– Да, но он, думаю, появится. И скоро. Спасибо, Тамарочка, за кофий. Он у тебя как всегда выше всяких похвал. Да, и по телефону ни с кем меня не соединяй.

Не прошло и нескольких минут, как из приемной послышался шум и раздался дикий крик той же Тамарочки:

– Александр Равильевич! Он пихается!..

И тут же в кабинет ворвался Хаскин с совершенно белым лицом. Губы его прыгали.

– Убийца! – завопил он с порога.

– О, милейший Илья Львович! А я, представьте, предчувствовал, что мы нынче увидимся. Правда, не предполагал, что вы будете в столь растрепанных чувствах и начнете с оскорблений, – мягко и как ни в чем не бывало заулыбался «Брандо».

– Я!.. я… вы! Я всё знаю. О, какой я был идиот! – простонал Хаскин, сморщившись как от сильной зубной боли.

– Да что стряслось? Хватит ругаться, объяснитесь вы, наконец. Если зубки болят, мы вам сейчас анальгинчика дадим.

– Негодяй, подлец! Я пришел, чтобы сказать вам это. Что я вас презираю! И ненавижу. – От волнения у него совсем из головы вылетела та цель, что и заставила его броситься сюда сломя голову: что его меньшенького, Амброза, этот злодей хочет убить, как чьего-то «напарника», – Я ухожу. И, знаете, куда?

– Неужто в милицию? – захихикал Александр Равильевич.

– Именно туда. Немедленно! Прощайте, убийца и мерзавец! Встретимся в суде!

– Ладно, любезный. Шутки в сторону. Сами догадались, или кто-то вам подсказал? Интересно, кто этот болтун.

– Неважно… Убийца! А я еще с ним разговоры разговаривал. О тайнах бытия! О Боге! Ответственность крупного бизнеса, видишь ли, – сказал Хаскин, видимо, припомнив те слова, что говорил ему спонсор во время их многочасовых бесед, и горько усмехнулся.

– Ну вот, заладили одно и то же. Уши вянут вас слушать. И куда вы торопитесь? – продолжал улыбаться «Брандо» и вдруг тихо, но повелительно сказал: – Сядьте.

От неожиданности, а, главное, от ледяного взгляда, особенно дикого на этом все еще улыбающемся красивом лице, Хаскин присел на ближайший стул.

– Да, дружище. Вы были, так сказать, э-э… не слишком проницательны. Я уж и сам дивился – неужели он, умнейший же, в сущности, человек, – ни о чем не догадывается? Или просто делает вид, что все эти миллионы на него с неба свалились за красивые, так сказать, глаза?

– Всё, я пошел, – решительно сказал Хаскин и стал подниматься со стула.

– Нет, я разочарован столь кратким визитом, и так скоро вас не отпущу. Но мы сейчас с вами, действительно, поедем кое-куда. Покажу вам кое-что интересное. Хотите?

– Никуда я с вами не поеду. И не смейте меня задерживать!

– Ну, будет, будет, – примирительно сказал АР и нажал какую-то кнопку. Тут же в двери в углу кабинета выросли двое в костюмах и темных очках, но с первого взгляда на эти лица профессиональных убийц Хаскину все стало ясно.

– Ребятки, – продолжал ерничать «Брандо», – мой дорогой гость немного переволновался. Успокойте его, приведите в чувство.

– Только посмейте меня тронуть! – крикнул Хаскин, но трогать его никто не собирался. Один из охранников, вдвое выше Хаскина, подошел вплотную к нему, достал из кармана какой-то пузырек и вдруг… Что-то едкое, с резким запахом, ударило Хаскину в лицо, в глаза, и он мгновенно потерял сознание.

***

Когда он очнулся, первым было ощущение тесноты. Он сидел на заднем сидении машины, так плотно стиснутый теми же (или другими – они все были на одно лицо) охранниками, что ему сперва показалось, что он связан. Впереди сидел шофер и еще один охранник. Спонсора не было. Как вскоре выяснилось, он ехал впереди, на другой машине.

– Гляди, быстро же он оклемался, – сказал удивленно один охранник.

– Куда… куда вы меня везете? – едва выдавил из себя Хаскин, чувствуя невероятную сухость во рту.

