Весна

Он и сам стал раздражать бывших приятелей. Спрашивал не о том, говорил невпопад. Невольно всякий раз выдавая свое небрежение к тому, что для них было важно. Они чаще и чаще встречали его редкие реплики поначалу непонятной для него злостью.

И Спирит блуждал по улицам один. Выискивая новые пути. Малолюдные. Неказистые. Для других. Со странной прелестью, что хотя б ненадолго заслоняла собой тоску.

Но приходилось возвращаться. В однообразные вечера. Его ругали, если задерживался, и, хотя уже влюблялся в сумерки и идущую следом ночь, не хотелось излишних нотаций. И так ждали расспросы о школе. Настойчивый интерес к нему, заставлявший быть настроже.

Он больше не любил сидеть с родителями на кухне и слушать их разговоры. Ему казалось, они говорили всегда одно и то же, как будто заводили пластинку, ругали ли начальство на работе, сетовали ли на непостижимые умом порядки, установленные в государстве рабочих и крестьян, или обсуждали знакомых. Больше всего его бесили воспоминания, то, чем они жили, едва ли не питались. И обсуждение нового снаряжения, новых маршрутов. Спирит находил это диким, невероятно глупым, целый год шить заплаты к палаткам и спальникам, готовить плоты или байдарки, чтобы плыть полтора месяца по новой реке, а потом вспоминать об этом весь следующий год. Он уже не ждал лета с нетерпением вместе с ними, уже не любил реки, ведь, когда они плыли, он должен был быть на виду целыми днями, спать буквально рядом с родителями, реагирующими на малейшее учащение его дыхания, видения всегда обрывались, даже если навещали его там. Он терпеть не мог бесконечных воспоминаний об этом. Больше не сидел с родителями на кухне.

По телевизору редко шли фильмы о приключениях, а о войне, о заводах и фабриках – внушали ему отвращение. Да и часто, если фильм ему нравился, если забывался за книгой. Вдруг всё разрушалось. От слова, от жеста. Поразивших ложью, напыщенной, жалкой по выдумке. Которой никогда не бывало в видениях.

Даже любимые, чаровавшие прежде книги, не могли уберечь от тоски. Их Мир, в котором стремился укрыться, как в крепости, был так призрачен, неотчетлив, размыт. За их строками брежилось нечто. Непередаваемое, зовущее. Но всегда удалённое, едва ощутимое, ускользающее. Уходящее и бросающее, едва разбередив надежду, во власть тоски. Книги не могли сравниться с цельностью и живой силой видений.

Тем не менее, Спирит проводил вечера за чтением. Ему было страшно отложить томик в сторону, он оттягивал этот момент, сколько было возможно. Пока родители не заставляли выключать свет. И начинались однообразные ночи.

Когда невозможно заснуть. Когда бесполезны мольбы и призывы. Когда без толку зажмуриваться, дышать быстро и глубоко, но тихо, чтобы не услышали за стеной. Стараться проделать то, что когда-то предшествовало внезапному приходу странствий. Когда остается только мучиться без сна, засыпать лишь под утро. Чтобы потом ощущать себя разбитым, измождённым и первое, что вспомнить, ещё не открыв глаза, – видений не было. А начинается опять всё с начала. Опять однообразные утра.

Чем дольше бывала разлука со снами, тем глубже в нём укреплялся страх. Их больше не будет. Они никогда не вернутся. Никогда. Он был готов отдать, что угодно, за их появленье. Начинал ненавидеть Реальность. Однообразную. Серую.

Лишь их нежданное возвращение несло его душе мир. Ненадолго. Он стал ненасытен. Как бы часто ни появлялись сны, ему было мало.

В чьей прихоти было то дарить их, то отнимать? Почему они возникали? Спирит знал только, что, по-видимому, их не было у других. Что говорить о них скорей всего не стоило.

Какая книга была первой, Джек Лондон, Конан-Дойль, Уэллс? Спирит помнит лишь свое горячечное возбуждение, помнит, что прочёл об этом в очередной долгой разлуке со снами. О том, что всё могло объяснить. Что всё объясняло. Что было разгадкой.

