Странный век Фредерика Декарта

Марцела

В 1879 году, тотчас после избрания президентом Жюля Греви, профессор Декарт опять подал на апелляцию и по совету своей старинной подруги Колетт Менье-Сюлли нанял надежного адвоката, специалиста по политическим процессам. На этот раз дело было принято к пересмотру, суд его полностью оправдал, и в посольстве Франции ему торжественно выдали французский паспорт. Первым побуждением было немедленно уехать на родину. Так бы он и сделал, если бы перед этим не получил заманчивейшее предложение от Королевского колледжа – одного из двух университетов шотландского города Абердина. Его приглашали штатным преподавателем и заранее были заинтересованы во всех курсах, которые он прочитает. Даже если вы когда-то были профессором Коллеж де Франс, такими предложениями не разбрасываются!

В Шотландии для него вернулось счастливое время. Здесь были горы, лес и холодное бурное море – то, что он любил. Когда в первое же воскресенье он пришел в университетскую церковь, новые коллеги, кальвинисты-пресвитерианцы, расцвели улыбками – его вероисповедание оказалось для них приятным сюрпризом. С нового учебного года он чувствовал себя в ударе и читал лекции с давно забытым блеском и вдохновением. Послушать профессора Декарта студенты приезжали даже из Эдинбурга и Глазго. Фредерик уже подумывал остаться в Шотландии навсегда.

Там, в Абердине, он познакомился с баронессой фон Гарденберг.

Она была родом из города Бреслау, с восточной окраины Германской империи, дочь архитектора Клауса Эйнемана и польской дворянки из рода Потоцких, бездетная вдова барона фон Гарденберга, убитого на франко-прусской войне. Ее звали на польский манер Марцела (здесь это имя, конечно, произносили как «Марси»), и ей было тридцать пять лет. В Абердин она приехала не так давно по приглашению золовки, миссис Эмерсон, которая была замужем за профессором математики. На одном из званых вечеров у Эмерсонов профессор Декарт ее и встретил. Если вы ждете повторения истории с госпожой Фантоцци, то нет, это было совсем другое. Но было и общее в двух эпизодах его жизни: он снова запутался.

Марцела Эйнеман фон Гарденберг была настоящей красавицей: высокая, хрупкая, с античным профилем, копной каштановых волос и широко расставленными загадочными темно-зелеными глазами. Когда я познакомился с ней через тринадцать лет после их первой встречи, она и тогда была еще очень хороша собой. Неизвестно, по какой причине она вдовела целых восемь лет. Ей делали предложения такие мужчины, что она давным-давно могла получить и богатство, и новый титул. Но она почему-то всем отказывала. Только незадолго до встречи с профессором Декартом согласилась выйти замуж за обозревателя «Таймс» Джорджа Мюррея. Он сам был шотландцем из Абердина, но работал в Лондоне и с невестой виделся очень редко. Их свадьба была назначена на май 1880-го.

Если и вы, профессор, вслед за некоторыми биографами Фредерика Декарта представляете Марцелу фон Гарденберг красивой и безвольной куклой, то это не так. Она была очень умна. В то время бы сказали: умна не по-женски. Но сейчас я не рискну так выразиться при своей внучке Соланж – она, если вы понимаете, из тех девчонок, что носятся с книгой «Второй пол» Симоны де Бовуар¹⁸ и считают, что среди женщин мало гениев, потому что мужчины веками держали их в детской и на кухне! Внучка так меня распропагандировала, что я с ней уже практически согласен. Ну, ладно. Я только хочу сказать, что Марцела фон Гарденберг очень много знала, была язвительна и точна в своих суждениях, а ее вкус сразу же стал эталоном у абердинских дам. Госпожа фон Гарденберг была талантливой переводчицей. Бьюсь об заклад, вы и не знали, что ей принадлежат до сих пор никем не превзойденные переводы на немецкий язык романов Шарлотты и Эмилии Бронте! Она работала над переводами помногу и всерьез, хотя средства, оставленные мужем и отцом, позволяли ей не думать о хлебе насущном. Проговорив с ней целый час в гостиной Эмерсонов, профессор Декарт был удивлен ее меткими и глубокими суждениями о литературе. Очевидно, она хорошо знала то, о чем говорила, а он таких людей уважал. Теперь на эмерсоновских четвергах они с порога высматривали друг друга в толпе и при первой же возможности уединялись где-нибудь в уголке, чтобы что-нибудь обсудить и поспорить.