– Куда, куда? В больничку. Нервишки подправить,– сказал один из них и первый загоготал своей удачной шутке. Шутке ли? Внезапно Хаскину пришло в голову, что они вполне могут везти его в сумасшедший дом, где бросят в одиночную палату, заколют разными препаратами, превратят в овощ, так что никто и никогда не дознается, где он и что с ним.

Но Хаскин ошибался. Машина мчалась за город. Когда приехали, его поволокли в подвал, втолкнули в маленькую полутемную комнату. «Даже глаза не завязали. Нет, мне отсюда, похоже, не выбраться…» – с тоской подумал Хаскин. Его раздражал какой-то неприятный запах. «Формалин», – вдруг вспомнил он. – При чем тут формалин?» Между тем его усадили в большое массивное кресло с жестким сидением и высокими подлокотниками, с которых свисали ремни. Оно напоминало электрический стул. Этими-то ремнями его руки привязали к подлокотникам, ноги тоже опутали.

– Воды, дайте воды…, – прошептал Хаскин, вдруг ощутивший невероятную жажду.

– Распоряженья насчет воды или чего другого не было, – сказал кто-то. – Так что придется потерпеть. Ничего, Хозяин скоро сам пожалует.

С этими словами все вышли, и почти тут же появился спонсор, свежий и пружинистый. Видимо, успел принять душ.

– Ну как вы, Илья Львович? – с нарочитой заботливостью в голосе обратился он к своему узнику, – Успокоились?

Хаскин молчал.

– А-а, решили наказать меня презрением? Что ж, дело хорошее. Ах, Илья Львович, Илья Львович, а ведь еще совсем недавно вы были куда более словоохотливы. Ну, ничего, помолчите. Я вместо вас поговорю. Вы и представить не можете, как мне жаль, что на безоблачное небо наших с вами отношений набежала тучка. И знаете, когда она набежала?

Хаскин продолжал молчать.

– Не далее, как сегодня в ночь. А знаете, почему?

Хаскин молчал.

– Не удостаиваете. Что ж… – сказал «Брандо» и вдруг совсем вроде бы ни к селу, ни к городу добавил: – Все ж таки прослушивающие устройства – незаменимая вещь в хозяйстве.

С этими словами он вытащил из кармана крошечную дискету и помахал ею перед носом обездвиженного Хаскина:

– Тут, к примеру, записан твой разговор с приятелем. Хочешь послушать?

От этого внезапного перехода на "ты", чего раньше никогда не было, Хаскин вздрогнул, замотал головой, но продолжал молчать. Монолог олигарха продолжался. Он пустился в теорию:

– Убийства, говоришь? Да, прискорбно. Но не будем забывать, дражайший Илья Львович, что при нынешнем уровне технологий 70% населения Земли никому не нужны. И от этого балласта надо избавиться. Как эта цель будет достигнута, не нам решать. Но это произойдет в ближайшие десятилетия. Заказчики нашей услуги в массе своей быдло, конечно. Но их дети действительно будут образованными и прекрасно воспитанными людьми. Они станут элитой нового мира, так что наша деятельность объективно полезна. Согласись, Илюша, несправедливо, что какой-нибудь алкаш самим фактом своего существования отнимает бесценные годы жизни у человека во всех отношениях достойного и перспективного. Да-с…

Олигарх продолжал ходить вокруг Хаскина, как увлекшийся лектор, развивая эту нехитрую и уж точно не новую мысль. Потом остановился перед узником, переступая с пятки на носок и обратно и сказал:

– Тебя, конечно, занимает вопрос, что с тобой будет? Хотя нет, ты же умный и давно обо всем догадался. Да, Илюша, ты прав. Теперь уж я при всем желании отпустить тебя восвояси живым и невредимым не могу. Рад бы, да не могу. А жаль – ты был редким собеседником.

– Я ладно, но зачем ты, негодяй, сына моего убить хотел?

– Сына? Какого сына? Вы бредите, милейший, – искренне изумился спонсор.

– Вчера увидел его имя в списке тех, кто вами предназначался в жертву!