С тех пор искал и читал только книги, в которых о таком говорилось. С удивлением обнаруживая, в Мире, оказывается, была сторона, о которой он совершенно не ведал. Знай он это раньше, сразу бы понял в чём дело. Он жадно глотал страницу за страницей. Что бы то не было, лишь бы там говорилось о вещих снах, о видениях, о переселении душ, о странствиях души, отделённой от тела.

К его неудовольствию, литераторы не были конкретны. Наоборот, то, что ему было нужно, как нарочно, окутывалось клубами тумана. А ему было необходимо понять в точности. Ясно видеть разгадку.

Его сны – полёты души, освобожденной от тела? Образы прошлых жизней? Видение иного без расстояний и преград? Он перечитал уже всё, что мог достать, фантастику, сказки, легенды.

Помогло знакомство с троюродным братом отца. В семье он считался непутёвым. Если не опасным. Имея два университетских диплома, работал то сторожем, то сезонным строителем. Его жизнь была посвящена рискованным путешествиям, восточным единоборствам и книгам. Он знал всё о плотах, каяках и бурных реках, если бы не это, они со Спиритом, верно, никогда не увидели б друг друга.

Спирит понравился ему, что бывало не часто, и вскоре получил доступ к его собранию, обещав держать язык за зубами. Надолго окопался в его библиотеке. Родители были недовольны, они догадывались – там много запрещённых книг. Многозначительно предупреждали. Спирит не задумывался об этом. Солженицын и Троцкий его не интересовали, он откладывал их в сторону, не раскрывая.

Реинкарнация, верования древних, ясновидение, магия, энергоинформационное поле, телекинез, чем только не была заполнена бедная голова Спирита. Он усаживался за учебники английского, чтобы прочитать несколько брошюр по парапсихологии. Позднее даже дядино собрание его не удовлетворяло, он рыскал по букинистическим и крутился на толкучке в поисках дореволюционных изданий о древних религиях и оккультных науках. Всерьёз осваивал древнейшую историю, корпел над "Ведами" и "Авестой", брался за умершие языки. Штудировал малопонятные книги по физике поля, чтобы разобраться в них стал первым в школе знатоком физики, гордостью учителя.

Его немного беспокоило, что его собственные ощущения не вполне совпадают с описанным в метафизических манускриптах и фолиантах откровений. Но сходство было несомненным. Всё объяснялось. У него особенный дар. Знания о таком всегда окружались тайной. А ныне на них, заодно с Солженициным и Троцким, был наложен запрет. Теми, кто придумал вступление в комсомол и одуряюще-бесконечные собрания.

Но ему посчастливилось узнать, чем он обладает. Спирит был горд собой. Мечты уносили его далеко. Дальше блаженства видений. К непобедимому могуществу, успеху, славе, преклонению и зависти других перед его мистической силой.

Однако пока он никак не управлял своими сверхъестественными свойствами. Приход снов не зависел ни от его желаний, ни от воли.

Чтение быстро привело к упражнениям, набранным из различных школ и систем. Асаны и мудры, пранаяма и дыхание ци-гун, глядение на зеленую точку, бормотание сутр Патанджали. Кое-что ему показывал дядя, что-то он пытался освоить сам, по туманным текстам. Вместе с выверенным веками перепробовал множество вычурных нелепых методик, о которых трудно вспомнить без смеха. Но был невероятно упорен. Надеялся, в конце концов, он научится по своей воле достигать видений, переселяться в них, когда захочется.

Это делалось уже необходимым. Спирит трепетал перед непонятной силой, в чьей власти было дарить сновидения или безжалостно держать в обыденности. Дни, ночи, даже часы, проведенные без видений, становились невыносимыми. Их заполняла только тоска и неудовлетворенность собой. То, что лежало за пределами снов, постепенно делалось отвратительным. Беспросветно серым.

