19.Суженый-ряженый
Дни проходили в суете, не сравнимой с библиотечным торжественным покоем, властвовавшим в залах и коридорах, отражённым во взглядах посетителей, в шелестящем тихом шёпоте, в поскрипывании стульев, во вздохах старых каталожных шкафов. А вечера она проводила вдвоём с зеркалом, наслаждаясь тишиной – после людского многоголосого гомона, утомительного стрёкота роботронов, назойливо лезущих в уши разговоров, маятного ожидания инкассаторской машины… Толпящихся у входа на эскалатор людей, таких же усталых, как она сама.
Зеркало излучало спокойную доброжелательность. Новая хозяйка не так уж плоха – вычистила оправу так, что засверкал каждый завиток, а стекло вымыла жидкостью для автомобильных стёкол, и теперь оно сияло, словно благодарило Нину за заботу и потраченное время.
О зеркале хотелось думать, что оно волшебное и может исполнить мечту – только одну и только искреннюю. Как в «Сталкере» братьев Стругацких. Но в жизни волшебства не бывает. Что касается мечты, с ней предстояло разбираться. Мечта не давалась в руки и была туманно-неопределённой. Что она попросит у зеркала? Кого ей хочется вернуть? Витьку, который о ней и думать забыл? Детство, о котором любят вспоминать, но никто бы не согласился в него вернуться и начать жизнь сначала?
Коммуналку с облезлыми дверями и полутёмным коридором, загромождённым допотопными шкафами и всяким хламом? Их с мамой угловую комнатку с деревянными половицами цвета донникового мёда, с окнами на две стороны света, с золотыми от солнца обоями и детскими мечтами, в которые верилось безоговорочно. Мечтами Нина делилась с бабушкой. Машико Нугзаровна слушала внучку, улыбалась ласково, кивала головой: «Всё у тебя будет… Вот вырастешь, и…»
Нина выросла, а мечты навсегда остались в детстве, и бабушка осталась – навсегда. Она как наяву представила бабушкины глаза – два синих солнца. Разве солнце бывает синим? Никому не дано вернуться из небытия. Живая материя становится мёртвой, превращается в молекулы и атомы, которые не помнят, что были когда-то Нининой бабушкой. Распад, энтропия. Ничто. В сказки о боге и царстве на небесах Нина не верила, как всякий здравомыслящий человек. А так хотелось – верить, что бабушкина душа живёт в райских садах, которых она достойна. Видит бог, которого нет, – она достойна! Ах, если бы это было так… Если бы был бог!
От воспоминаний стиснуло горло, на глаза навернулись слёзы, отражение в зеркале помутнело и расплылось. Нина вытерла слёзы и ахнула. – Из зеркала на неё смотрела бабушка. Нина крепко зажмурилась, прогоняя морок. Помотала головой, открыла глаза… Отражение её собственное, а глаза синие, в лучиках морщинок. Серебряные нити в чёрных волосах, бабушкин усталый взгляд. Машико коснулась рукой волос… Нина машинально повторила её жест, проведя рукой по волосам. Метнулась в прихожую, вытряхнула из сумочки на столик всё содержимое, извлекла из разноцветного вороха маленькое зеркальце, поднесла к глазам, выдохнула с облегчением.
Нина вернулась в комнату. Наваждение исчезло. Как и полагалось уважающему себя зеркалу, оно отражало полосатые обои, круглый стол и венские бабушкины стулья. Скоро на кухне закипит чайник, они будут пить чай, и Машико выставит на стол клубничное варенье, которое маленькая Нина любила намазывать на хлеб. Натэла досадливо поморщится: могли бы с сахаром попить, варенья всего две банки, если есть каждый день, быстро кончится. Нина улыбнулась, вспоминая. По зеркалу пробежала рябь. Нина потёрла глаза… и увидела накрытый стол, стеклянную вазочку с вареньем (банка на скатерти – верх неприличия, варенье к столу подают в вазочке), пузатый заварочный чайник, который при переезде пропал, и она его долго оплакивала: чайник был из их с мамой жизни, которой больше нет.
