11. Как у людей
За стол сели ближе к вечеру и не расходились до поздней ночи. По словам Анны Феоктистовны, праздник получился как у людей. Витькин отец подливал всем, не жалея, марочный коньяк. Под недовольным Раиным взглядом Витькина прабабушка опрокинула налитую внуком рюмку, закашлялась, закусила солёным груздём, закивала одобрительно: «С толком грибочки посолены». Митяй, скосил глаза на жену, толковавшую о чём-то с Анной Феоктистовной, и налил бабе Липе вторую, которая мгновенно исчезла в «олимпийской» глотке, так что Рая ничего не заметила. Панна Крися, ревниво следившая за тем, как Олимпиада Никодимовна жевала беззубыми дёснами её грузди, заявила на весь стол, что солить грибы умеют только в Польше, а польский борщ с белыми грибами умеют варить только в её родном Вроцлаве.
Это она – про Нину, которая в прошлую субботу предприняла попытку сварить борщ (до сих пор пробавлялась простецкими супчиками) и была обнаружена панной Крисей на кухне с поличным: мелко покрошенной на разделочной доске свёклой и капустой, которую Нина собиралась бросить в кипящую воду. Панна Крися молча забрала у неё доску, убавила под конфоркой огонь и произнесла на польском длинную тираду (Нине послышалось змеиное шипение):
– Musze ci urwac rece! Nie wiesz, Jak to zrobic, to nie jest to, co wziates… (Руки бы оторвать тебе! Не знаешь, что делаешь, так не берись). Nie gotujesz swini, gotujesz sobie.
Последние слова были понятны: не свиньям готовишь – себе. Нина хотела оскорбиться и уйти, но панна Крися сноровисто cпустила c доски в кастрюлю капусту – без всплеска и брызг. Достала из своего шкафчика баночку с сушёными грибами, захватила щепотью несколько штук, бросила в закипавшее варево. Свёклу кинула на сковородку, которую поставила на свою конфорку, а оторопевшей Нине сунула в руки луковицу:
– Порежь помельче да зажарь с морковкой, чтобы лук прозрачным стал, а морковь золотистой. Сверху мучкой посыпь зажарку. Кто ж так борщ варит? Кто ж кладёт – всё одним разом? – перейдя на русский, причитала панна Крися. И обида уходила, уступая место благодарности. Грибов своих не пожалела, горелку свою зажгла, борщ варить научила.
– Что ж мне, в разных кастрюлях варить… компоненты? – спросила Нина, и удостоилась короткого «Boze, daj mi cierpliwosz!», понятного без перевода. Черпливошч, слово-то какое противное. Терпеливость? Терпение! Панна Крися просила бога дать ей терпения. Нине стало стыдно, и она замолчала. Панна Крися сварила за Нину её борщ, который оказался необыкновенно вкусным, они съели по тарелке и разошлись, довольные друг другом.
Засыпая, Нина с теплым сердцем думала о Кристиане: вовсе она не крыса, она хорошая. Красивая даже в старости женщина со злой судьбой, одинокая, без друзей, без родины, ей даже по-польски поговорить не с кем… Нину могла бы высмеять, а она – научила готовить настоящий польский борщ с белыми грибами!
В их семье еду готовила бабушка, Нину на кухню не допускали, чтобы не путалась под ногами и не мешала. Да и соседи замечание сделают: девчонка в квартире на птичьих правах, а она – и в ванной, и в коридоре, и в кухне, везде она! Как у себя дома! Раиса так и сказала однажды Нининой бабушке. С того дня девочке не позволяли выходить без надобности даже в коридор, и приходилось сидеть и ждать Витьку, который мог ходить где ему вздумается. Нина ему завидовала. Но играть одному мальчику было скучно, и он, по определению Раисы, «поселился у Дерябиных насовсем, и не выгонишь, хоть кол на голове теши». Представлять, как на Витькиной голове тешут топором осиновый кол, было весело. Почему осиновый, оба не знали, но так было интереснее. Раисины попытки выудить Витьку из комнаты успеха не имели: Витька откликался матери (попробовал бы он не откликнуться!), говорил «я щас», обещал прийти «через минуточку», клялся, что «ещё чуть-чуть, доиграем и приду». Наконец Рая не выдерживала и, открыв дерябинскую дверь, говорила:
– Здравствуй, соседушка. Засранец-то наш с самого с утра здесь квартирует, ты бы веником его вымела, коли он слов не понимает!
