– Нет. Почти ничего. Расскажу, когда приедешь, – отвечала Аня с запинкой, рядом были мама и бабушка, Мила всё понимала. И добавила скороговоркой, – Я очень часто бываю у тебя, почти живу.

– Давай, давай, – звучавший нарочито бодро голос был полон грусти. Аня не стала спрашивать о Жолио. Бабушка махала руками, ужасаясь, что Мила потратит слишком много денег. Аня отдала трубку маме. Посмотрела за окно. В Москве была Весна. Аня знала, в Луанде сейчас осень, ей привиделось, московская весна и луандинская осень, обе полные грусти и печальных предчувствий, соприкоснулись.

Ночью она не спала. Перебрала все возможные варианты того, что могло случиться. Представила все возможные пути объяснения со Спиритом. Самый печальный оборот разговора. Не думала ли ты, что когда-нибудь это произойдёт, колола она себя. Нет, конечно, не думала. Она ни о чём не думала эти дни. Дни и ночи.

Утром осталась дома. Мама даже не пробовала возражать. Но Аня не пошла к Спириту с утра. Чувствовала, они встретятся днём на улице, как было принято, ей не хотелось начинать в его логове.

Никогда ещё перед встречей со Спиритом она так тщательно не продумывала каждую деталь одежды, никогда так не возилась с линией, подводящей веки.

Никогда так не боялась.

Это же были не слова, не мысль даже, просто неясное ощущение, которое вскоре обратилось в уверенность – Спирит выходит, сейчас идет к ней навстречу.

Конечно! Всё просто встает на свои места! Ей почудилось, померещилось.

Аня летела со всех ног. Не сразу заставила себя убавить шаг. С трудом остановилась на пустыре между далёких башен, у молодого клёна, казавшегося кустом, а не деревом. Они уже не раз встречались тут. Надо было подождать, сохраняя спокойствие, ясность мыслей, не нестись к нёму, как полоумной. Аня ходила вокруг раскидистых ветвей. На них пока не было ни одной почки. А ольха повсюду уже покрылась ажурными сережками.

Может он и не придёт сюда? Аня знала определённо, что придёт. К чему тогда было себя жалить? Он, как обычно стремится к ней, значит, всё скоро будет на своих местах.

Не ведая, какой по счету совершает круг, Аня вдруг резко обернулась назад. Они вынырнули из-за домов. Она не успела вздохнуть привольно и с радостью, как мурашки побежали по её спине.

Он двигался невероятно легко. Но, как манекен, как заведённый истукан, как сомнабулла, мумия. К Аниному горлу подкатил грозящий вот-вот разорваться комок. На его лице была маска. Из воска, из гипса, из стали, но не из человеческой кожи. Маска, так хорошо знакомая Ане. И хотя он был достаточно далеко, Аня была уверена, что не ошиблась, глаза его были закрыты. Крепко сомкнуты, чтоб их не донимал свет.

Лишь настоящий, теплый и преданный Джек, опережая Спирита, летел к ней. Радостно рычал, лизал ей руки, щеки, нос.

Аня выпрямилась, оставила гладить собаку, когда рядом вырос Спирит. Здравствуй, сказал он ей далёким, инопланетным тоном. То ли потому, что это было привычно, то ли потому, что она не могла поверить, что видит его таким, она охватила руками его шею и поцеловала в губы. Он едва ответил на её объятие. Губы его были холодными и сухими.

Они пошли вместе. Он вёл её за руку, и иногда даже, выпуская её ладонь, обнимал за талию. Они молчали или говорили о чём-то, что вовсе не было важно, и говорили не как всегда, словно поверяя друг другу самое сокровенное, а скучно, только для того, чтобы не молчать.

Это было невыносимо. Это было не нужно. Им обоим это было так несвойственно. Аня должна была это прекратить. Она должна была схватить его за руку, заглянуть ему в глаза. Сказать: ”Что случилось? Что случилось, мой милый?”. Она не могла и подумать, даже коснуться его взглядом. Увидеть его. Отрешённым от всего вокруг. Будто и не замечающим её.