Зеркало бессовестно лгало, отражая потерянный чайник и чашки, разбившиеся при переезде. Комната менялась, изгибалась, колыхалась. На неё смотрела Натэла, протягивала руки. Нина протянула свою и наткнулась стекло. Стекло было тёплым и вздрагивало под рукой, будто с тобой стороны кто-то пытался его разбить. Нина отдёрнула руку.
Зеркало может вернуть в этот мир из прошлого кого-то одного, только одного. «Не верь ему! Выбирай себя, иначе не вернёшься, останешься там навсегда».
– Маму! Верни маму! – крикнула Нина в зеркало, ужасаясь собственным словам, предавая бабушку Машико, которая её любила, предавая отца, который её не любил.
…За окнами водянисто бледнел рассвет. Нина вскочила на ноги, и кресло протестующее скрипнуло, словно не хотело её отпускать. Тело пронизывали колючие иголочки, восстанавливая кровообращение, высвобождая из кошмара. В зеркале отразилось её собственное испуганное лицо, губы договорили-добормотали: «Простите меня».
Слава богу, это всего лишь сон. Слава богу, слава богу, повторяла неверующая Нина, крутясь перед зеркалом, поправляя платье, накладывая на веки тени в тон и расчёсывая волосы. Косы заплести уже не успеет, и позавтракать не успеет, потому что проспала, а опаздывать на работу нельзя. Это её не огорчило: Нина была счастлива, оттого что ей не надо никого выбирать, и всё это только сон. Отрезала от батона кусок хлеба, положила на него толстый ломоть сыра и веточку сельдерея. Подумала и отрезала ещё сыра. Перед началом смены съест в подсобке с чаем, а в обеденный перерыв дойдёт до ближнего кафе и пообедает пончиками с кофе.
На работу она не опоздала, приехала вовремя, а ночные тревоги отступили и ничем о себе не напоминали.
* * *
Таня стала у неё частым гостем, и Нина её понимала: в квартире из четырёх комнат проживали восемь человек: Танины родители, Таня с мужем и Танин брат с женой и двумя детьми. Нина не видела, когда они уходят и когда приходят, не слышала щёлканья дверного замка. И вспоминала слова управдома, который сказал, что на этаже она одна, жилец из соседней квартиры платит исправно, а жить не живёт, не хочет. Последние слова управдом произнёс «со значением» и замолчал. Нина любопытства не проявила. Не живёт так не живёт, это её не касается.
Управдом ошибался: Таня всегда откликалась, когда Нина звонила в её дверь. Звонок был странным: неслышным. А дверь открывалась почти тотчас же, словно Таня её ждала. «Привет! Пошли ко мне гадать. Ты не очень занята?» – приглашала Нина. Таня с готовностью соглашалась, и вечер проходил, по определению Нины, «содержательно». А главное, помогал отключиться от действительности. Впрочем, Таня относилась к происходящему серьёзно и требовала того же от подруги. И сердилась, когда Нина не могла сдержать улыбку. Сама она к картам не притрагивалась и никогда не гадала, колоду тасовала всегда Нина и раскладывала карты, а Таня смотрела через Нинино плечо и нашёптывала, что делать дальше. Это было интересно.
Гадальная книга нашлась в Изольдином шкафу, карты Нина купила в киоске. Гадать можно только неигранной колодой, говорила Таня. Неигранные карты скажут правду, а те которыми играли, обманут, любая игра всегда обман, а карты, как дети, быстро учатся лгать.
Книга 1899 года издания называлась «Другъ тоскующихъ». На обороте титульного листа значилось: «Гаданiе достойно наблюденiй философскаго ума, и, какъ продуктъ общенiя с природой, гаданiе имеетъ свои законы, такъ безцеремонно фальсифицируемыя гадалками нашего сребролюбиваго века. А что карты действительно и главнымъ образомъ видятъ состоянiе и чувства человеческой души, в этом решительно легко убедиться» /Изъ книги «Nya Spaboken»/.
«Друг тоскующих» изобиловал ерами, ятями, юсами и не поддающимися разуму формулировками. Так, валет бубен рядом с фигурой указывал на её характер. «Человекъ сомнительный, матерiалистъ» – прочитала Нина и не знала, что думать: ведь материалист душевных сомнений не испытывает, верит лишь в материальное.