– Я не сра… не с утра, я после завтрака пришёл, – возражал Витька, копируя мать.
– Ты кого передразниваешь? Ты кого, злодей, передразниваешь? – свирепела Рая. – С матерью шутки шутковать вздумал? Сра, не сра… Вот сейчас и просрёшься, дай только до комнаты дойти, – грозно обещала Рая, ухватив строптивого сына за шкирку и волоча за собой по коридору.
Притихшая Нина вопросительно поглядывала на бабушку. Машико Нугзаровна в ответ улыбалась. Может, Витьке не сильно достанется, и вечером его отпустят к Дерябиным…
Нина сидела за столом и счастливо улыбалась. Её воспоминания никто не отнимет, не увезёт в Мурманск. У неё, Нины, всё хорошо, просто прекрасно. И отдельная квартира, в которой не будет ни Барониных, ни Зверевых, ни Кристианы, самой лживой и самой противной из всех. Двуличной. И нашим и вашим. Не обломится ей, Нине подселенка не нужна, и муж не нужен, который женится на ней из-за квартиры. Нина торжествующе улыбнулась.
Баронин толкнул жену в бок:
– Нинка-то наша цветёт… А чего ж не цвести, квартёру отдельную дали. Скоро и нам дадут! В новостройке. Уж получше, чем ей. Она одна, а нас четверо, Витька-то, поганец, в Мурманск выписаться намерился, еле его уговорил подождать до расселения. Дадут нам трёхкомнатную, тогда пущай выписывается и шкирдует в Мурманск свой, скатертью дорога… А может, четырёхкомнатную получим? – обмирал от пришедшей в голову идеи Митяй. – Бабуле-то моей девяносто три, комната отдельная положена, старость уважать надо…
Рая кивала, восхищаясь мужем: до чего умный её Митяй, вон чего удумал, про бабку-то. В поликлинике справку взять, что старуха век доживает, помирать скоро, вот и пусть остаток дней в отдельной комнате живёт, барыней.
Раины слова сбылись на следующее утро: перебравшая вечером коньяка и водки Олимпиада Никодимовна на следующее утро была «не в форме». От завтрака отказалась, разрешив себе две чашки крепкого чая, которые и решили исход дела: к приезду «скорой» Олимпиада испустила дух. Приехавшие на «скорой» врачи утомительно долго (а куда торопиться?) расспрашивали, что покойная ела на завтрак.
– Да ничего не ела, чаю только выпила, две чашки, крепкого. Ей крепкий-то нельзя, да рази ей втемяшишь? – мельтешила перед медиками Райка Баронина, не давая мужу вставить слово: боялась, что Митяй сболтнёт про вчерашний юбилей
– Чифирь, что ли, пила? – уточняли въедливые медики.
– Да какой чифирь, обыкновенный чай.
Вскрытие покажет, – вспомнилась Нине сакраментальная фраза.
– А вечером? – не унимались врачи. – Вечером что ела?
– Да всё, до чего дотянуться смогла, – встрял Митяй. – Мы ордер на квартиру обмывали, вот её. – Митяй указал на Нину толстым пальцем, покрытым рыжеватыми волосками, напоминающими свиную щетину. Выходило так, что во всём виновата Нина: если бы не её ордер, Олимпиада Никодимовна была бы жива.
Мечте Барониных о четырёхкомнатной квартире не суждено было сбыться.
* * *
С похорон Митяй приехал мрачнее тучи. Рая осталась дома: готовила поминальный стол, перетирала тарелки новеньким кухонным полотенцем. Пусть соседи увидят: для такого дела ей ничего не жалко, вот даже полотенце новое. Варила поминальную кутью, щедро добавляя в рис распаренный изюм, обжаренный с сахаром на сливочном масле (Рая заняла на плите все четыре конфорки, но ей никто ничего не сказал). Бегала в магазин за водкой. Что-то часто стали праздновать… Тьфу ты! Не праздник, поминки. Подложила Олимпиада свинью, померла не вовремя. А всё Митяша! Сам глаза налил и бабе Липе весь вечер подливал. Даром что ей девяносто три, водку жрать здорова, а тем более коньяк. А тем более дармовый, на Нинкины денежки купленный.