Фредерик считал ее просто светской знакомой, хотя она, как выразилась бы нынешняя молодежь, его «зацепила». Она не могла претендовать на место в его сердце, которое было раз и навсегда отдано Клеми. В ней не было ни ее безмятежности, ни ее мягкости. Марцела казалась чуть слишком экзальтированной, нервной, даже немного высокомерной – то, что немцы называют словом arrogant. В ее присутствии Фредерик испытывал волнение, но это было волнение не только и не столько естественного физического свойства, вызванное ее красотой. Он увлекся баронессой фон Гарденберг, потому что его восхитил ее ум, и еще, не в последнюю очередь, из-за ее громкого имени.

Как бы это вам объяснить… Он почти не разбирался в живописи, сам охотно это признавал, однако любил смотреть на нарядные полотна семнадцатого века в тяжелых раззолоченных рамах. К аристократии в целом никакого почтения он не испытывал, в социальных конфликтах всегда брал сторону тех, кто живет своим трудом, а не за счет ренты с собственности, и придерживался довольно левых взглядов, что для его круга было нетипично. Но при этом питал благоговейную слабость к женщинам со светскими манерами, умеющим носить меха и бриллианты, способным поддержать остроумную беседу на любую тему. Маскируя шуткой свою робость, которую он обычно испытывал в обществе таких женщин, Фредерик называл Марцелу «леди Совершенство».

Они встретились на следующем эмерсоновском четверге, потом еще на одном, потом еще на одном. Потом в Абердин приехала венская драматическая труппа, и Фредерик пригласил госпожу фон Гарденберг в театр. Как-никак немецкий язык был родным для них обоих. После спектакля он проводил ее до дома. Прощаясь, она сказала: «Не знаю, как вы, мсье Декарт, а я, наверное, вовсе не усну: у меня перед глазами стоит это страшное, вдохновенное лицо Марии Стюарт». Она негромко повторила начало ее последнего монолога. Фредерик продолжил цитату – и оборвал на полуслове. Недоговоренная немецкая фраза, странный шум в ушах после спектакля, лунный свет, который равнодушно заливал красные крыши Абердина, печаль и одиночество, особенно невыносимые в этот октябрьский вечер… Он вдруг понял, что напрасно воображал, будто стал неуязвим.

Фредерик был внешне спокоен, но внутри бушевала паника. Марцела фон Гарденберг ему очень нравилась, однако совершенно не трогала его сердце. Ему шел сорок восьмой год, он не избавился от своей навязчивой идеи о смерти, которая якобы ждет его по достижении отцовского возраста. О новых отношениях думать не мог без страха. Но если не сделать шага, которого она ждала, если не решиться начать все сначала, как же теперь свести к нулю то, что появилось между ними и развивается по своей собственной логике? Разве что уехать из Абердина во Францию. К этому он пока еще не был готов…

И тут оказалось, что Марцела, зрелая, искушенная женщина, полюбила Фредерика со всей искренностью, силой чувств и бескорыстием, достойным юной девушки. Она была благородна. Не желая ставить своего жениха в унизительное положение «запасного», она попросила его расторгнуть помолвку. Тот приехал в Абердин в ярости. Имени профессора Декарта Марцела не назвала, да ему этого и не требовалось, у него были свои источники. Он знал, что между Марцелой и Фредериком не было ничего предосудительного, но дела это совершенно не меняло. Его невеста увлеклась недостойным человеком, и он готов все доказать. История с высылкой за шпионаж хоть и закончилась оправданием, но там было немало мутных и подозрительных обстоятельств, так что кто знает, кто знает… Зато постыдный роман во Фрайбурге с женой попечителя университета он уж точно не посмеет отрицать. Если недопустимая дружба между ним и Марцелой не прекратится, он, конечно, расторгнет помолвку, но предаст гласности в Абердине все, что узнал об этом так называемом профессоре!

Марцела похолодела при мысли, что профессор Декарт, которого знал и уважал весь Абердин, из-за нее может стать объектом грязных пересудов. Поддаваться на шантаж она, конечно, не собиралась. «Я больше не буду с ним видеться, обещаю, – сказала она. – Но и с вами тоже. Прощайте, мистер Мюррей. Не могу поверить, что такого страшного человека я чуть не взяла в мужья!»

Мюррей уехал в Лондон. Марцела, боясь скандала, отклонила несколько приглашений одно за другим только потому, что там бывал и Фредерик. Встретив его на улице, перед самым его носом резко свернула в переулок. Он сообразил, что она его избегает. Однако вместо облегчения почувствовал досаду и укор совести.