– Странно… Неужели ваш сынок, Илья Львович, оказался чьим-то «напарником»? Хотя по теории вероятности это могло произойти, – усмехнулся «Брандо». – Но, уверяю вас, это чистой воды случайность. Что ж вы сразу не сказали. Мы бы это дельце мигом урегулировали бы. Просто отказались бы от заказа. Сказали бы, что «пару» не нашли. Эх вы….

Хаскин понял, как понял и я незадолго до этого, что спонсор тут, действительно ни при чем. Впрочем, ситуацию это не меняло.

– Да, так о чем бишь я?.. В общем, Илюша, ты отработанный материал, но есть одна деталька. Прогресс ведь не остановишь, так? Поэтому наше богоугодное дело мы продолжим уже без тебя. Но для этого нам нужна твоя компьютерная программа по поиску «напарников». Так что заклинаю тебя нашей былой дружбой, передай ее нам по-быстрому и не заставляй меня применять для ее добывания методы, мне, культурному человеку, претящие. Кстати, не желаешь ли взглянуть?

Олигарх хлопнул в ладоши, и тут же в дверь ввезли тележку, на которой завернутый в темный полиэтилен лежал труп его однокурсника, того самого Сергея, которого Хаскин умолил этой ночью рассказать все, что тому известно. «Так вот откуда запах формалина», – мелькнула мысль.

– Это ему – за длинный язык, а тебе в назидание. Его мы устранили быстро и безболезненно, так что он не мучился. Тебе, если будешь упрямиться, придется хуже. Много хуже. Программу ты все равно нам передашь. Надеюсь, в этом сомнений нет? Так что решай. Мы даже знаем, что ее написал некий Кравцов. Кстати, с минуты на минуту его должны сюда доставить.

Тут внезапно распахнулась дверь и без стука вбежал некто, внешне очень похожий на олигарха, только помоложе, и что-то зашептал спонсору на ухо.

«Ах, это же сынок его. Вячеслав, кажется» – вспомнил Хаскин. Пару раз сынок присутствовал во время их со спонсором задушевных бесед о социальной ответственности крупного бизнеса.

Выслушав сына, олигарх нахмурился:

– Плохо, Слава. Очень плохо…, – а потом обратился к Хаскину: – Вот видите, Илья Львович, поспешишь – людей насмешишь. Каюсь, поторопился я. Кравцов ваш, увы, не у нас, а на Лубянке или на Петровке. Наши источники в силовых ведомствах сообщили. Что ж, вам же хуже. Теперь придется решать вопрос более оперативно.

– Молодец Костя! Теперь вам его не достать! – воскликнул Хаскин, рванулся, но ремни не пускали, и лицо его исказилось гримасой.

– Ну, насчет «не достать» ты, Илюша, маху дал. В любой момент.

– Так устраняем Кравцова? – спросил Слава.

– Ни в коем случае! Пока программу не получим, мы с него будем пылинки сдувать. Он у нас будет заместо дубликата на тот случай, если Илья Львович героем окажется и муку смертную примет, а программу не даст. Тогда уж мы через Кравцова ее раздобудем.

Он снова хлопнул в ладоши. Появился очередной в костюме, темных очках и почему-то в длинном и плотном кожаном фартуке.

– Вот познакомься, Семеныч. Это твой новый клиент. У тебя все инструменты готовы?

Семеныч кивнул.

– Ну, тогда будь готов уже к вечеру. Я-то хотел это дело до утра отложить, но обстоятельства изменились.

Потом он снова обратился к Хаскину:

– Тебе, Илюша, на размышления несколько часов. Либо сам программу выложишь. Тогда вот тебе, – олигарх вытащил из кармана стеклянную коробочку с черными таблетками и пояснил: – Цианистый калий. Надкусишь, и всё. Либо придется тебе до чистосердечного признания ручек-ножек лишиться. Семеныч большой мастер из человека обрубок делать. Как папа Карло, только наоборот. Но начнем по традиции с пальчика. Чтобы тебе, Илюша, легче было принять решение. А ну, Семеныч, неси свои пассатижи.

Семеныч исчез за дверью, но через минуту вернулся, держа в руках огромные, почему-то несуразно «веселенького» – розового – цвета, кусачки.

– Ну, вы тут занимайтесь, а я пошел. Зрелище не для моих нервов. Да и не для детских глаз. Пойдем, Слава, – снова улыбнулся «Брандо».