Бубновый король – юный влюблённый. Насколько юный, в книге не указывалось. Трефовый король – военный господин и верный друг. Так – друг или жених? Дама треф – солидная дама, приятельница или незаконное дитя, вот и думай, кто же она… Пиковый король – солидный или дурной человек. Так всё-таки – дурной или солидный? Или дурной родственник, прыснула Нина. Общаться с родственниками не хотелось – ни с настоящими, ни с карточными. Нина мечтала о молодом бубновом короле, но ей всё время выпадал червонный – богатый и знатный, и не исключено, что женатый, смеялась Нина. И долго тасовала колоду, надеясь на лучший результат.
Натэла (дама червей) пришла в гадании единственный раз, и очень нехорошо: лежала в ногах Нининой карты (дамы бубен). «Если какая-либо фигура при раскладке ляжет в ногах вашей карты, значит, этот человек не останется в вашей жизни, придёт и уйдёт: карты под ногами обозначают преходящее». Нина грустно вздохнула: всё так и есть. Утешало одно: дама червей лежала в паре с крестовым королём. С Тамазом. Мама не одна.
– Не вздыхай. Король ей червовый не нравится, – фыркала Таня. – Молодой, богатый, кого ж тебе надо? Не нравятся карты, давай на воске погадаем, Или ещё яйцо крутить на блюде… У Изольды…
– Знаю. У Изольды книга есть, – улыбнулась Нина. – То есть, уже нет. Чертовки, наверное, утащили, и сидят, на чертей гадают.
Книга со старинными гаданиями, купленная в «Букинисте», оказалась сущей ерундой, но Тане гадания нравились, и Нина ей уступила. О чём впоследствии жалела: гадание на милого показывало крест, а судьбу не показывало вовсе: серый прямоугольник и невысокая ограда. Кладбищенская. Нина скептически пожимала плечами. И включала погромче четвёртую часть симфонии №1 Петра Ильича Чайковского «Andante luqubre». Гадать под «Зимнюю» симфонию вошло у неё в привычку: музыка как нельзя более соответствовала…
Гадание сбывалось, если дождаться полнолуния: в эти дни потусторонние силы наиболее активны, объяснила Таня. Нина вырезала из картона круг, закрасила акварельной краской (оттенок подбирала долго и остановилась на оранжевом «жжёный апельсин») и прицепила на штору английской булавкой, обеспечив антураж. Таня поморщилась. Нина здесь хозяйка, что захочет, то и сделает. Впрочем, Нина выполняла всё, что от неё требовали.
Гадать рекомендовалось в пустой и тихой комнате. Не должно быть никого и никаких звуков. Гадающая девушка должна распустить волосы и сосредоточиться. Нина расплетала косы, но дальше дело не шло: перстенёк, подвешенный на нитке, вёл себя странно, словно сомневался и не знал, что делать. «Если кольцо совершает круговые движения, родится девочка, если ходит как маятник, родится мальчик. Если не движется – детей не будет» – утверждалось в книге.
– И слава богу! Я же не замужем, сначала замуж надо выйти, а потом детей рожать, – смеялась Нина.
Таня с ней соглашалась: гадать надо обручальным кольцом, а не легкомысленным перстнем с камешком.
– Так есть у меня обручальное! Бабушкино.
– Чужим нельзя, надо своим. Давай на колодезном срубе погадаем.
– Мне что, в колодец нырять за женихом? – хохотала Нина.
– Да ну тебя. С тобой свяжешься и пожалеешь сто раз.
Колодец в книге предлагалось найти, либо сделать символический, используя спички, сложенные в несколько рядов и образующие «колодезный сруб». Вместо ведра рекомендовалось взять напёрсток. Напёрсток у Нины был. «Налейте в него немного воды и поставьте его рядом с колодцем, – говорилось в книге. – В деревнях девушки могут налить воду в ведро и поставить возле настоящего колодца. Заприте настоящий колодец настоящим ключом; колодец из спичек «заприте» любым ключом, сделав соответствующее движение рукой, и положите ключ под подушку. Ложась спать, проговорите: «Суженый-ряженый, приходи ко мне к колодцу водицы испить, у меня ключа просить». Во сне придёт суженый, напиться воды из вашего колодца».