Он написал ей записку – она не ответила. Как бы между делом справился о ней у Эмерсона – рассеянный профессор математики сказал, что с ней, кажется, все в порядке. На четвергах у Эмерсонов она больше не появлялась. В начале марта он услышал, как Ульрика Эмерсон, в девичестве фон Гарденберг, что-то рассказывает о ней двум своим подругам, и волей-неволей остановился. «После того, как она расторгла помолвку с этим Мюрреем, – между нами, не понимаю, зачем она вообще была с ним помолвлена, – с ней творятся непонятные вещи, – донесся до него громкий шепот. – Молчит, худеет и бледнеет, становится все больше похожа на свою мать, которая в двадцать пять лет умерла от чахотки. Вчера я настояла, чтобы она показалась врачу…»

Фредерик вышел из дома незамеченным и отправился прямо к ней. Открыла испуганная горничная. Следом, нетвердо ступая, вышла Марцела фон Гарденберг в теплом халате и наброшенном сверху платке, бледная, с алыми пятнами на щеках. «Уходите! – зашептала она. – Вам нельзя здесь находиться». – «Что сказал доктор?» – он с изумлением услышал в своем голосе умоляющие ноты. «Это не чахотка, – медленно проговорила она. – Я сильно простудилась. Наверное, поправлюсь. Вот только не знаю, для чего мне жить…» И тут она разрыдалась. Она плакала, прислонившись к дверному косяку, ее худые плечи тряслись. Уж на что мало опыта имел Фредерик в любовных делах, но даже он понял, что рыдает она не из-за расторжения помолвки с Джорджем Мюрреем.

Он видел, что самое разумное – позвать горничную, а самому уйти. И не смог. Глядя на нее, чувствовал, что его сердце разрывается от жалости. Фредерик прошел в переднюю, невзирая на ее бессвязный лепет («Не приближайтесь! Вам не поздоровится, если мой бывший жених узнает, что вы были у меня. В соседнем доме у него глаза и уши! Он вас уничтожит!»), обнял ее, усадил на кушетку, погладил по голове. «Но почему я должен его бояться?» – спросил он. «Не разочаровывайте меня, профессор…» – вздохнула Марцела.

Фредерик сам не понял, как это получилось, но того, чего не могла от него добиться победительная и гордая Марцела, легко добилась Марцела больная, бледная, некрасивая, без стеснения плачущая перед ним. Его захлестнули жалость и нежность. «Выходите за меня замуж, баронесса, – сказал он, вкладывая в голос всю свою иронию, чтобы это не прозвучало слишком выспренне. – Хоть я не барон и даже не сын полковника, как мистер Мюррей, но защитить нас с вами от клеветы, думаю, смогу».

На этот брак он решился под влиянием момента, но потом трезво взвесил все его преимущества. Хотя он мог теперь вернуться во Францию, Абердин ему нравился, и перспектива прожить в Шотландии оставшиеся годы не пугала. Во Франции снова ждала неизвестность, а здесь его положение было прочным как никогда. Осложнять отношения с церковью, однако, не следовало: как единоверца, его приняли здесь радушно, но холостяки его возраста доверия обывателям обычно не внушают, и об его дружбе с Марцелой фон Гарденберг толки понемногу шли даже без «разоблачений» Мюррея. Баронесса фон Гарденберг была красива, умна и знатна. Фредерик знал, что она его любит, испытывал искреннюю благодарность, а теперь, когда увидел ее такой уязвимой, чувствовал и другое – почти отеческую нежность, потребность защищать эту хрупкую, отважную девочку-рыцаря. Он легко убедил себя в том, что семья у них получится не хуже, чем у других.

О помолвке они объявили в конце марта. Свадьбу назначили на июнь. Все сплетни сразу утихли. Между Марцелой и Фредериком ничего не изменилось, их отношения после помолвки не потеплели. Виделись они нечасто, и даже разговаривать им теперь словно бы стало не о чем. Непринужденно болтать, как раньше, о книжных новинках и спектаклях теперь мешал их новый статус, необходимость строить и обсуждать хоть какие-то планы на их будущую совместную жизнь. И у обоих это получалось очень плохо. У Фредерика – потому что его эти разговоры утомляли и вызывали внутреннее сопротивление, у Марцелы – потому что она догадывалась, что чувствует Фредерик. Обсудить удалось только minimum minimorum – то, что они обвенчаются в часовне университета, пригласят немногочисленных гостей на скромный обед в ресторане на привокзальной площади, сразу уедут в свадебное путешествие в Париж, а потом вернутся, подыщут себе новую квартиру и заживут семейной жизнью.

