимаю, – ты красивая, прелестная, добрая. Таких, как ты, я больше не знаю. Но почему ты несчастлива? Всегда у тебя грустные глаза». – «Сердце, должно быть, несчастливое. Я об этом сама думаю всё время. Должно быть, когда у человека есть всё, – тогда он по-настоящему и несчастлив… Человеку для счастья нужно столько же счастья, сколько и несчастья».
Не хуже всякого маленького человека знает он, как можно взять жизнь с лёгкой стороны и как мягка постель, в которой он мог бы растянуться, если бы стал обходиться с собой и со своими ближними прилично и на обычный лад; ведь все людские порядки устроены так, чтобы постоянно рассеивать мысли и не ощущать жизни.
– Ну и что вы хотели показать мне здесь? Надеюсь, не что-то непристойное? Если вы пришли взаимодействовать со мной, взаимодействуйте. Когда люди имеют мнения, они обмениваются ими; когда люди не имеют мнений, они обмениваются отсутствием мнений. Кроме того, меняются обстоятельства – меняются мнения. Людей можно классифицировать по самым причудливым критериям. Один идёт к ближнему, потому что ищет себя, а другой – потому что хотел бы потерять себя. А тут человек без толку пропадает, ведь угрязает, как в трясине, символом чего является тающая, угасающая свеча в тёмной келье. Свеча горит, и когда с нею покончено, воск ложится хладными художественными кучами – вот, пожалуй, и все что знаю я. Наблюдать как распадается человеческая душа, как будто присутствуешь при конце света, ведь душа – это, неким образом, всё сущее. Как может человек знать себя? Он есть существо тёмное и сокровенное. Ты… пожалей меня! Несладко живу… волчья жизнь – мало радует. Если соль теряет вкус, чем тогда солить? – Всё, что нельзя изменить необходимо перетерпеть. Христос терпел и нам велел… На одну чашу кладут его радости, на другую – печали, он умирает, когда печали перевесят… Но ничто, ничто не радует. И это очень тащит руль.
Явление своей воли приводит людей к разным достижениям. Кто приучил себя думать о мусорной яме, наверно найдёт её. Прекрасен закон, что мысль ведёт человека. Прекрасная мысль не допустит до тьмы. Нельзя оправдываться отчаянием, ведь этот мрачный признак зарождается от собственного слабоволия. Вселившийся призрак в духе, действительно, повреждает его здоровье. Призрак не имеет общего с действительностью. Если люди проследят истинные причины отчаяния, то можно поразиться их ничтожности.
Погудим не на трубе, на самих себе, на самих себя смотря, даже несмотря на малоприятный вид кляуз и обид, в середине сентября прогудим зазря. Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом. Вот ты говоришь – читаю книгу и вдруг бросаю её и без движения лежу подряд несколько часов…
«Да, не дури!» – отрывал он коротенькие мысли от быстро вертевшегося клубка. Чёрт возьми, – растерянно и нерешительно пробормотал он. "Но что же делать теперь? – спросил он себя. "Так вот как" – снова проговорил он мрачно. Прошёлся несколько раз по комнате, и, когда сел на прежнее место – лицо у него было чужое, суровое и несколько надменное. С этим надо покончить, так или иначе… И продолжительное озлобление делает их отчаяние… Немного злой и насмешливый, с несколько издевательской интонацией, горько усмехнувшись: смеясь над людьми, кого ты радуешь? Истерический дребезжащий смех, рвущий нервы человека, не нуждающегося в сочувствии.
Сердито раздевался и кидал одежду, вздыхал осатанело. Сердито взглянул на часы и довольно свирепо сплюнул, с ядовитым весельем. И ты пытаешься желток взбивать рассерженною ложкой. Он побелел, он изнемог. И, всё-таки, ещё немножко. Не достаточно быть счастливым самому, нужно, чтоб другие не были. – Не нервничайте, больной. По-моему, ты должен быть добрей. Все мы в сущности своей добры.
Ему не хватает органического чутья. Он от него отворачивается, он его боится, он делает свою жизнь все более и более остервенелой. Он рвется к смерти резкими рывками той самой материи, которой ему всё мало… Самый хитрый, самый жестокий тот, кто выигрывает в эту игру; в конечном счёте получает на руки только большее оружие, чтобы больше убивать других, себя.
"Ничто из того, что со мной случается, ко мне не относится, это не мое", – говорит наше "Я", когда убеждает себя, что само оно не отсюда, что ошиблось миром и что альтернативой безучастности может быть только ложь. Настолько велико его ослепление, что он и представить себе не может, что можно выбрать путь каких-то иных заблуждений, кроме того, который выбрал он. Не имея даже передышки, необходимой для самоиронии, которую неизбежно вызвал бы взгляд, брошенный на свою судьбу, он тем самым лишается всякой возможности влиять на самого себя. И от этого делается особенно опасным для других. Пусть это будет понято как можно глубже: только больные люди разрушительны. Не в силах наказать других за свои ошибки.