К Нине являлась во сне панна Крися – в богатых одеждах, с унизанными перстнями пальцами и молодым лицом, на котором застыло выражение спокойного достоинства – она и вроде не она. А кто? Нина не знала эту женщину.
Гадание о судьбе по теням, когда смятый бумажный лист сжигают на блюде и рассматривают тень, отбрасываемую на стену (тень делают с помощью горящей свечи) – показывало будущее. Как говорилось в книге, это первый этап гадания, но могут возникнуть вполне ясные образы. Второго этапа не потребовалось: на стене чётко отразился крест. Бумагу они поджигали несколько раз (сминала лист всегда Нина, и свечу зажигала тоже Нина, посмеиваясь над Таниными суеверными страхами). И каждый раз тень показывала крест, а в последний раз за крестом темнел высокий прямоугольник. Могильный памятник?
Нина торопливо задула свечу. Чья это могила? Может быть, самой Нины? Интересно, кто её похоронит и отгрохает такой памятник. Нина почувствовала озноб.
– Тань, я больше не хочу гадать, мне уже хватило. Я спать лягу, мне на работу завтра.
– Испугалась? Это всё ерунда, не обязательно сбудется. А вот с зеркалом без меня не гадай, это опасно.
Гадание с зеркалами считалось самым страшным. Возле двух противоположно поставленных зеркал надо зажечь две свечи и сказать: «Суженый-ряженый, покажись!» Зеркала двоились, троились и образовывали коридор, ведущий в потусторонний мир. Из этого зеркального коридора, освещённого по краям свечами, и должен явиться суженый. Он может войти к гадающей и заговорить с ней, но важно вовремя сказать «Чур сего места!», чтобы призрак исчез, не причинив вреда.
Спрашивать Судьбу нельзя, рассказывала Таня. Ибо жизнь человека это путеводный камень, доходишь до него – и три дороги тебе даются, как в сказке: «Направо пойдёшь – коня потеряешь, налево пойдёшь – себя потеряешь, а прямо пойдёшь – и сам пропадёшь, и коня не спасёшь». Гадающая видит только один путь из трёх, и как только озвучит его, то право выбора отнимается у человека, за любопытство его. Я свой путь сама выбрала. А ты, если хочешь, гадай, жизнь свою прогадывай.
Нина слушала Таню и иногда поглядывала в зеркало, в котором отражалась комната, вернее, та её часть, где сидела Нина. Обыкновенное зеркало, пока не загорятся свечи и не наступит ночь. Она не рассказала Тане о ещё одном способе гадания, которому её научила Изольда из зеркала. И о том, что ходила к управдому и в милицию, тоже не сказала.
Оторопевшему управдому Нина изложила свою версию событий: Изольда Авенировна пошла в магазин и забыла дорогу домой. Или спустилась в метро, которое рядом, рукой подать, проехала одну остановку и вышла на станции «Комсомольская», а там три вокзала, езжай куда хочешь. Села в электричку и уехала. Так бывает в глубокой старости, когда внезапно забываешь всё, что связывало тебя с миром.
Управдом понял её по-своему и успокоил:
– Не переживай. Не умерла она в квартире твоей, и никто там не умер. Ушла в чём была и пропала. Выписали её через три года, как без вести пропавшую. За квартиру-то платить надо, а никто не платил, родни, стало быть, не наблюдалось у неё. Вещи разобрали, взяли кто что мог… осталась одна рухлядь. Тебе ежли вынести что надо, ты скажи, я подмогну, много не попрошу, бутылочку беленькой купишь мне, и ладно. Ну и закусить чем, купишь, – размечтался управдом.
– Искали её?
– А кто искать-то будет? Одна жила. Да и лет ей было за девяносто, померла гдей-то, видать.
Заявление о пропаже человека в милиции не приняли.
– Она вам кто? Родственница? Соседка? Нет? А кто?
Нина стала объяснять и запуталась «в показаниях»: найдите не знаю кого, ушла не знаю куда, три года назад.