Упражнения не приносили успеха. Он научился делать руки тяжелыми и тёплыми. Стал выносливее и гибче, мог стоять на руках и садиться на шпагат. Лучше схватывал и запоминал, знал буквы санскрита и древнее звучание мантр. Вовсе не это было его целью. Видения приходили, когда угодно, но не когда хотел он. Книги говорили всё запутанно и противоречиво. "Мои сны похожи на это?" – спрашивал себя Спирит который раз. Он узнал, что такое спиритизм, но ниспосланные свыше записки и вращающиеся блюдца вызывали у него презрение, в звучании его тайного имени грезилось абсолютно иное.

Ему грозил вылет из школы, хотя оставалось чуть больше года, чтобы её закончить. Но он не раскрывал учебников, не делал домашних заданий, вообще не имел представления, что проходят по программе. Безбожно прогуливал, чтобы отдавать утро своим изнурительным тренировкам, собственные усилия казались ему недостаточными. Если бы завучем не была учительница физики, а парторгом учительница математики, его б уже вышибли, но физику в той степени, как нужно было для школы, он освоил давно, для того чтоб разобраться в физике, стал докой и в математике. Но это уже не спасало.

Он же ещё постоянно ссорился с родителями, издёргавшими его нравоучениями, разговорами о будущем. Больше ни с кем не перекидывался и словом, в школе и на улице держался один.

Но было уже безразлично всё. Он жил от видения до видения. Ждал, как наркоман привычной дозы. Остальное было – цепь тягостных и бесполезных минут. Пустота и боль.

Тогда мама заговорила с ним. В её голове была седина – как он мог не замечать её раньше, – голос был уставшим, надломленным. Сын её был мрачен, зол и угрюм, одинок, ничем не интересовался. Уже не мог скрывать порой многочасовых отключений от действительности, приводивших её в ужас.

Эпилепсия! Спирит до сих пор вздрагивает от этого слова. Он считал себя познавшим чудо, избранником. А его мучает и изводит болезнь, его ум и душа охвачены недугом. Спирит испугался. Люди в белых халатах, строгие, недоступные, властные, слегка кивая, слушали его первые исповеди. Он верил им и чаял обрести свободу. От снов. Оказавшихся галлюцинациями.

Но финлепсин не менял ничего во внезапных приходах и исчезновениях видений. Транквилизаторы, а затем нейролептики отупляли, мутили в голове, делали расслабленным, сонным. Но не могли ослабить вкус ко снам, неодолимую тягу к ним, не смиряющуюся ни перед Разумом, ни перед страхом, приказывавшим вернуться к Реальности.

Врачи не могли помочь ему, не могли научить, что он должен делать, чтобы избавиться от странного свойства. Родители искали новых врачей, профессоров, светил. "Необычная клиника" его сновидений сама по себе вела его на осмотры корифеев.

Его видения, крайне редко повторявшиеся, были слишком разнородны и многообразны для ауры, психосенсорных припадков. Недоверчивые психиатры, сменяя один другого, упорно расспрашивали, проявляя особенный интерес к сновидениям, в которых он ощущал себя проводником чужой воли, либо мысли его становились понятны без знаков и слов, либо он сам чувствовал доступным тайное. Его засыпали вопросами – как? – требовали новых пояснений. Спирит не умел найти подобающих выражений, напрасно пытался рассказать, что пережил множество совсем не похожих видений. Его болезнь становилась эпилептическим онейроидом, шизоэпилепсией, шизофреноподобным синдромом.

“Оставьте в покое Ваше снижение порога судорожной готовности", – важно говорил один из профессоров, показав Спирита на лекции, – "здесь мы видим случай приступообразно-прогредиентной шизофрении, этот пациент имел множество типичных приступов, клиническая картина которых искажалась экзогенно-органическим включениями, придавшими случаю скорее органический, чем генуинно-эпилептический характер". "Вклю-ючениями", со странным акцентом на -ю-, Спирит прекрасно запомнил интонацию, с которой произносил свою речь профессор, запомнил рассеянную безнадежность, с которой он старался удержать в своей памяти слетавшие с профессорских уст мудрёные слова, стоя за дверьми, пока санитарка, опомнившись от захватывающей беседы со знакомой вахтершей, не забирала его в палату. Ему не полагалось знать, что думают о нём врачи. Позднее до него доходило, что новая диагностика означала меньше финлепсина и больше нейролептиков, то есть мышцы его сводило, глаза закручивало наверх, что немного смягчал паркопан. А по возвращении из больницы в диспансере ему изменяли группу учета. Но не могли изменить наслаждения, с которым Спирит просыпался дома, пережив ночью новое видение, наслаждение забывшего о Реальности, которое сменялось отчаяньем и страхом.