Распаляя себя, Рая ждала мужа. Он и на кладбище напьётся, в автобус на четвереньках вползёт. Обратный автобус мог бы не заказывать, это ж не ордер обмывать на чужие деньги – за автобус с кладбища пришлось выложить свои. Всё это она выложила мужу, едва он перешагнул порог. К её немалому удивлению, Митяй был трезвым. Молча выслушал жену и выдал немудрёную истину:
– Дура ты, Рая. Все бабы дуры.
– А ты уйди от меня. Женись вон на Криське и живи с ней, с умной, – вскинулась Раиса, зная, что ни к кому её Митяша не уйдёт. Кому он нужен?
Митяй, похоже, думал то же самое. Топтался в коридоре и соображал, как решить проблему.
– Не бзди, Раюха. Витька наш Гальке ребёнка нового заделает, и получим трёшку. Должна же она… это… долг перед родиной выполнить. Двоих проворонила, третьего беспременно родит. Ты это… Витьке телеграммку отстучи.
– О чём? Чтобы Гальке резвее вставлял? Так и написать?
– Дура!
– Сам дурак! Дубина стоеросовая. И Витька такой же, в отца уродился урод, и семя евойное не держится… Люди! Лю-у-уди! Убива… убива-аают!!
На крик никто не вышел: к баронинским «закидонам» все давно привыкли. Раиска могла бы помолчать – в день похорон. Но не смолчала, и Митяй привычно вправлял жене мозги. Ничего страшного, повизжит и успокоится.
12. Рая
Рая с шестнадцати лет работала в ателье женской одежды, сначала уборщицей, потом подмастерьем. Мастером она так и не стала. Стачивала смётанные детали кроя, переокантовывала и застрачивала швы, пришивала плянки, погоны и отделочные бейки, вшивала воротники и гульфики.
– Райка, зараза такая! Опять баску забыла пристрочить, а мне из-за тебя с клиенткой языкатиться! Рот закрой и работай. Ещё раз забудешь, вылетишь отсюда, так и знай.
– Счас, Роза Григорьевна. Розочка Григорьевна, я мигом! Простите, Роза Григорьевна, сама не знаю, как так вышло… – привычно каялась Рая, поглядывая искоса на мастера: сошло с неё или ещё сердится.
С Розой Григорьевной портить отношения не стоило. Рая со вздохом пришивала к талии платья и впрямь забытый ею волан. Строчила ровно, будто по линейке. Швейную фурнитуру и отделочные детали мастерицы поручали только ей, зная, что работа будет выполнена безукоризненно, не придерёшься.
Не имея среди своих товарок авторитета («Сколько лет её учили, а только и умения: на машинке строчить да языком»), Рая приобрела богатый опыт женских хитросплетений, заговоров и мелких пакостей. Машико Нугзаровне она как-то бросила в бак с кипящим бельём портновскую булавку – всего одну. Булавка вошла глубоко в ладонь, когда баба Маша отжимала пододеяльник, выкручивая его руками почти досуха (стиральные машины были не у всех, постельное бельё замачивали в ванне и вываривали в кипятке, добавив в бак горсть кальционированной соды).
Машико не устроила скандала, которого Рая ждала: приготовила оправдательную речь и предвкушала, как ей будут сочувствовать и утешать. Ведь всем известно, что бабы Машина дочка Натэла, а по-русски Наташка, шила кухонные прихватки и фартуки и учила Нину вышивать. Вот и попала булавка в постельное бельё. За девчонкой своей не уследили, а на неё, Раю, вину возвели.
Баба Маша долго ходила с забинтованной рукой, распространяя по коридору тяжёлый запах мази Вишневского (булавка проткнула ладонь почти насквозь, и ранка загноилась) и приветливо здоровалась с Раей, которая две недели не слезала с толчка. В заварке таинственным образом оказалось слабительное, а в сахаре мочегонное, и с Раей творилось такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Остальным членам семьи повезло, Витька завтракал и обедал в школе, а Митяй чай не любил, предпочитал ячменный кофейный напиток, а сахар любил кусковой.