– Три года как бабушка пропала, а обращаетесь только сейчас? Что?.. Не бабушка она вам? В квартиру заселились по ордеру, на законном основании, никто вас не выселит, живите спокойно. Может, бабулька к родне уехала на жительство, родня-то есть у неё? Нет родных? Не знаете? Послушайте, девушка… как вас там… Нина Максимовна. Возьмите своё заявление. В нём даже год рождения не указан. Кто ж так заявление о розыске подаёт? Ни даты рождения, ни паспортных данных… Идите домой, не мешайте работать. Найдут вашу старушку. Нашли небось давно, в дом престарелых определили, и живёт, хлеб жуёт, с маслом.
20. Крест святой Нины
Пословицу о том, что время лечит, сложили не зря. Нина привыкла к новой жизни, в которой никого не было, но лучше быть одной, чем вместе с кем попало, так, кажется, у Омара Хайяма? Нина могла бы ему возразить, что – лучше всё же не одной, а с кем-то, но не с кем попало, а с кем тебе хорошо. Но как ему возразишь, он умер давно…
Хайям, наверное, тоже жил один и любил сочинять стихи. А Нина любила вечера, когда темнота прячется за плотными гардинами, время тянется как густой сироп, в гостиничном гарнитуре «Верди» отражаются блики тёплого света, отбрасываемого (разбрасываемого по всей комнате!) подвесками старинной люстры, на пузатом комоде тикают часы, в пальцах мелькает иголка и сами собой рождаются узоры, которые украсят льняную скатерть, и Натэла будет удивляться и восхищаться на все лады. Приедет же она когда-нибудь!
На новый адрес из Марнеули приходили редкие письма, в которых мама писала одно и то же: интересовалась Нининым здоровьем (Нина отвечала, что здорова, даже если болела), сообщала, что у них проблемы с деньгами, у Тамаза на иждивении мать и сестра (Нина отвечала, что деньги она пришлёт, но мама неизменно отказывалась) и что пригласить Нину к себе они пока не могут: с ними живёт Манана Малхазовна, мама Тамаза, а единственную свободную комнату они сдают. (Ох, лучше бы Натэла молчала, чем так лгать!) Письма Нина убирала в комод и никогда не перечитывала.
Одинокие вечера не угнетали и дарили забытое ощущение спокойного счастья. Зеркало! Всё дело в нём! Нина ему помогла, отчистила оправу, отмыла и отреставрировала амальгаму, что стоило немалого труда. И теперь зеркало благодарило: отражало, возвращало ей саму себя, потерянную за длинный, до предела напряжённый день, задёрганную требованиями, просьбами, окриками, напоминаниями…
– Дерябина, в субботу в оперчасти лекция по кредитам, я тебя записала, начало в два, не опаздывай.
– Нин, посиди за меня, я чайку попью. Ладненько? Ко мне не вставайте, открытие вкладов в четвёртом окне!
– Дерябина, тебе завтра на Дмитровку, в 616-й филиал, за тобой шестнадцать часов отработки, не забудь. Ты небось думала профилонить?
– Завтра в другой филиал, послезавтра в свою смену, а в субботу на учёбу. Наталия Михайловна! Это же четыре дня подряд! А нельзя кого-нибудь другого послать?
– А ты у нас всезнайка, учиться тебе не надо, пусть другие учатся. Сказала в два, значит, в два. Списки от всех филиалов поданы уже, не перепишешь, – меняла тон заведующая. – от нашего филиала одну тебя посылаю. Другая бы поблагодарила, а ты отказываешься.
– Спасибо, Наталия Михайловна…
Заведующая добре́ла лицом и садилась за свой стол с сознанием исполненного долга. Очередь нетерпеливо перетаптывалась и возмущалась:
– Девушка, может, хватит уже разговаривать? Мы, между прочим, ждём.
– Я с заведующей говорила, вы же слышали.
– Нет, вы посмотрите на неё! Ещё и огрызается. С заведующей поговорите после, а сейчас займитесь работой.
– Дерябина, что там у тебя опять? Девочки, разгрузите четвёртое окно, там опять затор.
Заведующей бесполезно объяснять, что сегодня седьмое число, выдача пенсий и полно народу, а Жмакова пьёт в подсобке чай, а её работу делает Нина… Мать Леночки Жмаковой работает директором магазина «Одежда», заведующая одевается только у неё, к услугам Наталии Михайловны лучшие товары. Поэтому Леночкиных отлучек заведующая старательно не замечает, а могла бы вытурить её из подсобки и посадить на выдачу.