"Это истерия, визуализация представлений", – тряся клинообразной бородкой, вдохновенно объяснял его воспрянувшим родителям молодой и радикально мыслящий доцент, – "у Вашего сына прекрасное, но несколько аномально развитое воображение и стремление убежать от пугающих его проблем". И прописывал Спириту сложнейшую схему из четвертушек и восьмушек таблеток, которую следовало тщательным образом принимать по часам. И раз за разом гипнотизировал его за большие деньги, Спирит изнывал от скуки и засыпал, ещё бы – он постоянно чувствовал сонливость, с тех пор, как психиатры лечили его. Его врачеватель в долгих беседах объяснял, что важно развивать волю, не прятаться за видениями, здесь, в Реальности, быть, а не казаться. И обещал родителям помочь снять с него клеймящие диагнозы.

– Надо вернуться в нормальный, реальный мир, – с дрожащим напряжением заклинала мама. Не колеблясь, Спирит соглашался с ней.

Он садился за учебники и тратил часы на то, чтобы хоть на секунду сосредоточиться над их удручающей скукой. Он стремился быть ближе к товарищам по школе, но напрасно… Его словно окружили стеной. Давали доучиться последний класс, но известие о его болезни непостижимым образом достигло всех. Учителя были с ним холодно официальны, почти не вызывали к доске и автоматом выставляли в журналы четвёрки. Ученики быстро отходили от него, как от прокажённого, некоторые боялись даже встретиться с ним глазами. Дальше всех от него старались держаться те, кто пять-шесть лет назад считался его друзьями.

Недавно это вряд ли бы озаботило. Теперь он узнавал, как тяжело одиночество. Он мечтал быть рядом с ровесниками. Мечтал быть таким, как они. Завидовал их беспечному счастью, счастью даже не осознаваемому ими самими. Счастью обращённых к ним юных женских улыбок. Счастью привязанности и вражды. Счастью первых романов. Счастью определённости и ясно обозримого будущего. Счастью, которого он был лишён. Которого он сам себя лишил.

Он упивался видениями, когда они беззаботно предавались играм, он проглатывал тома мало кому доступных и почти не понятных книг, когда они праздно шатались по улицам, он, как заводной механизм, изматывал себя беспощадными упражнениями, чтобы достичь видений, когда они проводили время в компаниях, в вечерах в полумраке и уже касались девичьих губ и колен, теперь казавшихся Спириту недоступными.

Что его ждало? Больницы, судороги, окончательная потеря Разума?

Спирит стремился вернуться в Реальный Мир.

Но ничто не могло заглушить тоску по снам. Ничто не могло сравниться с ними. Спирит, если мог, скрывал от мамы их новое появленье, теперь, чтобы не расстраивать её.

Нужно было понять, что творится с ним. Спирит брался за трактаты по психиатрии. Приходилось затратить немало времени и сил для того только, чтобы начать понимать, что же говорится в них. Спирит не отступал. Книги было трудно достать, Спирит преодолевал запрет родителей и виделся с дядей, тот, смущаясь какой-то вины перед Спиритом, вновь открывал ему своё собрание. Искал то, чего не хватало Спириту, по друзьям.