– Погодите, Александр Равильич, – остановил его Семеныч. – А опосля… процедуры врача пригласить? Чтобы там заражения не вышло. Антисептика.

– Еще чего? – сказал Александр Равильич. – Руку тряпкой обмотаешь, чтобы крови поменьше. И всё. До заражения дело не дойдет.

– Ясно. А потом что делать? Покормить его?

– И этого не надо. Пусть пред Отцом нашим небесным предстанет натощак. А то ведь обосрется. Пошли, Слава. А вам ни пуха, ни пера.

С этими словами, он с сыном вышел за дверь. Семеныч подступил к Хаскину, несколько раз примеривался, потом недовольно сказал:

– Да не дрожите вы так. Неровен час, рука у меня дернется. Вам же больнее будет.

Через минуту из подвала донесся нечеловеческий вопль, рев, в котором никто бы не смог опознать голос Ильи Львовича Хаскина. И он второй раз за сегодняшний день потерял сознание. На этот раз от боли.

Он не знал, сколько времени прошло. В подвале стало совсем темно, значит, уже вечер. Или близко к тому. Кружилась голова, жажда стала невыносимой, пульсирующая дергающаяся боль в утраченном пальце, ну да, фантомная, была мучительной. Он посмотрел на окровавленную тряпку, которой была обмотана его рука, и стал вслушиваться, не раздадутся ли шаги Семеныча с его пыточными инструментами. Он пытался подумать, что же делать дальше? Он не герой, боли боится страшно и, конечно, обо всем им расскажет. Но о чем? Программа-то не у него, а у Кости. А Костя в полиции. Может, они до него не доберутся. Не всесильны же они? Да, придется все рассказать, только надо по возможности тянуть время.

Порой Хаскин впадал в забытье и ему виделись яркие и сплошь приятные картинки из, казалось, совсем забытого детства. А потом снова возникала эта страшная реальность, по контрасту с картинками казавшаяся вовсе непереносимой. Хаскин снова застонал, так сильно дернуло за отрубленный палец. От боли он забылся, а когда сознание вернулось, то с ужасом услышал приближающиеся шаги.

***

Мы продолжали сидеть в гостиничном номере. Прошло два часа. Пронин развил бурную телефонную деятельность. Он названивал своим подчиненным, требовал, чтобы перекрыли все шоссе из Москвы и тщательно проверяли каждую машину. «Чтобы муха не пролетела!» – грозно рокотал он. Велел немедленно немедленно докладывать ему любую информацию, касающуюся этого дела.

– Слушай, Валя, теперь уж таиться нечего. Пусть срочно опубликуют фотографии этого спонсора и сынка, чтобы на каждом столбе висели. Как там у вас принято: «Разыскивается опасный преступник», – посоветовал ему Круглянский.

– Да, пожалуй. Теперь уж что? Теперь играем в открытую. Может, по телевизору срочно объявить? С фотографиями?

– Хорошая мысль! – одобрил Круглянский. – И пообещайте за информацию хорошее вознаграждение.

Генерал отрывисто отдал распоряжения об объявлении:

– Да, непрерывно давайте! Через каждые 10 минут… Да, пусть прерывают свои программы к едрене фене! И повторяют, повторяют… Ничего со зрителями не сделается, пусть себе возмущаются… Да, особо опасные преступники. Выполняйте!

– Ну, сейчас у нас на Петровке граждане все телефоны оборвут, – усмехнулся генерал.

Я чувствовал себя скверно. Люська погибла, ее не вернуть. Теплилась надежда, что хотя бы Хаскина удастся вызволить. Но и она слабела с каждой минутой. Попробуй найти иголку в стоге сена… «Какой страшный день!» – думал я, поражаясь, что это происходит со мной. И наяву. От тревоги я не мог усидеть на месте и безостановочно ходил по комнате, все сильнее хромая.

– Да перестаньте вы мельтешить, Костя. Уже в глазах рябит, – довольно резко сказал Пронин, который продолжал беспрерывно названивать начальникам каких-то подразделений. Они отвечали:

– Нет, ничего, товарищ генерал. Звонков полно, но все пустышки. Полезной информации – нуль.

На улице начинало темнеть, когда раздался резкий звонок. Генерал включил громкую связь в своем мобильнике. Чтобы мы тоже могли слышать.