По крайней мере, вы знаете, чего хотите. А это почти одно и то же. Одностороннее блаженство… Я знаю также, что, по оценке философа, это суждение стоит дёшево. Но ещё дешевле и смешнее оно с какой-то другой, не высказанной с достаточной ясностью, но общепринятой точки зрения.
Внешнее разнообразие религий и поразительная одинаковость их внутренних «религиозных практик», специфические формы их остаточной духовности становятся понятными, если признать их последствиями примененного искусства утаивания. Вещая сила воздействия подверглась утаиванию. Создатель спрятал концы в воду, чтобы никто не мог подергать за них и оказать обратное воздействие на Творца.
Искусство утаивания было высоко оценено и воспринималось как эталон игры в прятки – «пути Господни неисповедимы». Верующий откладывает желаемое на потом, ученый познает предъявленное к познаванию, философ берется отличить одно от другого. Мог ставит себя на Его место и спрашивает: как поступил бы я? Ведь именно так мы ищем спрятанную вещь, и человек представляет собой существо, для которого вещь, спрятанную другим, легче найти, чем потерянную. Поэтому первое, что нужно сделать, – это спрятать факт спрятанности, представить истину как непотаенное (а точнее, непотаенное как истину). Придет философ, который так и скажет: истина есть непотаенное, «aleteia» – вот почему так трудно найти (обрести) ее. Сформулировав этот тезис, Хайдеггер, однако, не задался вопросом: а почему мы вообще ищем истину? Даже если истина предстает как «нечто сущее», она не сама по себе предстает, а вполне может быть кем-то специально представлена в этой форме сущего, например, как приманка. Есть афоризм: важно докопаться до истины, но еще важнее понять, кто и зачем ее так глубоко закопал. Глубже всех глубин.
Все время кажется, что есть на свете какая-то книга, которую надо непременно прочесть, да только все никак не найду – какая?.. Знать то, что в детских книжках знают старые бородатые волшебники или мудрецы… Не знаю, – созналась я. – Может быть, потому, что все, что касается загадки жизни, всегда очаровывало меня. Я всегда чувствовала волнение, когда слушала выступление какого-нибудь писателя или ученого или читала книгу с философским подтекстом. Мне казалось, что вот сейчас что-нибудь откроется, что даст на все ответ, и все разом встанет на свои места, и не надо больше будет спрашивать себя, как? почему? и что дальше? Мне всегда казалось, что существует лишь один главный вопрос, а все остальные, может быть, тоже важные, но второстепенные. Знаешь, как в научной фантастике физики пытаются найти единственную формулу построения мира… Так расковыривали мы в детстве болячки, ибо любопытство пересиливало боль.
Ему казалось, что он открыл какую-то последнюю, ужасную правду жизни, свою правду, которой не могли и не могут понять другие люди. Которых ум не смеет трогать, но тайный ход событий позволяет посмотреть. Сон о самом главном. Слова, произнесённые в нём, за которые нельзя быть ответственным. Во мне открылась дверца, и я увидел… Так приходит слово, приходит понимание. Все прочее в искусстве, в науке – необязательный комментарий. Сперва боишься признать это вслух: в общем-то, мы все стараемся быть поприятней людям.
И меня затянуло в водоворот с такой быстротой, что когда я, наконец, вынырнул на поверхность, то не мог уже узнать мир. …Что на донышке твоего ума, пытаясь собрать себя в кучку, бедный мой маленький книголюб, смешанная кровь, вся твоя путаная жизнь. Мой белый божественный мозг. Всё сходится, мне страшно. Может быть, и в нас, и на земле, и на небе страшно только одно – то, что не высказано вслух. Мы обретём спокойствие не раньше, чем раз навсегда выскажем всё; тогда, наконец, наступит тишина, и мы перестанем бояться молчать. Так когда-нибудь и будет. Значит, время всё терпит, и ты всё готовишься рассказать, как попало, то, что знаешь на свете один. Каждая мелочь обретает ценность, когда главное утрачивает смысл. Боже мой, как же всё это архаично-серьёзно. При одной мысли об этом душа становится одинокой и бесконечной.
Когда всё тайное станет явным – понимаете? – всё! – то-то мы сядем в калошу. Подумав так, я вдруг потерял способность что-то говорить. Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают. Рыбы не думают, потому что рыбы всё знают. И помнят всё всего только 8 секунд.
Ей приснилось, что она работает в библиотеке и слышит, как кто-то кому-то говорит: «Всё, связанное с дзеном, – чепуха!» Она улыбнулась про себя, сознавая: дзен слишком прост, чтобы иметь для них смысл. Но Дао, которое может быть выражено словами, – как она всё ещё помнила, – не может быть настоящим Дао. "Вещь в себе" – объект, который невозможно постичь чувственным или интеллектуальным восприятием, хотя его существование может быть продемонстрировано. Объект, каким он представляется разуму вне собственного существования.