Но по привычке она шагала рядом. Зачем-то рассказывала о дне рождения бабушки, об остротах дедова фронтового друга. Разве ему было интересно? Разве Аня была нужна ему? Она казалась себе только помехой, путающейся у него под ногами.

Они ни разу не коснулись того, почему не встретились два дня назад. Отчего в квартире Ани, как удар внезапного грома, прозвучали его слова.

В какой-то момент, ей поверилось, он ответил теплее. Поверилось, он возвращается из недостижимых пространств. Джек, крутившийся возле них, несчастный, словно побитый, лизал ей руки, почти говоря: ”Ну, сделай же что-нибудь. Верни его”.

Аня с надеждой взглянула на Спирита. Он был охвачен нескрываемым раздражением. Ревновал, что его собака так любит её. И вновь – как не видел Аню. Разговаривал гостем с иных планет.

Стало темнеть, они по привычке потянулись к его дому. Как будто ничего не случилось. Аня вдруг представила себя с ним чужим, холодным, отстранённым. В его мрачной берлоге. Ей стало страшно.

– Я не хочу идти к тебе сегодня, – сказала с возмущением, сказала по первому порыву, не обдумав.

“Мы просто отведём туда Джека и поедем к Миле” – вот что, во что бы то ни стало, она хотела услышать. Каким бы он не был сегодня надменным и отчуждённым, она желала, чтоб он ответил так. Ведь там, где амуры берегли прекратившие ход часы, он бы не смог быть таким. Таким он никогда там не был.

Он ответил: ”Как хочешь”.

Губы его тронула обида, что Ане было скорее приятно, но в то же время он как-то распрямился, будто обрёл облегчение, избавился от груза, и в Ане с негодованием поднялась ужаленная гордость.

– Тогда я иду домой. Я сегодня устала, – не менее надменно, чем говорил он, с вызовом бросила Аня. Гордость пылала в ней огнем. Но она ещё надеялась, что заставит его повернуть вспять.

– Как хочешь, – повторил он, как автомат. На лбу, между бровей появилась глубокая складка, его отречённость, печаль стали сильней, и Аня даже обняла б его с раскаяньем, если б он не расправил полностью плечи. Несомненно, он был внутренне рад. Сбросив ненужную ношу. Такого Анина гордость не могла снести.

– Провожать меня не надо. Пока. До свидания, Джек.

Аня провела рукой по мохнатой башке и заспешила прочь. Его слегка удивленное – “Счастливо, коль так” – ударилось ей в спину. Аня услышала, что он, непривычно шаркая подошвами, тоже ожесточённо заспешил в противоположном направлении. Гордость распрямила её позвоночник, как острую спицу, нацеленную в небо.

Но Джек бежал за ней, скулил, как щенок, пытался зубами – не больно, едва касаясь – ухватить её за руку. Это всё-таки заставило оглянуться.

Чем дальше, тем больше он горбился, ёжился, терял свою презрительную уверенность, едва не валился на землю, его фигура казалась накренённой в сгущавшихся свежих весенних сумерках. Ане стало его жаль, ей стало страшно, что они расстаются. Ей захотелось бежать назад, обнять, закричать ему прямо в лицо – “Что случилось? Что с тобой случилось?” И жарко, горячо целовать его, заставить сбросить ненавистную, мертвенную маску. Но она вспомнила, как увидела его сегодня впервые, как он шёл к ней, как манекен, таким, каким никогда больше она не ожидала найти его. Вспомнила, как презрительно шевельнулись его губы – “Как хочешь”, представила, как они ухмыльнулись – “Коль так”.

Что же её остановило, отчаянье или гордость? Может то, что Джек оставил её, оставил мгновенно, помчался к своему Хозяину.

Почему же он не преградил Ане путь? Почему не бросился передними лапами к ней на грудь, превратившись в высоченного мохнатого великана. Приказывающего возвратиться к Нему, невзирая на гордость или отчаянье. Оттого ли, что угадал – ночью не останется один, и ликовал, забыв об Ане?