С того дня Рая держала свои способности при себе. И наконец – ей представился случай, для Раи совершенно безопасный, а потому заманчивый. Она вела сложную игру, чувствуя себя шахматным гроссмейстером, играющим сразу несколько партий с шахматистами-любителями. Сеанс одновременной игры заключался в том, что со Зверевыми Рая договорилась не брать квартиру по первым двум ордерам и дожидаться третьего, который – «самолучший!» На самом же деле, брать жильё надо по второму ордеру. По третьему, последнему, давали «не квартиру, а слёзы, и район самый заухабистый, и трамваи под окнами скреготят»». А отказаться уже не откажешься, ордер-то последний, другого не дадут, нравится, не нравится, а придётся взять. Спохватятся Зверевы, да поздно будет.
* * *
В райисполкоме Барониных ждал удар: для получения ордера требовался Витькин паспорт и Витькино присутствие. Митяй спешно телеграфировал сыну и получил убийственный ответ: Галя в прошлом месяце родила двойню, мальчиков назвали Петром и Павлом, в честь святых апостолов, а детей, сказали, у неё больше не будет. Но радоваться появлению на свет внуков Митяй не мог: сукин сын Витька месяц назад оформил в Мурманске прописку, а из московской квартиры выбыл автоматически (для выписки Витькино присутствие не требовалось).
– «Ууу-бьюуу! Шкуру спущу с сукиного сына!» – бесновался Митяй, но сделать ничего не мог: руки коротки, как сказала Анна Феоктистовна, и Митяй швырнул в неё стаканом, к счастью, пролетевшим мимо.
– Ах же ты сморчок! Хулиган старый! – сорванным горлом выкрикнула «передвижница» и посмотрела на Раису так, что той стало ясно: договор со Зверевыми аннулирован.
Кристиана почуяла наживку и вцепилась в Раю как оголодавшая щука в блесну. С Ниной у неё ничего не вышло: девчонка не возражала, но на Крисину уловку не клюнула, взяла квартиру себе одной, в том самом доме с венецианскими окнами и лепными карнизами. «Вот же зла джевчина, вот же отродье! Не прогадала, – с завистью думала Кристиана. – Стены толстые, потолки трёхметровые, на балконе ограда фигурная, окна арочные… Чтоб ей житья там не было!»
– Так как же, пани Рая, возьмёте меня к себе подселенкой? Мне и без вас квартиру дадут, да привыкла я к вам. О вашей выгоде пекусь, не о своей. Сунут вас в однушку-малогабаритку, кухня четыре метра, прихожая полтора, и будете радоваться, – потеряв терпение, закончила Кристиана.
– Уйди ты ради Христа, без тебя тошно. После поговорим… Митяй переживает сильно, не до тебя мне.
По Раиному выходило, что хорошо всем, кроме них с Митяем. Нина в собственной квартире заживёт как королева. Всю жизнь ей бабка с матерью место указывали, как собачонке: сиди где велят и не тявкай. Как в нашем ателье, под прессом жила, из комнаты нос высунуть не смела, ждала, когда Витька мой к ней прибежит играть. А ему как мёдом там намазано… Еле отвадила, грех на душу взяла, на девку напраслину возвела. Нинка бабку свою слушалась, выросла затюканной да несмелой, замуж не выйдет никак из-за бабкиного воспитания, даже парня нет (Рая не знала про Максима). А ведь красивая! Королева на троне. А трон, похоже, никто приступом брать не собирается. Ну да ей всё равно, она гордая ходит, смотрит как насквозь и улыбается. Счастливая Нинка, горя не ведала, злом не обжигалась (Рая не знала про бабушку Зину).
Сволочи Зверевы развернутся в новой квартире вовсю: коридор целиком их, стол на кухне один, зверевский, кухня – хоть в пляс пускайся. Ванька-то картин своих понавесит везде, и в прихожке, и в сортире. Озолотеют Зверевы, заживут на широкую ногу. Ванины-то ученики за каждый урок ему платят. Анька на кухне стряпает – от запахов язык проглотишь! Суп из севрюжьих голов, кулебяки с вязигой, мяско – с рынка, свежая убоинка, творог тоже рыночный, деревенский. Едят по-царски, у Аньки халат домашний шёлковый, глаз не отвести. Господа. А в новой-то квартире и про учеников Ванькиных никто не донесёт, что частный приработок имеют Зверевы, а налог в казну не платят (Рая не знала, что – платят. И настрочив донос в милицию, удивлялась, что Зверевых не оштрафовали. Откупились, видать, взятку милиции дали. Вот же сволота!)