Нет, это не то, что происходит со мной. Открывал для себя Спирит. Так и есть, это то, что у меня. Ужасался он. Есть сходство, заключал он, но нельзя сказать, чтобы это было обо мне. Может быть он здоров? Аура эпилептиков, онейроид как-то не подходили для того, чтобы ими определить сны. Веками люди верили в ясновидение, в переселение душ, в полёты души, свободной от тела. Спирит опять читал манускрипты, до корки изученные им прежде. Как и прежде он не мог отнести к себе в точности их описания.

Ему было не с кем поговорить об этом. Троюродный дядя был в осаде КГБ, у него проводился обыск за обыском. Он прятал книги, прятал нунчаки – был введён запрет на каратэ, ни о чем не говорил по телефону. Носился со своей исписанной трудовой книжкой, ожидая осуждения за тунеядство, ему порой было нечего есть. Он боялся навредить Спириту и просил его не приходить. А потом, не дожидаясь того, чтоб его посадили или выслали, уехал за полярный круг. Мама и папа не могли слышать об аномальных явлениях, кто-то из профессуры научил их, что самое главное – критика к болезненным переживаниям. Спирит не должен был сомневаться в том, что видения – галлюцинация и недуг.

Ему было страшно тяжело. Он был один. Он страдал и боялся, страстно хотел вернуться в мир нормальных и реальных, но сами попытки вернуться вызывали отвращение. Когда видения охватывали его, он упивался ими, когда их не было – жил в тоске, как бы ни убеждал себя, что это хорошо.

На последних школьных экзаменах к нему были снисходительны. Выпускной он провел в обществе стеснительного зубрилы-отличника и противного ябеды-уродца. Ночью вернулся домой и лёг спать. Перед рассветом, казалось, провалился в какое-то видение, но буквально через секунды оно оборвалось. Утром поехал сдавать документы в институт, который когда-то окончил папа.

"Вы знаете", – строго говорила врач приемной комиссии, держа перед собой его медицинскую справку со штампом "состоит" в графе "Психиатр" и уже не загадочными для Спирита цифрами, – "у нас учиться очень тяжело, у нас студенты испытывают большие перегрузки. Вам стоит подумать, можно ли Вам учиться у нас". "Хорошенько подумать" – добавляла она, возвращая Спириту бумаги. Его трясло, он не смог ответить ей ничего.

"Они не имеют права не принять твои документы. Мы поедем вместе с тобой, и никто не посмеет так говорить", – со слезами кричала мама. Спирит не поднимал лица и продолжал лежать, уткнувшись головой в постель. "Пожалуйста, поедем! Мы уже обо всём договорились, мы беседовали с деканом, секретарем приемной комиссии, проректором. Тебе нужно только приехать, они не могут принять документы без тебя. Не думай, у тебя будет другой диагноз и никто не будет об этом знать, это врачебная тайна. Нужно собраться и поехать. Ты же мужчина".

Спирит практически не вставал с постели. Не мылся и не брился, его лицо, недавно узнавшее лезвие, покрылось жесткой щетиной. В больницу его повезли на такси.

Доцент с бородкой был в отпуске. Рекомендованный им не менее титулованный коллега был страшно занят и сбагрил Спирита врачу сильно пьющему и мрачному, как могильщик. Лечить следовало, по-видимому, антидепрессантами, но новый доктор всем препаратам предпочитал аминазин. Спирит впервые испытал такое. Мышцы его были скованы, он испытывал постоянную потребность двигаться, и всё было безразлично, безразлично до омерзения. Угнетала только потребность непрерывно ходить. Спирит может рассказать, как гудела труба в сортире, побуждая вставать и опять отмерять шагами коридор, какой визгливый голос был у санитарки, загонявшей в палату, как пряно пахли розы, принесённые соседу, перед Той ночью, когда он в очередной раз почувствовал, что наконец-то проваливается в тупое забытье, глубокую, бездонную пропасть.

Кто мог бы подумать, что он взлетит из неё!