Нет, тысячу раз нет! Джек знал немного слов, это были простые слова, жесты и лёгкие движения в лицах Хозяина и русоволосой девушки, ставшей ему за короткое время ничуть не менее дорогой, нередко заменяли ему то, что люди искали в словах, и, конечно, он не ведал слова “долг”, никогда не смог бы уловить его смысл. Но долг служить был для него превыше всего, он всегда безотчетно подчинялся ему, забывая о себе, потому ли, что был собакой больше, чем волком, потому ли, что одиночество и независимость волка, сплетясь с собачим долгом, приказывали ему быть даже более ревностным в служении теперь двоим людям, независимым и одиноким. Он возвращался к Хозяину потому, что чуял, если сейчас же не будет рядом, Хозяин пригнётся и распластается на чёрной, почти бестравной земле.

А Ане показалось, что Джек предаёт её, бросает одну. Она устремилась к своему дому, больше не оборачиваясь. Гордость бушевала в ней всю ночь.

Устав от бушующей гордости, она проспала полдня. Потом долго не могла подняться, привести себя в чувство. Уже без прежней уверенности твердила себе, что не будет искать с ним встречи первой, не будет бегать за ним.

И довольно скоро созналась себе, что это глупо. Она должна была понять, что случилось с ним, должна была прямо спросить его об этом.

Может быть, она выдумала другого Спирита? Нет, отвечала она себе, обратившись к воспоминаниям. Может, она наскучила ему? Может, он забавлялся с ней, как с игрушкой, и их короткая история была обманом? Может, на него периодически находила болезнь? Возможно, болезнь или привязанность к мрачности и снам были его естеством, и Аня лишь ненадолго увлекла его?

Нет, нет, нет. Аня не хотела смириться с этим. Она должна была понять, что произошло. Она должна была вернуть его. Какая глупость была – тешить уязвлённую гордость. Какая глупость была – испугаться его маски. Какая глупость была – не сметь заглянуть ему в глаза и не заговорить о том, что случилось.

Что же делать? Нужно было исправить ошибку. Сегодня же. Аня встрепенулась. За окном темнело. Надо было скорее найти его.

Аня услышала и узнала мамины шаги. Едва не прокусила себе губу. Как обычно, мама приходила некстати.

В узеньком коридоре двоим было неудобно. Что за спешка, спрашивала мама, неужели нельзя подождать три минуты, дать ей раздеться. Аня сама не знала, что пробурчала в ответ. Отрывисто, сквозь зубы.

Не бойся, не бойся – тараторила она себе на бегу, – ты отыщешь его, как бывало всегда.

Ей не хотелось идти к клёну, она поспешила проверить другие места свиданий. Лихорадочно кидалась от одного ко второму, третьему. Беспорядочно меняла направления. Ей казалось, интуиция только сейчас подсказала ей верный путь. Но она каждый раз ошибалась. Конечно, нужно было с самого начала отправиться к клёну. Наверняка Джек и Спирит упорно дожидались её там. Да! Да! Да, это могло быть только так. Она чувствовала, определённо чувствовала это.

Клён стоял покинуто и сиротливо. Терялся в ночи. Не доверяя себе, Аня доплелась до него. Вроде, на нём появились первые почки. Не веря – ведь их не было видно вчера, когда было светло – Аня ощупала одну из веток руками. Это были едва заметные бугорки, утопающие в подушечках пальцев.

Спирит сегодня не искал встречи с ней.

Аня упрямо бродила там, где они гуляли вместе, не расставаясь с надеждой отыскать его. Темнота и свет фонарей танцевали вокруг неё. Играли с ней, обманывая то одинокими фигурами, то белыми пятнами болонок и дворняги, и даже пушистой кошки.

Город окутала глубокая ночь. Он в любом случае уже должен был вернуться. Если даже не вернулся, Аня его подождёт. На последнем этаже огромного дома.

Аня вновь возвратилась к проспекту. Он был пуст. Геометрически раскрашен, анфилады огня фонарей отделялись крылатыми конусами тени. Сначала издали зашумела одна машина. Аня решила её пропустить. Прошло немало времени, прежде чем она показалась. Так же долго пришлось ожидать и вторую. Больше машин не было, они гудели где-то в стороне. Аня мысленно уже не раз перешла проспект. Но не сделала ни одного шага. Нельзя сказать, что она сомневалась, боялась, мучалась. Напротив, в голове теснились посторонние, дикие сейчас мысли. У неё так и не вышло пересечь проспект. Как будто он и впрямь был полноводным и глубоким потоком.