– Нашли! Нашли их логово! – послышался запыхавшийся, но ликующий голос.

– Уверены? – хрипло спросил генерал.

– На девяносто девять и девять. Это загородный поселок. И там у олигарха этого специальный коттедж для романтических свиданий.

– Почему в досье не было указано?

– Промашка вышла, товарищ генерал. Он там в последнее время редко бывал, а сегодня вдруг нагрянул. Сразу несколько машин. И куча охраны. Все с автоматами.

– Сколько?

– Да жители разное говорят. Кто говорит – двадцать, кто – тридцать. В общем, много.

– Так, диктуй адрес, – сказал Пронин и стал записывать. – Это по какой дороге? Ага, за час доберусь. Ты поднимай ребят. Две бригады. С полной выкладкой. И немедленно туда. Только тихо, чтобы никто вас не заметил. Окружай дом. Но ничего не предпринимать без меня.

– Есть, товарищ генерал, – почти весело сказал голос в телефоне.

– Я выезжаю. Если что, звони немедленно.

Пронин приподнял руку и пощупал что-то в районе подмышки. Пиджак распахнулся и я увидел там кобуру.

– Всё, побежал, – сказал он нам.

– Валя, куда ты? Они и без тебя справятся.

– Нет, поеду. Вспомню молодость.

Он вышел. Мы остались одни с Круглянским. И снова делать нам было нечего, только ждать. Но было бы глупо сидеть молча или бегать по комнате в тревоге. И я начал его расспрашивать. Сначала про Израиль. Потом про иудаизм. Он говорил очень интересно, но на меня время от времени нападала рассеянность. Вернее, вдруг вспыхивала и начинала сверлить мысль о Люське и о том, как там Хаскин. Жив ли? Но помню, что меня поразило, когда он сказал теми же словами, как и Хаскин во время первой нашей с ним встрече, что иудаизм – самая максималистская из всех мировых религий.

– Ведь в иудаизме даже веры, как таковой нет.

– Как это нет? Вы же верите в вашего еврейского бога?

– Во-первых, молодой человек, Бог один для всех. А то, что евреи оказались избранным народом, избранным для реализации его не вполне для нас ясных целей, это уж так нам свезло. Или как раз наоборот – не свезло. Ведь сколько заповедей должен соблюдать христианин, чтобы считаться праведником? Десять? Двенадцать? А в иудаизме 613. Каждый шаг, можно сказать, расписан. И ведь ни одну из этих заповедей нельзя нарушить. Честно сказать, обременительно порой их соблюдать, но никуда не денешься. Надо, и всё!

– А если нарушит?

– Таки плохо, как у нас говорят, – рассмеялся Круглянский.

– В рай не попадет? – спросил я.

– В том-то и дело, что ни рая, ни ада в иудаизме нет.

– А как же воздаяние? – удивился я.

– Да и воздаяния, по существу, нет.

– Что же у вас, у евреев, как говорится у Булгакова, чего не спросишь, ничего нет? Так что же человека может заставить так себя вести, ежели награды за это не предвидится?

– Сознание того, что он поступает правильно. Ведь когда человек спасает ребенка, рискуя собственной жизнью, что им движет?

– Но это же подвиг! И в такие минуты человек ведет себя инстинктивно..

– Вот и в нашем случае – подвиг. Только он растягивается на всю жизнь. И не инстинкт движет человеком, а сознание. И чувство ответственности. Ответственность даже не перед Богом, а перед собой – быть человеком и поступать правильно. Не случайно про светского человека, который вдруг стал религиозным, а в Израиле таких полно, говорят: «Вернулся к ответу». Вот и я двадцать лет назад вернулся к ответу.

– И что?

– А то, что с тех пор живу в полном согласии с самим собой. А это дорогого стоит. А вы говорите – воздаяние.

– И вы уверовали?

– Говорю же, вера – это неточное слово. Вернуться к ответу вовсе не значит, поверить. Это у христиан или мусульман все строится на вере. А в иудаизме ее, веры, то есть, как таковой и нет.

– А что есть?