Спирит был Океаном, катил свои воды к берегам материков, множеством морей пытался проникнуть в их сердцевину, мощными течениями охватывал острова. Хранил в себе мириады существ, нёс тысячи кораблей. Бесновался и утихал. То обнимался с Землёй и нежно ласкал её. То беспощадно бил её берега, сам трепеща от подземных толчков и порывистых ветров. Никогда ещё в видениях он не был таким огромным. Затем вдруг стянулся, превратился в маленький островок, посреди беспредельного морского простора. Спирит жил наперекор Океану и вместе с ним, направляя свои берега против его волн, удерживал вокруг себя ракушечьи укрепления, набирал влагу дождя и отдавал её солнцу, стремясь остаться неизменным, таким, каким был нужен всему живому, обитавшему на нём и связанному с ним каждым движением.

Могучие полуобнажённые люди, что высадились на нём, сразу его ощутили. Поклонялись ему и дрожали перед ним. Едва зайдя на его берег, просили, чтоб он принял их, дал им пищу и кров. Называли его повелителем и Богом, грозили смертью всякому, кто посмел бы обидеть его, передавали друг другу десятки табу, призванные хранить его покой.

Что могло быть всесильней этой власти?

Но вот люди сделали изображенье и назвали его – им, стали приносить ему украшения и пищу, сладкий дым сжигаемых трав, бешено танцевать вокруг, внезапно простираясь ниц.

И неожиданно он почувствовал себя тем, кем они хотели его видеть, деревянным идолом со страшно раскрашенным лицом и грубо сработанным телом. Но всё же похожим на тех, что его сотворили. Он впитывал пористыми деревянными губами кровь, которую дарили ему, Духу, властителю. Но, став таким, как они, принялся служить им, подчиняться заклинаниям стариков, приносить в их сети, тянувшуюся к нему рыбу, открывать плоды своих почв, яйца птиц, нашедших на нем приют. И, будучи Богом, он стал слугой, невозможно было не слушаться новых хозяев, что преклонялись пред ним, но знали, как им управлять. И Спирит вспомнил, как Океанской пучиной он размывал берега и создавал дуновение ветра, чтобы потом принять берега, как свои пределы и трепетать от грозных тайфунов и штормов, что носились над ним и качали его, как дитя.

Он вырвался внезапно, и сразу же в жесточайшую явь, вскочил на постели и впился руками в металлическую кромку кровати, застыв, как астматик, судорожно пытаясь отдышаться.

Темноту разрешали свет ночника и свет из коридора, отделённого прозрачной дверью. Тишина была полной, безумные, одурманенные снадобьями, даже не посапывали во сне, санитарки и медсестры тоже где-то дремали, забыв о надёжно смирённых подопечных. Форточка милостиво была приоткрыта, и к Спириту бежал свежий, густой воздух ночи.

Его грудь успокаивалась, содрогаясь реже и реже. В эти минуты Спирит познал, что ему безразлично, здоров он или болен, ждёт ли его безумие или озарение, странен ли, страшен ли он со стороны, но ему необходимы, сладостны, дороги лишь его сновидения, важно лишь проживать их снова и снова, а что будет вокруг, что будет потом – не имеет никакого значенья. Спирит был лёгким, как шар, за спиной у него наверняка были широкие крылья и он до сих пор удивлён, почему в самом деле не парил в ту ночь над койками сумасшедших, над зарешёченным зданием, над облаками Москвы, над Землёй, над Вселенной.

Его ждали затем немалые тяготы и муки. Но, всегда, очнувшись от отчаянья и страхов, он вспоминал этот сон. Вспоминал, что живет для того, чтобы видеть сны. Прошло девять лет, он выстроил свою жизнь так, чтобы всё в ней подчинилось этой цели.

И теперь каждую ночь, расставаясь с ним, Аня знала, небывалые путешествия ожидают Спирита.