Утром он опять раскинулся у неё на пути. Ну, это было уже смешно. Абсурдно. Дико. Это было уже даже не детство. Сумасшествие. Иди, идиотка! Сделай шаг. Ну же, ну! Аня била себя словами, как плетью, и не покидала тротуар.

Что со мной, спрашивала она себя. Начинала размышлять о том, что случилось. Сетовать, что вообще повстречала Спирита. Приходить в ярость от ненужных сейчас раздумий. Она уже решила! Разумные доводы указывали – шагай вперед. Узнай хотя бы, что случилось. Какая бы тайна не крылась в квартире Спирита, знать было куда лучше, чем оставаться в неведении.

Аня не могла перейти проспект. Может быть, ей теперь действительно нужен был врач, настолько не в порядке было с головой. Аня спрашивала себя об этом, когда развернулась, побрела домой.

– Бабушка, бабушка, – кричал мальчик, – смотри, какие маленькие листики. Какие маленькие.

– Да, Юрочка, – отвечала бабушка, – аккуратней, не трогай их, это первые листики.

Аня молча прошла мимо них. Мимо двух начинающих зеленеть берез. Крохотные, свитком согнутые листья резались прямо из жесткой коры ветвей. Их трепал ветер, и окутывал смог. Их мякоть ещё дрожала от жёстких древесных объятий. Им было больно.

**************

Видения вновь приходили внезапно.

Как это случилось? Спирит забыл об обычных сеансах. В заветные предрассветные часы он лежал, крепко прижимая к себе Аню, не мог уйти от неё. Когда она оставалась в его одинокой квартире, ему как-то неловко было входить в транс при ней, неприятно было думать, каким она может увидеть его, когда проснётся. Она и без того не чувствовала себя спокойно, оставаясь у него. Пугалась малейшего звука, и часто до самого рассвета не смыкала глаз. Если же они проводили ночь в квартире Милы, там было слишком непривычно, Спирит любил гвоздичный аромат, игру овалов, ветхие часы, но это было не его пространство, даже без любимого кресла было трудно ускользнуть в свои странствия.

К тому же всё в его жизни так изменилось, просто перевернулось вверх дном. По утрам он часто провожал Аню, город со своей суматохой накидывался на него. Но жаль, как жаль было так скоро расставаться, и Спирит готов был вытерпеть и город. Возвращаясь домой, он занимался гимнастикой, спал, больше работал – неясно почему траты необыкновенно возросли, приходилось самому искать Саню, Кирилла, больше думать о сбыте. Потом они встречались на улице, и она приносила с собой – веселье, радость, ласку, но вместе с ними и дорогу, институт, дела, смешные заботы, суету. Это не было неприятно. Более того, в те дни, когда ей нужно было бывать дома, Спирит скучал, не находил себе места, всё валилось из рук. Для него – да, для него! – были важны её рассказы, самые крошечные подробности, кто о чём болтал, что происходило на бесконечных парах – а что там собственно могло происходить? Недостойными и крупицы внимания казались Спириту подобные события раньше, он часами готов был теперь слушать о них, когда говорила Аня. Если же она не ходила на учёбу, весь прежний распорядок окончательно рушился. Но как же прекрасны были эти проведённые вместе в неге и праздности дни. Желудок его протестовал против плотной, перенасыщенной пищи – Аня готовила то, что готовили её мама и бабушка, что она сама привыкла есть, его нехитрая стряпня приводила её в ужас, а как же можно было отказаться от чего-либо, сделанного её руками, подносимого ей. О, они проводили в постели часы, потом ели и пили вино, горячее багряное и терпкое вино, чтобы, проведя так весь день, забрать с собой Джека и отдаться ночной прогулке. Да и Джек, что сперва ворчал, нервничал, метался, переживал, оставаясь один, постепенно привык, да и полюбил новую жизнь. Ему тоже доставалось немало ласки, он уже открыто лез на тахту, и Спирит не мог запретить, Ане было легче в его доме, когда Джек был рядом. Пёс капризничал и ленился, как будто не прошёл многолетней суровой выучки. Но он мог ныне позволить себе что угодно, имея такую заступницу.