К этому все понемногу и шло, но в Париж профессору Декарту пришлось съездить одному, и гораздо раньше, чем он планировал. В начале мая он неожиданно получил письмо от нового ректора Коллеж де Франс. Ректор очень любезно, но настойчиво приглашал его приехать для какого-то конфиденциального и важного разговора. Из намеков следовало, что ему хотят предложить место штатного профессора, собственную кафедру и один из основных курсов с нового учебного года. Все это надо было точно узнать и всесторонне обсудить. Фредерик взял двухнедельный отпуск в университете, простился с невестой и уехал ближайшим поездом.

Профессор новейшей истории

Две парижские недели основательно его встряхнули. Вернувшийся после восьмилетнего изгнания профессор Декарт не узнавал Парижа и сначала держался неловко и подозрительно, как крестьянин на ярмарке, который уверен, что все хотят его обмануть и ограбить. Проталкиваясь сквозь оживленную толпу на вокзале, он заранее решил не принимать никаких предложений от Коллеж де Франс. Зачем ему вся эта суета? Его дом теперь в тихом шотландском городе, а кафедра – в Королевском Колледже. Но приступ слабости длился недолго. Уже на третий день он опять сроднился с городом, где провел юность и то благословенное десятилетие, когда написал свои лучшие книги. Теперь профессор Декарт уже не верил, что мог так долго прожить без французской речи, без старых друзей, без этой густой, наэлектризованной атмосферы интеллектуальной жизни, которая всегда заставляла его напрягать ум и стремиться за пределы своих возможностей.

Условия, предложенные в Коллеж де Франс, совпали с его ожиданиями. «Мы внимательно следили за вашим путем в науке, даже когда он пролегал далеко от наших стен, – высокопарно промолвил ректор. – Мы знаем все ваши новые блестящие работы. И сейчас считаем вас еще более достойным, чем двадцать лет назад, занять профессорскую кафедру».

Неумеренные восхваления заставили профессора Декарта насторожиться. После всего, что случилось, у него было не меньше оснований задаться вопросом, достоин ли его Коллеж де Франс. В этих стенах он никогда не встречал столько доверия и понимания, сколько обнаружил в Абердине. Он слишком хорошо помнил и военный суд в лекционной аудитории, и залпы у северной стены Коллежа, и брызги крови на майской листве. Не забыл он и о том, что тогдашний ректор и коллеги-профессора безоговорочно осудили его в 1871 году за слишком радикальную для них политическую и гражданскую позицию. Кто-то из них написал на него донос. Несколько человек были свидетелями обвинения на его собственном процессе. Кровь бросилась в голову от еще одного воспоминания – на следующий день после того утреннего заседания коммуны, где он обсуждал план реформы начального образования, профессора в Коллеже, осведомленные обо всем из вечерних газет, смотрели на него с ненавистью и презрением и демонстративно обходили его протянутую руку. Почти все они остались на своих местах, он тотчас их узнает, как только увидит. Это его суд, тюрьма и изгнание состарили не на восемь лет, которые прошли, а на все двадцать и превратили в совсем другого человека, а для ученого мужа, ведущего благополучный и размеренный образ жизни, годы катятся плавно, почти не отражаясь на лице… Но почему это Коллеж вообще о нем вспомнил? Мало ли докторских диссертаций защищается во французских университетах каждый год? Мало ли осталось во Франции именитых историков даже после того, как многие из них были изгнаны, уехали сами или замолчали?

– Для чего вам нужен именно я? – спросил профессор Декарт. – Пока я жил за границей, я совсем не занимался своей прежней темой, историей Реформации во Франции. Довольно затруднительно было заниматься французской историей, находясь совсем в другом месте.

– Я понимаю. – Ректор внезапно отбросил свой наигранный тон и заговорил совсем другим голосом. – И поверьте, той роли, которую Коллеж де Франс тогда сыграл в… хм… повороте вашей судьбы, приведшем вас за границу, не одобряю. Сейчас, досточтимый профессор, я хочу заполучить вас как одного из лучших специалистов по современной истории Европы. Заниматься «домашними» делами, делами далекого прошлого – чем древнее, тем лучше! – желающих у нас много. А вот разбираться в событиях нашего стремительного века профессора Коллеж де Франс не могут или не хотят. Мне понравились ваши статьи из цикла «Девятнадцатый век». Я вижу в них не только глубину и блестящий анализ, но и два очень важных для меня достоинства. Вы всматриваетесь в настоящее с научным интересом, с азартом и, я бы даже сказал, с симпатией, а не с академической утомленной брезгливостью. При этом вы далеки от политической конъюнктуры. Кстати, вы принадлежите к какой-либо партии?