Отражение в зеркале безмятежно улыбнулось: 616-й филиал недалеко от её дома, шесть остановок на троллейбусе. Это гораздо ближе Нининого 1114-го филиала, до которого приходится добираться на метро с двумя пересадками. Так может, перейти? Нина согласна даже сесть на приём коммунальных платежей. Работа спокойная, отвечаешь только за себя, никого не подменяешь… Решено, завтра она поговорит с той заведующей.
– Никогда не принимай решений на эмоциях, – сказало зеркало маминым голосом. – Ты устала. Ложись спать, поздно уже, а у тебя завтра полная смена, и послезавтра тоже. А в 616-й переходи, только не на коммуналку, а на кассу. Тебя возьмут. У них кассир в декрет ушла.
* * *
О своих беседах с зеркалом Нина никому не рассказывала, а гадание называла собачьей чепухой. «Чушь собачья» – поправляла её Таня, и тут же спохватывалась:
– Не говори о том, чего не знаешь.
– Да это не я, это ты говоришь, – со смехом возражала Нина.
После Таниного ухода веселье кончалось, комнату наполняли тени, подступали ближе, шептали о страшном. Нина торопливо гасила свечи и включала верхний свет.
Изольда из зеркала над Ниниными страхами смеялась:
– Чепуха, конечно. Танька тебе голову морочит, а ты ей веришь. Вот дурочка! Это ж просто святочные забавы! Зимние вечера длинные, телевизоров в ту пору не было, вот девушки и развлекались, выдумывали всякое. Кольцо судьбу покажет, а сбудется она или нет, не скажет. Тень помаячит и исчезнет, и думай тут – правду показала или обманула. Бояться не этого надо. Другого.
– А другое… оно есть?
– Есть. С ним шутить опасно, и смеяться над ним нельзя, как вы с подружкой твоей… Подружка-то уйдёт, а ты останешься – с теми, кого позвала. Узнаешь о чём тебе неведомо, жалеть станешь, а забыть не сможешь.
– Расскажите! Я не стану жалеть, обещаю!
Нина вцепилась в подлокотники кресла, почти веря в то, о чём говорила Изольда. Изольда изо льда, красивое имя, прозрачное как лёд и красивое как Изола Белла (остров на озере Лаго-Маджоре в Италии Нина видела в кино, буквальный перевод «красивый остров»). Если бы у неё была дочь, назвала бы Изольдой, Изолой.
Проснулась она от заглянувшего в комнату рассвета: забыла вчера задёрнуть шторы. И долго стояла под душем, смывая ночной кошмар. Времени на косы не оставалось, Нина стянула волосы в «конский хвост» шнурком от кроссовки: заколка потерялась при переезде, или Нина её куда-то сунула. Вечером поищет, а сейчас некогда.
Девчата из её смены развлекались весь день:
– Нин, это что у тебя? Художественное плетение?
– Нет, просто шнурок.
– В художественном салоне покупала? – не отставали девчата, которым Нина проговорилась, что рисует акварели, просто так, для себя, сосед-художник научил. Ох, не надо было рассказывать, никто за язык не тянул…
Нина не поняла, шутят они или говорят серьёзно. И честно ответила:
– Шнурок от ботинка. От кроссовки. А что?
– Да нет, ничего, – прыснули девчата. – А резинкой от трусов не пробовала завязывать? Тоже красиво. Главное, оригинально.
– Нин, чего надулась-то, мы же пошутили.
Вечером Нина перевернула всю квартиру в поисках злосчастной заколки. Пакет с заколками и шпильками обнаружился в прихожей, в бабы Машином шкафу, в кармане зимнего пальто. Водворив «перевёрнутое» на свои места, Нина без сил рухнула на диван. В пакете нашёлся грузинский православный крестик, Машико подарила его внучке, а Нина куда-то задевала, и теперь с волнением ощутила живое тепло, согревающее ладонь. Всё наоборот, это серебро нагрелось от её руки. Нина подошла к зеркалу и надела бабушкин подарок: красивый, чернёного серебра, на серебряной цепочке тройного кордового плетения. И вздохнула: девчата из смены пристанут с вопросами, потому что форма у крестика другая, не русская. Он посвящён святой Нино. Значит, Нина тоже находится под её защитой. Выход из ситуации она нашла: надела цепочку с крестиком под платье. И забыла о ней.