Кристиана – единственная, к кому Баронина «не имела причин», как она выражалась, – послужит орудием, с помощью которого Рая испортит жизнь врагам. Да, да! Все они были – врагами. Рая своими ушами слышала, как Нина сказала Зверевой, что баба Липа взошла наконец на свой Олимп. Это она про Олимпиаду. Изощряется, шутки шутит – над покойницей. Про Олимп Рая знала, Витька в школе проходил, учебник вслух читал. Гора такая высоченная, на которой, по преданию, жили древние боги.
«Это ж богохульство! Бог-то один. И что там, на Олимпе этом, делать Митяевой бабке? Она дома всех достала, и там всех достанет. Поразбегутся боги, как начнёт баба Липа их шупашкарить, как Митяшу моего» – размышляла Рая. Митяй молчал, не огрызался. На Райку огрызался, а на бабушку свою никогда. Любил. А Нинка, стерва, шутки шутит над ней.
Организует она Нинке жизнь… Не устоит девчонка, возьмёт на двоих с Криськой двушку, и устроит она Нинке ад. Адешник! Рая не выдержала и хихикнула. Криська ещё и Нинку переживёт, даром что сухая, как дрын из огородного плетня.
И Зверевы не устоят. И наплачутся с Криськой…
Рая радовалась чужой беде, предвкушая, наслаждаясь, обмирая. Уговорить Зверевых получилось легко. Анна Феоктистовна слушала Раю со вниманием, кивала головой как заведённая. Муж в разговоре участия не принимал, значит, сделает так, как скажет Анна Феоктистовна.
И Раиска взялась за панну Крисю.
13. Кристиана
Кристиана Анджеевна Злочевска не мечтала о такой судьбе и о такой жизни. Её дед, выходец из Польши, еврей Влодек Злочевский, был совладельцем завода по обработке драгоценных и поделочных камней, имел собственную ювелирную мастерскую и был известен на всю Москву как честный и порядочный человек. Правил по правилам, как любил говорить Влодек (здесь игра слов: польское имя Влодек в буквальном переводе означает «править по правилам»).
Своему единственному сыну и наследнику ювелир подарил роскошную квартиру, в которой Анджей с женой прожили в довольстве и счастье до 1919 года. Большевики правили по своим правилам, перед которыми Смутное время (1598-1618 годы, эпоха дворцовых переворотов в России после окончания правления Ивана Грозного) казалось ребячеством и детскими играми.
В 1920 году квартира Злочевских в одночасье стала коммунальной. Вселившиеся жильцы ненавидели «капиталиста», отхватившего две лучшие комнаты – впрочем, с разрешения домкома: у Анны и Анджея было уже четверо детей, Анна ждала пятого. Завод большевики закрыли, мастерские экспроприировали. Тридцатишестилетний Анджей остался без работы, а семья без средств к существованию. Жили на то, что удалось сохранить, продавая надёжным людям камни и драгоценности. Через семнадцать лет Анджея арестовали и как врага народа отправили в Соловецкие лагеря, где он и сгинул: Анна не получила от мужа ни одного письма. Через год Кристиане исполнилось семнадцать, три её старших брата, как сыновья врага народа, были приговорены к расстрелу за антисоветскую деятельность, а старшая сестра умерла от пневмонии.
Анна от переживаний слегла, а когда поправилась, стала странной: не ходила больше в школу, где преподавала немецкий и французский, могла сутками не есть и не кормила дочь, не отвечала, если Кристиана к ней обращалась. И смотрела остановившимся взглядом, бормоча что-то несвязное. Врачи определили у неё умственную горячку, другими словами, слабоумие, и увезли в больницу, а оттуда в психоневрологический интернат. Так что учёбу в гимназии Кристиане пришлось совместить с мытьём школьных коридоров и классов, за что одноклассники прозвали её поломойкой, и она их возненавидела. На выпускной бал Кристиана не пошла. Не потому что не хотела, просто нечего было надеть: на платье и туфли требовались деньги, а их едва хватало на жизнь.
Завтракала Кристиана пустым чаем, в обед съедала тарелку бесплатного супа в школьной столовой, прихватив два куска хлеба, которые составляли её ужин. Постепенно жизнь налаживалась, учительский совет помог девушке найти работу. Частные уроки французского и немецкого (мать говорила с ней на этих языках с детства) позволяли жить безбедно и подкармливать маму, которую Кристиана навещала каждую неделю. Анна Злочевска уже почти не узнавала дочь. На принесённый Кристианой пакет смотрела с интересом, жадно хватала купленные во французской пекарне птифуры и круассаны, жадно жевала, подбирая с колен крошки и благодарно глядя на дочь.