**************

Аня срывалась с откоса и падала. Это повторялось снова и снова. Хотя давно пора было привыкнуть, да и что такого было в их ночных прогулках? Но нет, она проваливалась и переставала ощущать под ногами почву даже в те ночи, накануне которых бывала дома, с утра хлопотала, а затем, то задумчиво листала страницу за страницей, то беспорядочно включала и выключала телевизор. В такие дни ей то и дело приходили на ум предыдущие прогулки, а, когда вечерело, она уже предвкушала новую, чуть ли не готовилась к ней. Выходила из дома заранее, напряженно силилась угадать, откуда вынырнет Спирит, представляла, как он приблизится своей сомнамбулической походкой, отрывисто скажет ей: ”Здравствуй”, протянет руку…

Появление Спирита всегда оставалось внезапным. Нежданный вихрь налетал на Аню, смерч уносил её. Спирит брал её за руку и уводил в неведомый прежде город, и Аня не успевала понять, когда сгорели мосты назад.

Что говорить о ночах, перед которыми её носили троллейбусы и метро, она засыпала на лекциях, сдавала коллоквиумы, отсиживала часы. Заглядывала в кафе, в магазины, или к какой-нибудь приятельнице, с которой судачила о чём угодно, но не о том, куда уходит каждый вечер после заката. Ужинала на ходу, суматошно крутилась возле раковины и плиты, перекидываясь рассеянными фразами с мамой. Выбегала, едва поправив чёлку, выглядывающую из-под шапки, осторожно спешила по гололёду плохо освещённых улиц. И, поскользнувшись, вдруг – находила руку Спирита. Муравейник, кишевший вокруг неё, сметался, и Аня обнаруживала, что попала в многоликую и гулкую ночь. Она переживала подобное только в детстве, у моря. Её хотели увести от пахучих, нежно качающих волн, и, исчерпав все моленья остаться, даже слезы и всхлипы, она замечала – жар песка забрал прохладный полногрудый ветер, вместо ликующих голосов детей шуршит и бьётся неотступный рокот прибоя, и темнота опускается неумолимо быстро, будто только что, здесь же не царило раскалённое солнце.

И забыв обо всём, Аня бродила со Спиритом. Мимо закрывших свое уродство темнотой огромных стен и башен. По бликующим серым мостовым, по слякоти, нараставшей с появлением тепла. Под гуденье проводов, свист ветра и дальний шум одиноких машин. Каждый раз, сонная, поворачивая ручку замка своей квартиры, где мама давно забылась тревожным сном, Аня спрашивала себя, а была ли эта ночь или только почудилась. Она виделась ей чередой полутёмных картин, которые показывал ей Спирит, картин, открытых только ему и ей, неведомых никому другому. Ей больше не мерещились чужие взгляды, напротив, верилось – в эти ночи, кроме неё со Спиритом, нет никого во всей Москве.

Поначалу даже иногда забывала, что на этих прогулках они всегда были втроём.

Если Аня и отмечала, что Спирит пришёл один, проходило лишь несколько минут, и Джек неизменно возникал в отдалении, деловито сопровождал их, то забегая вперед, то труся в стороне или отставая. Чаще он сразу приходил вслед за Спиритом, наклонив морду к земле и недовольно перебирая лапами. Затем устремлялся подальше от них, подходя лишь на короткое время. Ошарашенная, удивленная рассказами Спирита, Аня умудрялась пропускать недолгие мгновения, когда Джек выбирался на освещённые места. Теперь выжидала, ловила их. Чтобы любоваться.

Джек нёс в себе все оттенки светлого. Если был недвижим, то, казалось, был сер. Если мчался – волны серебра и ослепительного белого, чередуясь, струились по нему, отбрасывая искры под свечениями города. Если вдруг замирал, гордо подняв огромную голову и востря треугольные уши, – щетина ещё колыхалась на нём, колыхалась всё медленнее – можно было увидеть, что самые кончики шерстинок подёрнуты серым, а глубже, внутри – белый пушистый мех. Наверняка такой тёплый! До чего ж Ане хотелось забраться в него пальцами, глубоко, глубоко. Но Джек всегда был вдалеке от неё. Можно было только любоваться.

Гибкой грацией. Искусно сработанным телом. Удивительными большущими лапами, величественно попирающими снег, с чётко выделенными мохнатыми пальцами, как у грифонов или сказочных чудовищ со старинных гравюр. Да он был им под стать, размерами превосходивший любую собаку, клыками не уступавший волку. С глазами мудрыми, всё понимающими. Если только посмотреть на него чуть снизу, присев, он псом не казался, он был словно человек в обличьи громадного хищника, словно мохнатый сатир с умудрённым, лукавым и грустным ликом.