В тот вечер Таня не пришла. Не появилась и в последующие дни. На звонок никто не отзывался. Через неделю Нина забеспокоилась, а через две пошла к управдому. Не в милицию же идти, она слишком хорошо помнила, как её там высмеяли – за Изольду.
Управдом со страхом на неё уставился:
– Ты здорова ли, девонька? Какая тебе Таня? Ты про неё откуда слышала? Убились они с мужем, в столб фонарный ночью врезались, из гостей, видать, возвращались, выпимши оба. Мужик-то ейный сразу помер, а она четверо суток мучилась, обгорела сильно.
– Как… обгорела? – Нина не понимала, о ком говорит управдом. Может, о каких-то других людях?
– Как люди обгорают? Обнакновенно, значится. Машина загорелась, а она дверцу открыть не смогла, смяло дверцу-то об столб. Спасли её, вытащили. А толку? На пятый день умерла, а следом и мать. Сердце не выдержало.
– А отец? А брат? У неё же брат был.
–А брат ещё раньше умер. Пили они с женой-то, все деньги на водку уходили. Пили, скандалили, девчонок колотили, ежли под руку попадут. Они на лестницу убегали от них. Соседи подкармливали кто чем. Генька-то… Геннадий Андреевич давно с ними не жил, к матери своей перебрался. В сыновние дела не вмешивался и внучек не любил. А пьянчуги энти достукались, палёную водку купили гдей-то и отравились оба. Врачи-то приехали, они не дышали уже.
– А девочки… как же?
– С дедом остались. Он как приехал, ремонт затеял, весь подъезд стоном стонал, ходуном ходил. А девчонки болели без конца. Прабабка-то жалела их, кормила, одевала, а они все болячки на себя цепляли, и слабенькие обе, аж прозрачные. Она и смекнула: всё дело в квартире. Четыре смерти в ней случились, теперича она пятую ждёт, соки из детей тянет. Ну, они девчонок в охапку – и с квартиры съехали. У прабабки так и живут. А платят исправно. Геннадий ответственный квартиросъёмщик, девчонки здесь прописаны, всё, значится, по закону.
Домой Нина вернулась на негнущихся ногах, заперла входную дверь на два замка и улеглась спать, накрывшись одеялом с головой.
Утром проблема решилась сама собой: Дверь Таниной квартиры была опечатана. Как она вчера не разглядела? Тряслась весь вечер под одеялом и боялась. Управдом наболтал ей спьяну невесть что, и пахло от него отнюдь не кофе, а перегаром. А Таня натворила что-то, недаром глаза отводила, в лицо не смотрела никогда, всегда за плечом стояла… И теперь прячется у кого-то, а дверь в квартиру опечатала милиция. Давно, две недели назад. Как она раньше не обратила снимания на тоненькую полоску бумаги?.. Нина с облегчением вздохнула. Сказать честно, ей надоела эта прилипчивая Таня с её гаданиями. Гадала бы самой себе, так нет же, её интересовала только Нинина судьба.
Как выяснилось, Нинина судьба интересовала не только Таню: заведующая филиалом предложила ей написать заявление на отпуск:
– Что-то ты в последнее время как в воду опущенная. Ступай-ка ты, милочка, в отпуск. Нам на филиал путёвку выделили, по Золотому Кольцу (прим.: старинные русские города), с проживанием в гостиницах. Никто ехать не хочет. Бери! За полцены, остальное профком оплатит. Бери, езжай, и чтобы через две недели вернулась весёлая и счастливая.
Октябрь выдался холодным и дождливым, кто же захочет в отпуск в такую погоду? Кто же поедет по Золотому кольцу? Из автобуса не высунешься, а на экскурсии будешь мечтать о гостинице с унылыми стенами и длинными коридорами, но там хоть не льёт…
Нина на путёвку согласилась. Вернётся из отпуска и перейдёт в другой филиал. Хватит с неё Наталии Михайловны.