Кристиана ждала, что мама спросит, как ей живётся. И тогда она расскажет, как морщась от отвращения отмывает длинные школьные коридоры – проходя каждый два раза, сначала мокрой тряпкой, потом сухой. Как таскает тяжёлые вёдра с водой, от которых на руках проступают синие вены. Как стирает со стен плевки и драит до блеска вонючие унитазы, а после моет руки, три раза подряд, почти сдирая кожу. Потом спешит домой, где принимает ванну, разогревает принесённый в кастрюльке столовский суп и, наскоро пообедав, отправляется по адресам, где живут её ученики (принимать их у себя Кристиана не решалась, боясь недовольства соседей. Доказать она ничего не могла, но ведь это по их доносу арестовали отца и братьев, кто же ещё о них знал, кто мог написать?
Нет! Она никогда не расскажет маме о вёдрах и тряпках. О том, как тяжело отмывать бесконечные коридоры и классные комнаты. О жалостливых взглядах бывших учителей: отличница, умница, способности к языкам исключительные, ей бы дальше учиться, в университете, а не грязь со стен оттирать. Но кто же позволит учиться дочери врага народа? Да и жить – на что? Мать в сумасшедшем доме, родственников нет (родственники в Польше у Кристианы, наверное, всё-таки были, но вряд ли о ней знали).
Кристиана об этом промолчит. А о своих учениках расскажет, подробно о каждом: об их успехах, об их проказах, о том, как довольны их родители и каждый день благодарят Пресвятую Мадонну за такую учительницу как Кристиана. Про Мадонну она, конечно, всё выдумала, но мама поверит. И порадуется дочкиным успехам. Но Анна ни о чём её не спрашивала, не слушала, а радовалась только сдобным булочкам и шоколадным конфетам. Умерла она зимой 1941 года, счастливо не дожив до начала Великой Отечественной войны. Её дочь стояла у могилы с сухими глазами, удивляясь тому, что ей совсем не хочется плакать, а хочется скорее уйти.
Всю войну Кристиана проработала в банно-прачечном отряде, смывшем с неё в буквальном смысле клеймо дочери врага народа и безнадёжно изуродовавшем её некогда красивые руки. На память об отце у Кристианы Анджеевны остался черепаховый гребень с опалами, на память о маме – знание двух иностранных языков, не считая родного польского. Репетиторством она занималась втайне от жильцов квартиры, налог с доходов платила исправно, учеников к себе не водила, предпочитая ездить к ним на другой конец города, лишь бы не узнали соседи. Пристанут – не отцепятся. Учить плебейское отродье языкам панна Крися не собиралась: заплатят жалкие копейки и на неё же обидятся.
Она всю жизнь прожила одна. Переписка с польской роднёй (адрес она нашла, когда перебирала мамины старые письма) ни к чему не привела, в гости её не приглашали, на второе письмо ответили сухо и сдержанно, на третье не ответили вовсе. Больше Кристиана им не писала. С соседями держалась настороже, что не мешало ей передавать им сплетни друг о друге и с удовольствием лицезреть вспыхивающие скандалы.
И теперь с ужасом поняла, что впереди у неё абсолютное, полное одиночество – в виде отдельной квартиры, которая ей не нужна, ей вполне хватало комнаты, в которой Кристиана прожила свои шестьдесят восемь лет. Старость была к ней милостива и пока не предъявляла грозных прав, но не за горами время, когда ей нужна будет чужая помощь. Так пусть она получит её от людей, с которыми была хорошо знакома и которых не считала чужими.
Узнав от Раи о её хитроумных планах, Кристиана умолчала о своих. Да пожалуйста! Она не против, пусть Барониным достанутся две освободившиеся комнаты, до переезда. Кол бы им в глотку! Эту квартиру купил когда-то её дед, золотой Влодек, как прозвали его в ювелирных московских кругах за честность и порядочность. Её отец и мать умерли до срока из-за таких, как Баронины и Зверевы, не имеющие на квартиру Злочевских, в сущности, никаких прав. Так пусть им не будет счастья.