Спирит вообще-то пока не собирался совсем забыть о видениях, не решил окончательно навсегда расстаться со снами. Но само собой получалось, что им не оставалось места. У него мелькали мысли хотя бы изредка обращаться к странствиям, но даже по-настоящему задуматься об этом не находилось времени.

Видения напомнили о себе сами.

В один из дней он провожал Аню, и город издевался над ним нестерпимо. Она пропустила первую пару, следующую – никак не стоило, грозило нервотрепкой. Час-пик уже прошёл, народу по пути было не много, но повсюду царил какой-то неприятный лязг, канонада битых кастрюль. Пока они вместе ехали в троллейбусе, в метро, Спирит едва ощущал это, на его щеках было Анино горячее дыхание, её голова была склонена к нему на плечо. Обратный путь давался куда труднее. Вроде бы день этот был из тех, что хотел полюбить Спирит, – с ярким, шаловливым солнцем, первой зеленью – свежей травой, прорастающей старую, пожелтевшую, чирикающими в восторге воробьями. Но лязг, лязг, какой-то неопределённый, то здесь, то там, как будто дрожало нутро гигантской пучины города, Спирита передёргивало и трясло, он не чаял добраться до своего уголка.

Но и в логове изнурительная тяжесть не ушла. Было жарко, настежь раскинутые окна не помогли, в воздухе стояла какая-то истома. Может быть, перед первой грозой?

Спирит был утомлён, раздавлен. Это состояние нередко приходило к нему теперь, тут же исчезая только при появлении Ани. Что-то нужно было делать, он ничего не мог, усталость, лень, невероятная растерянность. Стоило завалиться спать. Но хотя спать и хотелось, Спирит почему-то не мог улечься, ходил и ходил бесцельно по квартире. Уже забеспокоился Джек, без того обиженный его невниманьем после возвращенья домой. Сядь! – мысленно приказал ему Спирит – на миг холодная властность вернулась к нему – и огромный белый раб, пятясь задом, уползал на кухню. Но решимость вновь сменилась смятением. Раздеться, вымыться, забраться в кровать. Вместо этого нелепое шараханье по комнате, из угла в угол. Ну всё, хватит! Спирит хотел сорвать с себя рубашку… и бессильно опустился на пол.

Сидел, по-турецки скрестив ноги. Глаза бессмысленно блуждали по стене. Затем опрокинулись, перевернулись назад.

Жара. Изнуряющий зной. На голове сырая кожа засыхает, всё теснее обруч. Верёвка давит на руки и грудь, но не она страшна. Солнце жмёт на темя, боль спускается с темени к глазам. Глазам, обращённым на залитый светом Запад. Его посадили спиной к селению разъяренных непослушанием хозяев, лицом к бескрайней высыхающей степи, лицом туда, куда он столько раз бежал за своей утраченной свободой. Зачем?

Недалеко до зенита, несчастный строптивый раб, раб, помешанный на воле. Скоро сойдется, сползется на голове огненная шапка, разможжит макушку, прорастет в мозг и он навсегда останется, как и был давно рабом, но теперь рабом уродливым, послушным и безмозглым. Более безмозглым, чем скотина.

Смотри, смотри же, туда, на тёмные разводы горизонта над пустыней. Пока способен понять, что видишь.

Виноградные грозди. Виноград его родины. Огромные тёмные грозди свисают с неба и опускаются в степь. Между ними зелёный, сливающийся зелёный виноградных листьев, всё залито зелёным. О, бесконечное зелёное пространство над оранжевой, оранжевой пустыней.

Ужасное виденье сменилось другим. Ещё одним. Ещё. Отсроченные, запрятанные и отвергнутые сны вырвались наружу. Сколько прошло часов? Спирит был словно в лихорадке, в холод и в жар бросало застывшее тело, кипел воспаленный мозг.

Час за часом, видение за видением. Спирит чувствовал, что выдыхается. Но – нет, не довольно, горело в нём.