– Знание. Человек не верит, а знает, что Бог есть. Вот это знание вместо слепой веры меня и поразило, когда я познакомился с иудаистами. Они знают, как следует поступать в любой ситуации, чтобы не увеличить количество зла в мире. И ведут себя соответственно. А как вести себя в любой ситуации – четко прописано в Торе. А если и возникают неясности, то всегда под рукой Талмуд, где все вопросы тысячу раз обсуждались мудрецами, так что темных мест не осталось. Знаете ли вы, Костя, что талмудистами обсуждался вопрос, как поступать еврею, если он вдруг окажется в железной бочке, которая вращается вокруг земли? То есть, как ему узнать, что наступила суббота? Ведь время там, в бочке этой вращающейся, течет по-другому, чем на земле? А соблюдение субботы, это одна из самых строгих заповедей. Вот мудрецы и занимались этим вопросом за тысячи лет до того, когда та же проблема стала перед современными физиками.

– И как, решили они проблему?

– А как же! Без этого ведь никуда, – усмехнулся Круглянский, так что я не понял, говорит он это серьезно или с иронией. – Или, к примеру, мудрецы обсуждали вопрос, едва ли актуальный многие сотни лет назад. А именно, кого считать матерью ребенка – ту женщину, которая его зачала, или ту, которая плод выносила. И множество подобных вопросов, которые к реальной жизни вроде бы никакого отношения не имеют. Другие конфессии только смеялись над этими придурками и пальцем у виска крутили – мол, схоласты, фарисеи и книжники. Ну, совсем уж в самых крайних случаях, человек может обратиться за советом к своему раввину.

– И к вам обращаются? – спросил я.

– И ко мне.

– А вот Илья Львович считает, что Бог был – это после работ Рипса как бы установленный факт. Но из этого вовсе не следует, что он есть.

– Ну да, есть и такая версия. Как там у Ницше? «Бог умер». Но в иудаизме эти гностические версии обсуждались за сотни лет до появления бедного Фридриха.

– Почему бедного?

– Ну, Костя, вы же знаете, как он кончил. Плохо кончил…

– То есть, вы знаете, что Он есть?

– Поверьте, я каждый миг чувствую его присутствие. Он вроде ни во что не вмешивается, но я каждую секунду чувствую, что Он есть. И Он всеблаг. И, знаете, еще я чувствую, хотя это и нескромно звучит, что Он мною доволен…

– Всеблаг? И вы это говорите, несмотря на количество зла в нашем мире? Взять хоть эти нынешние убийства.

– Да, Костя. Ибо нам не дано оценивать Его деяния. Тем более, судить.

И тут рав Круглянский рассказал притчу, произведшую на меня колоссальное впечатление. Я ее тут и перескажу, хотя с моим повествованием она никак не связана.

Однажды в почтенной и праведной семье родился ребенок. Но уж больно неудачный. Не мог ни ходить, ни говорить. В общем, совершенный идиот. Вот так он и пролежал всю жизнь на полатях, ни на кого и ни на что не реагируя. Как герань в горшке. И вот прошло лет 30-40, и однажды, на какой-то еврейский праздник, на пасху, кажется, мать собиралась готовить традиционные кушанья. И только она собралась взять для готовки какую-то кастрюлю, как внезапно (и впервые в жизни, заметьте!) это растение вдруг стало проявлять признаки неописуемого волнения. Чего-то он стал дергаться, мычать, словом, биться в истерике. Все, конечно, изумились, стали выяснять, чем ему не угодила эта кастрюля. В конце концов, выяснили, что когда-то в этой кастрюле, предназначенной для молочного, по ошибке сварили что-то мясное. А у евреев с этим делом строго – «не вари козленка в молоке матери его», и все такое.... Словом, нужна раздельная посуда для молочного и мясного. А ежели спутают, считается за страшный грех. Ну и получается, этот идиот их, как бы, предупредил – мол, не варите еду в этой кастрюле. Да-а…