И он был ребёнком, когда, сосредоточенно рыча, бежал вдогонку взлетевшим воронам, когда кувыркался и фыркал в снегу, когда, заметив, что за ним наблюдают, вставал и отряхивался надменно и гордо.

Похоже, он не любил, чтоб Аня смотрела на него. Никогда не давал ей приблизиться к себе, сразу срываясь с места. Правда, он и так нередко убегал, полностью скрываясь из виду. Спирит не обращал на это внимания. То ли держаться на расстоянии вообще было правилом Джека, то ли именно Анино присутствие мешало ему.

Несколько раз, идя на встречу со Спиритом, Аня замечала его, настороженно обнюхивающим снег вокруг мест, ставших привычными для свиданий. Пёс мгновенно уносился, завидев её.

Джек был так красив. Аня восхищалась им. Пыталась завести с ним более короткое знакомство, но пёс, или скорее волк, глухо рычал в ответ на её ласковые слова.

– Не бойся, – говорил Спирит, лёгким взмахом руки отправляя Джека прочь. ”Не бойся” – это было его стандартное обращение к Ане. Если она ни о чём не расспрашивала, Спирит редко произносил что-нибудь ещё. Рассказав ей, буднично и без прикрас, то, что скорей всего не открывал никому, никогда, он умолк, опять будто не нуждаясь в разговорах. Говорил только – не бойся. Она и так не боялась. Ей нравился Джек. Было обидно, что пёс не признает её.

Но всё же в первый момент испугалась, когда однажды он стремительно подбежал и принялся изучать её мерно посапывающим, подрагивающим носом, пытаясь проникнуть мордой под пальто. Хотя и сумела собраться, не показать виду, скороговоркой бормотала давно придуманные хвалебные прозвища. Но едва удовлетворив свое любопытство, Джек умчался вновь. Он был грозен и нелюдим. Несмотря на это обращаться к нему было во многом легче, чем к Спириту.

Аня мечтала завоевать расположение пса, но убеждалась что это невозможно. Он и не поворачивал морду к приносимым ей печеньям и кусочкам колбасы. Не стоит тратить время. Аня решила так. Но, уже и не рассчитывая хоть немного приручить его, не могла налюбоваться. Не могла удержаться от похвал его уму и силе. Которые Спирит слушал равнодушно. Или принимал как должное.

Это ли примирило Джека с ней?

Он стал прибегать к ним, подолгу идти рядом, не стесняясь принимать скупые ласки Спирита, которые превращали его в непомерно большого и неуёмно радостного щенка. Аня, кажется, больше не мешала ему.

Как-то раз он придвинулся к ней настолько близко, что почти тёрся об ноги. Как Аня была рада! Она робко обернулась к Спириту, ведущему её за руку, и в его глазах прочла согласие и одобрение. Не может быть! Она зубами сняла перчатку, Спирит тут же её подхватил, а Аня… прикоснулась к Джеку. Тот продолжал идти рядом, как бы и не замечая. Аня была счастлива! Она думала, он никогда не позволит сделать это! Согнувшись, неуклюже, на ходу, она принялась чесать ему спину, с наслаждением водя пальцами по его, в редких бликах серебрящейся шерсти. Мягкой, тёплой, густой. Джек трусил рядом с независимым видом, но прижимался к её ногам всё тесней.

Они стали друзьями. Он встречал её, по-собачьи виляя хвостом и довольно урча, он убегал и прятался, уворачивался от снежков, неожиданно наскакивал на неё, шутливо пугая. Преданно приносил палки, с достоинством подавал лапу. И даже… лизал её шершавым языком. Мягко охватывал её ноги, прижимался к ней. Отдавал ей, склоняя вниз, свою, дотоле никому, кроме Спирита, непокорную голову. Бросался, как возлюбленный, к ней на грудь.