Испуганный Джек осмелился опять появиться и лизать ему лицо. Уходи – подумал Спирит. Властно, жестоко. Пёс уползал, дрожащий и уничтоженный. Спирит вспомнил об Ане. Не приходи сегодня! Безжалостно холодно. Нет, нет, нет, разве это его слова?

Но странная радость лилась по телу. Дорогие, милые странствия снова были с ним. Спирита унесло.

Он проснулся на полу. Вышколенный и преданный белый страж, замерев, стерёг его. Спирит почувствовал себя отдохнувшим и свежим, сладкая дрёма, лаская, покинула его.

Он приподнялся. Тёмная ночь, скоро сумерки перед утром, скоро рассвет. Его время! Спирит кинулся к креслу. Аня?

Шпоры вонзились ему в бока. Ещё быстрей? Он брыкался и хрипел, но мчался и мчался вперёд. Дорога сверкала – это гравий искрился в ночи – и, как быстрый поток, струилась между холмов. Холмы были чёрны, на них чёрный лес, в котором хохотал и безумствовал ветер. К сумасшедшему вихрю то одной, то другой стороной бросал извилистый путь, и тот, полоумный, то бил неистово Спирита в грудь, то толкал его сзади, то холодил и гладил мокрые от пота ребра. К свежему потоку поворачивал Спирит тщетно раздуваемые ноздри, гнул, клонил, выворачивал шею, чтобы хоть как-то сбить немыслимый темп. Но тот, кто был наверху, рвал удилами губы и пришпоривал, пришпоривал.

Невозможно! Никогда не приходилось скакать так. Как воск на свече, таяли его силы. Но лишь только ропот рождался в нём, тот, кто был наверху, раздавливал его в зародыше. Он был мал и слаб, но чудовищная власть была дана ему, с помощью шпор, удила и плети он делал Спирита абсолютно, беспрекословно покорным. Сейчас ему нужно было зачем-то лететь над кремнистой речкой дороги всё быстрее и дальше. И он погонял, погонял ещё.

Шпоры и плеть, шпоры и плеть. В отчаяньи Спирит выбрасывал вперед свои ноги, по гравию барабанила дробь его копыт, и в такт ей беспомощно отвечало сердце. Биение его переходило в какой-то беспорядочный трепет, и порой вдруг оно сжималось, стянутое судорожно сходящимися лёгкими. Ужас сковывал его. Спирит чувствовал ясно, отчетливо, неумолимо, чувствовал, что погибнет. Остановиться, хотя бы замедлить бег! Тот, наверху, упрямо загонял его. Спириту было не выбраться. И, когда хватало воздуха, он исступленно, отчаянно ржал, мольбу его ветер разносил по ночи. Но она не трогала холодного губителя. Замирая от ужаса, Спирит несся вскачь навстречу своей смерти.

Уже вовсю правило бал солнце. Какой-то холодок ещё оставался в спине. Он пробежал по позвоночнику в последний раз, когда Спирит запахнул плотные шторы.

Следовало заняться гимнастикой, постанывали мышцы. Аня? Вчерашнее обращение к ней неприятно поражало. Она сейчас была в институте, мысли её метались, как растерянные птички. Что случилось? Сегодня вечером она должна была быть у бабушки. Что волноваться, они увидятся завтра. Расстояния вновь мешали ей слышать Спирита? Или она не могла этого и раньше, так и не сумела научиться?

У Спирита ныли мышцы, он устал. Он займётся собой и завалится спать, остальное сейчас нужно отбросить. Джек смотрел вопросительно и моляще. Ему нечего было делать здесь, давно пора было быть в лесу.

Гимнастика и сон принесли облегчение. Спирит прокемарил до самого вечера. Прогулка без Ани отдавала незавершённостью. О чём она думала? Почему-то Спирит не мог ощутить её. Улицы без Ани были скучными, Джек бестолковым и надоедливым. Но зато всё бурлило внутри в предвкушении предрассветного сеанса. Путник, после долгой разлуки вернувшийся на родину. В конце концов, ничего не произошло, следующим вечером они будут вместе. Он же не собирался отказаться от снов окончательно, не говорил ей такого. Он полюбит день, но к чему отрекаться от ночи?