Но самое интересное выяснилось потом. В общем, подал он им этот знак, уберег от греха и тут же умер. Все страшно были удивлены и, как водится, обратились к раввину, чтобы он им разобъяснил, что бы это значило? Раввин порылся в книгах, справки навел и, что бы вы думали? Обнаружил-таки, что душа этого идиота в предыдущем рождении принадлежала великому праведнику и святому. Тот был настолько безгрешен и просветлен, что уже обрел полное право пребывать в вечном блаженстве у престола Всевышнего. Но при внимательном рассмотрении оказалось, что и на солнце есть пятна. В данном случае, одно ма-а-ленькое пятнышко. Этот святой однажды, о том не ведая, отведал мяса, сваренного в «неправильной посуде». Соответственно, место у престола ему было заказано, пока он не искупит свою невольную вину. И вот в неизреченной милости своей Господь дал ему этот шанс. Душа его возродилась в теле идиота единственно ради того, чтобы он уберег кого-то от той же ошибки, что сам совершил в прошлой жизни. Это раз. А два, что еще более интересно, этот обездвиженный идиот был выбран в качестве вместилища святой души, дабы не дать ей шанса заработать ненароком еще какой-нибудь грех. Так-то вот. Уместно ли говорить о невезении в случае этого обрубка, все страдания которого предопределены необходимостью исправления неведомой оплошности? И ежели даже сие возможно и всяческой похвалы достойно, то что тогда удивляться, что смыслом бытия каких-то людей является неоправданные вроде бы страдания? А вы говорите – зло. Эх, Костя, мы ничего не знаем, но иногда можем догадываться…

После этого рассказа рав посмотрел на часы: «О, уже поздно…, и повел меня ужинать в отельный ресторан. Расплачиваясь, он еще попросил две бутылки коньяка («самого лучшего») с собой.

– А коньяк зачем? С какой такой радости? – спросил я.

– Вот Валя… в смысле, генерал придет. И сразу коньяк затребует. Уж я-то его знаю, – улыбнулся Круглянский.

– Да когда он придет? – сказал я, и тревога с еще большей силой охватила меня.

– Не беспокойтесь, Костя, придет. Куда он денется?

***

Действительно, ближе к полуночи в коридоре раздались шаги и сразу за ними стук в дверь.

Круглянский открыл. Это был генерал. Но в каком виде! Рука на перевязи, сам бледный и весь какой-то взбудораженный.

– А, коньяк! Это хорошо… – сказал Пронин, схватил бутылку и прямо из горлышка выпил не меньше половины. Потом плюхнулся в кресло и, перехватив мой взгляд на раненую руку, почти весело сказал:

– А, рука… Это ерунда. Как говорилось в одном культовом советском фильме: «Всего лишь бандитская пуля». К тому же, на вылет прошла. А у меня для вас две новости – хорошая и не очень. С какой начать?

– А что Илья Львович?.. – начал было я.

– Ага, хотите с хорошей. Жив ваш Хаскин. И почти цел. Только палец они ему оттяпали. Но могло быть гораздо хуже. Он сейчас в больнице, но врачи сказали, что завтра шок пройдет, и они его выпишут.

– А плохая?

– Плохая? – генерал снова отхлебнул коньяк прямо из горлышка. – Там было целое сражение. Эти гады отстреливались вполне профессионально, надо признать. Но куда им тягаться с моими орлами? Четырех мы шлепнули, а два десятка повязали.

– А спонсор?

– Вот это, пожалуй, плохая новость. Он с сынком забаррикадировался и заявил, что живым не дастся. И слово свое сдержал. Когда мы дверь выломали и внутрь ворвались они так тихо себе оба лежали. Мертвые, с перекошенными лицами. Цианистый калий приняли. В общем, повели себя по-мужски.

Генерал еще поведал нам о некоторых особо ярких эпизодах этого безумного дня. А в конце подытожил:

– Что ж, дело, можно сказать, закончено. Преступники выявлены и свое наказание понесли. А, главное, можно быть уверенным, что этих «немотивированных» убийств больше не будет. Так что испуганные граждане смогут, наконец, расслабиться. Как гора с плеч…

– Ты думаешь? – спросил Круглянский с сомнением в голосе. – Как-то буднично все закончилось.

– Ишь ты, буднично ему, – усмехнулся уже изрядно захмелевший генерал. – Кровожаден ты, рэбе. И так горы трупов, чудеса, мистика всякая. Как в спектакле про Гамлета. Нет уж, слава Богу, что так.