Утро опять было отдано странствиям. Втайне изголодавшаяся по ним душа Спирита, казалось, насыщалась. Но всё время, предстоящее свиданию, мучила удивительная раздвоенность. Аню хотелось видеть страстно. Прижимать её к себе, обонять её запах, сливать её губы со своими, долго, ненасытно говорить с ней. Рассказать о возвращении к видениям, о сидевшей, оказывается, внутри и вдруг прорвавшейся тоске по снам. Загладить ужасные слова, лучше даже обмануть, убедить, что ей почудилось, ведь она сама желала бы в этом увериться. Нет, нужно было молить прощения за эти слова, она должна была простить, должна была понять, это вырвалось само собой, будто не им было брошено в пространство. Меж ними не должно быть неправды.

Но удивительным образом через эти мысли, нет, нет да и выбивалась какая-то тягучая лень, неохота менять вдруг пришедший назад старый размеренный ритм, неприятность любых объяснений, страх, – да! – навязчивые опасения за ранние сумеречные часы. Это исподволь росло, охватывало Спирита, стало совсем невыносимо, когда пора было выходить. Не идти или как-нибудь избежать встречи? Он не хочет видеть Аню?! Не хочет соли её губ, трепета тела, неотрывного взгляда, раз и навсегда поражённого, потрясенного, захваченного им, Спиритом?

Спирит спускался в лифте, в голове его была полная сумятица. Едва дверцы разъехались, Джек бросился вон, чтобы трусить туда-сюда, напряженно обнюхивать углы. Ему было легко бежать впереди.

Так много всего бурлило внутри, так мало осталось, когда Аня, наконец, была рядом. Усталость, странное оцепенение, удерживаемое тупым нежеланием из него вылезти, неточность, невыразительность слов, озлобление и замкнутость в ответ на их неполноту. И, вдруг, раздраженная, жирная ревность, когда Джек влюблёно – сочувственно! – лизал Ане руки.

Её резкие, неожиданные слова. Внезапное расставание. Облегчение, вот что он испытал в первый миг. Раскаялся сразу же, как только сделал несколько шагов прочь. Внезапно показалось, что Земля раскачивается под ногами и тянет его к себе. Джек, будто поддержал его вначале, помог устоять, но совсем довёл потом – огромный, могучий, как мохнатый белый слон, и – так жалко, так униженно скулить! Спирит скорее затопал к дому, отчасти утратив свою невесомую поступь. Кресло ждало его. Был способ всё разрешить.

Но стоило с лучами зари очутиться в яви, как ясность пришла. За годы видения стали не то чтобы пресными, но очень привычными, как ни поразительны они были, редко несли что-то новое, озаряющее. Большая часть их не стоила одного Аниного движения. Того, когда она напряженно прикусывала губу или вдруг просительно, беззащитно охватывала его руку своими. Ему нужна Аня, нужен солнечный свет сверкающими копьями низвергающийся на кроны Битцевского леса, а сны это то, что и так ему принадлежит. Пожалуй, не стоило только резко менять сложившийся порядок его жизни. Но главное было – скорее вернуть Аню, загладить обиду, которую нанёс ей.

Он собрался и обратился к ней – Ты нужна мне, ты нужна мне. Прости, прости, прости меня. Сегодня, сегодня и всегда будем вместе. Не бойся и поверь и прости, прости меня.

Это было легко, обратить к ней свой голос, голос, который звучит без слов и не страшится расстояний, прежде лишь Анины сомнения и страхи служили ему преградой. Но сегодня безмолвный зов никак не мог покинуть крепкие стены его логова, и лишь Джек настороженно внимал ему, от старания напрягая поднятые уши.

Это слегка обескуражило Спирита, но, в конце концов, всё было просто исправить. Он обязательно отыщет вечером Аню и точь-в-точь повторит ей. Даже лучше, что скажет, глядя в глаза.

Кто-то второй обитал в теле Спирита. Это был человек наоборот, ему всё не нравилось, всё-всё, что чувствовал Спирит. Он не хотел видеть Аню, он жаждал отгородиться от неё. Ему нужны были сны, неважно озаряющи они или обыденны, но сладко, сладко погружаться в них и ни о чём не помнить. Искать же чудо дневного света ему было омерзительно, он, то уговорами, то страхом пытался отвадить от этого Спирита. И пусть он был слабосилен, ему было не одолеть решимость Спирита, он не оставлял своих попыток. Путался под ногами, цеплялся за рукава, нашёптывал всякую дрянь. И – настойчивей, настойчивей.

Спирит не мог заставить его замолчать целый день. Но уже знал, сознавал ясно, где найдет Аню, как выскажет то, что должен, как загорятся её глаза. Как будет в этот миг сверкать ещё не зашедшее солнце. Спирит собирался в радостном возбуждении. Какие-то иглы покалывали его позвоночник и забирались всё выше. Но он не мог понять, почему дрожал и испуганно скулил Джек. Не радовался поводку.

Спирит хотел открыть дверь, чтобы выйти, его встретил удар в лицо. В глаза плеснули молнией раскаленный, обжигающий свет, и от них к затылку стекла тяжелая свинцовая капля. Он прогнулся, опрокинулся на пол, здорово ударив макушку, вытянулся на спине, вскинул руки вверх. Пытаясь защититься… или может быть выползти.

Выползти. Он лез по стягивающемуся тоннелю. Вот-вот только было добраться, и вдруг всё длиннее, всё искаженней его траектория, всё дальше цель. Чтобы карабкаться, он сжимался. Собраться, выдавить воздух, тело, нутро, и – чуть вперёд, ещё чуть-чуть. Было же близко! Дальше только теснее. Ещё скомкаться, ещё, чтобы едва продвинуться. Вот несчастье! Как тяжко, как больно быть таким маленьким, втиснутым в такую узкую колею, скомканным в ничто, в мельчайший шар, переполненный от натуги, грозящий в любой момент разорваться. Тоннель тоньше. Движение. Потуга. Предел, меньше стать невозможно. Назад? Оттолкнуться. Где же выдержка? Раздувает, рвёт изнутри, то, что так старательно ужимал, сдавливал в себе, теперь распирает, распирает. Держит только тоннель, он давно бы взорвался, не будь он меж стен, в которые словно врастает. Уйти невозможно. Остаться? То есть погибнуть! Быть раздавленным всмятку. По тоннелю идет гул. Сильнее. Громче. Стук. Теперь стук. Мощный, полный, как колокол. Рядом, где-то чуть выше. Там. Там. Там, там.

Там. Там. Там, там. Жарко стучит огромное, верное сердце Джека. Здесь я с тобой. Я здесь, я рядом. Бедный, бедный Хозяин мой. Чем же помочь? Если б я мог, я бы отдал жизнь за тебя. Но могу лишь немного снять этот жар, этот огонь со лба и со щек.

Тело Спирита на полу. Сам он внутри, немыслимо мал, где-то около пупка. Тело громадно и страшно. Лицо телу шершавым, влажным и липким языком лижет Джек. А-а-а-ах!!! Вновь сам он и есть это тело. Тело и есть он сам? Веки плотно прижаты. Мучительный сон! Затекли мучительно руки. Ни за что он туда не вернётся. Счастье, что это прошло.

Он на полу. Перебраться в кровать. Онемевшая бессильная кисть подрагивает, елозя по косматой шерсти. Шея Джека велика непомерно. Сможет ли приподняться?

С треском лопается пузырь в затылке, спёкшийся с полом. Больно, как больно!

Боль уже наверху, бьются об пол колени, вниз падают веки. Качает тёмный, моргающий паркет, неуклюжий возница скользит по нему, скребя когтями. Он бел, так ослепительно бел, что смотреть на его лапы невозможно. Рябят и полоски паркета. Когда-то, наверное очень давно, его тоже куда-то везли так. В деревенской телеге ль, на саночках детских.

Ах, в лодке. Лодка толкнулась бортом о причал. Спирит шарит рукой по краю. Тахта кажется высокой и гладкой. А этот? Как ужасно часто и горячо дышит, обдавая запахом собачьего чрева, как он бестолков. Кажется, вымазал своей слюной всё лицо. Ну, вот забирается под него, пружиня сгибает передние лапы. Хочет, как рычагом, втолкнуть на постель. Но тянет в сторону.