Я в глубине души был совершенно с ним согласен. Но Круглянский, похоже, и тут оказался прав. А дело было так…

***

Прошла неделя. Хаскин выписался из больницы и, похоже, отошел от пережитого им ужаса. С Круглянским они стали неразлучны. Им и вправду было, что обсудить. Понятное дело, библейский код. Наконец-то Хаскин обрел собеседника себе под стать. Генерал, можно сказать, почивал на лаврах. Помимо восхищения блестяще раскрытым делом, его еще ждал орден и очередное повышение в чинах.

А я приводил в порядок свои записки. Торопился, потому что Паша несколько раз звонил и говорил, что нашел издателя, которому не терпится всю историю опубликовать. А автору жирный гонорар. Собственно, большую часть истории он уже читал и редактировал. Оставалась только финальная часть, которая началась с интервью, взятого Люськой у Хаскина, и всем, что последовало после этого.

Наконец, я закончил и тут же позвонил Паше.

– Еду, – коротко бросил он.

Через час раздался звонок в дверь. В руках у Паши была довольно объемистая канистра. Я удивился:

– Что это?

– Так, для шашлыков, – хмыкнул он. Выглядел он плохо. Лицо бледное, темные круги под глазами. Осунулся за те несколько дней, что я его не видал.

– Что с тобой случилось? – спросил я, удивленно разглядывая друга. Сегодня он красавцем не выглядел.

– Так, неприятности… Но все уже позади, – уклончиво ответил Паша. – Кстати, ты один?

– Один. Мама как раз на неделю к сестре уехала.

– А, очень кстати, – загадочно сказал Паша. Он казался каким-то взвинченным. – Ну, давай, показывай, что ты там накатал.

Я протянул ему листы, заранее отпечатанные на принтере, и он углубился в чтение. «Одобрит или нет?» – думал я, ощутив неведомое мне доселе авторское самолюбие.

Прошло, наверное, полчаса. Наконец, Паша дочитал последнюю страницу и сказал:

– Нет, это никуда не годится. Куце вышло, неинтересно.

Я огорчился:

– Вот и Круглянский сказал, что буднично как-то все закончилось.

– Прав твой Круглянский. В таком виде публиковать нельзя. Читатели будут разочарованы. Но ты не расстраивайся. Концовку мы придумаем. Собственно, я ее уже придумал.

– Но это же не беллетристика, не вымысел. В том-то и ценность, что вся история от начала до конца чистая правда, – начал было возражать я.

– Правда, говоришь? Будет тебе чистая правда, – снова хмыкнул Паша. Вдруг его глаза округлились от удивления, и он воскликнул, показывая на что-то за моей спиной: – Ой, что это?

Я повернулся, чтобы посмотреть, и тут меня что-то со страшной силой огрело по затылку. В глазах все поплыло, комната зашаталась, а пол стал стремительно приближаться.

Когда я пришел в себя, то оказалось, что сижу на стуле, а все тело мое туго обмотано скотчем, так что я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

Надо мной возвышался Паша, потирая руку:

– Очухался? Вот и хорошо. А я из-за тебя, кажется, руку растянул.

– Паша, ты что? Что за дурацкие шутки? – я до конца все-таки не верил, что это он меня ударил и скотчем обмотал.

– Нет, брат, не шутки. Скоро узнаешь.

С этими словами он направился к компьютеру, стоявшему на столе в углу комнаты.

– Не трожь мой компьютер, – прошептал я.

– Ох, ох, какие мы нежные, – издевательски захохотал Паша, нагло уселся перед компом и стал быстро крутить мышку, просматривая мои файлы. – А-а, вот она! Вот она, программка, вот она, милая! – удовлетворенно добавил он. Потом достал из кармана заранее заготовленную флешку и переписал программу на нее, сделав еще две копии на всякий случай, положил флешку обратно в нагрудный кармашек рубашки и снова подошел ко мне.

– Эх, брат Костя. Хороший ты был парень, – сказал Паша, – но мне пора. Осталось только замести следы «преступления».

С этими словами он поднял канистру, которую держал в руках, когда я открыл ему входную дверь и так удивившую меня, отвинтил пробку. Сразу же в ноздри ударил запах керосина. Он стал лить жидкость на пол, побрызгал на стены, ушел в мамину комнату, потом на кухню. Видимо, полил керосином и там. Вернулся уже с пустой канистрой, брезгливо отбросил ее в угол. Канистра загромыхала.