– Спасибо, что перестали говорить со мной как со слабоумным. – Профессор Декарт немного успокоился. – Нет, я не принадлежу ни к какой партии, считаю, что научной объективности это только мешает. Но если говорить о политических взглядах, то они у меня, конечно, есть. С 1870 года они не очень изменились. Разве что теперь я не так безоговорочно верю в то, что республиканский строй представляет собой более прямой путь к социальной справедливости, чем монархический…

– Времена меняются, – уклончиво заметил ректор. – Учтите только, что Коллеж де Франс по-прежнему далек от радикальных политических течений. Полагаю, к вам это предостережение не относится, однако лучше все же не рисковать.

– И это говорите вы, готовый предоставить мне штатную должность и кафедру современных европейских исследований лишь на основании цикла моих статей, опубликованных в «Ревю де дё Монд» несколько лет назад? В таком случае вы рискуете значительно больше!

После обмена еще несколькими репликами в таком духе остатки настороженности между ними исчезли. Они договорились, что профессор Декарт возьмет себе сутки на раздумья и завтра в это же время сообщит о своем решении. Фредерик хотел согласиться сразу, но внезапно заподозрил, что такое заманчивое предложение может быть результатом хлопот и интриг Колетт Менье-Сюлли, подруги его студенческой юности, а ныне жены министра. Поэтому решил сначала все прояснить до конца. У Менье-Сюлли был день визитов, Колетт порхала среди гостей и не была настроена на серьезный разговор. Но, похоже, появление Фредерика в ее гостиной стало для нее полнейшей неожиданностью, и у него отлегло от сердца.

К себе в отель Фредерик ехал уже с твердым намерением оставить Абердинский университет и перейти в Коллеж де Франс. Принимая кафедру новейших европейских исследований, он вступал на очень опасное поле. Было очевидно, что здесь уже не избежать большой политики, не спрятаться от «злобы дня» в тишине архивов и библиотек. Предстоящая работа – это Фредерик тоже понимал – потребует от него полной самоотдачи, ни на что другое в ближайшие год-два времени просто не останется. Но он чувствовал в крови знакомый вирус беспокойства и готовность рисковать. Теперь ему не верилось, что еще три дня назад он был согласен из года в год читать лекции об одном и том же. Это означало бы его смерть как ученого.

В мыслях о своем парижском будущем он, как и прежде, был один и опять жил в квартире на Левом берегу, среди книжных шкафов и высоких ясных окон, через которые была видна уличная суета. Спохватившись, попытался представить рядом с собой Марцелу, и у него не получилось…

На оставшиеся два дня он поехал в Ла-Рошель. Никто не помнил обид, даже мой отец и тетя Шарлотта давно помирились. Общими силами двух семей они устроили брату встречу, подобной которой дом на улице Монкальм не помнил, наверное, уже лет восемьдесят. Двенадцатилетний Бертран смотрел на своего незнакомого дядю как на героя. Мне было четыре года, и я смутно помню шум, смех, звон бокалов и веселые голоса, наполнившие наши обычно тихие комнаты.

Шарлотта подступила к нему с неизбежными расспросами, когда же он в конце концов остепенится и заведет семью. Фредерику пришлось сказать, что он помолвлен и в июне свадьба. Новость привела родных в состояние неописуемого возбуждения. Его наперебой поздравляли, желали счастья, расспрашивали о невесте, недоумевали, почему он не привез ее фотографию. Только моя мать улыбалась и молчала. Фредерик чувствовал себя все более неловко и дорого бы дал, чтобы замять этот разговор. Через день он выехал в Лондон уже с полным пониманием, как будто последний кусочек мозаики встал на место, что в его жизни что-то пошло неправильно.

Клеми Фредерик не видел с того самого ноябрьского утра 1871 года. Она очень изменилась. Он увидел сильную, крепкую женщину в расцвете лет, мать двоих детей, хозяйку большого дома, правящую в нем твердо и весело. Он нисколько не был разочарован. На нем самом эти годы тоже оставили отпечаток, да еще какой! Глядя, как она возится со мной и смеется, он вспомнил один из дней конца февраля, когда после госпиталя провел два месяца в своем доме. Фредерик описал его в «Истории моих заблуждений» как день, когда он пережил миг абсолютного счастья. Я приведу эту цитату полностью. «В том году очень рано потеплело. В прибранном на зиму саду пробивалась свежая трава. Юная жена моего брата, распевая, бегала по дому – то вытирала пыль, то гонялась с ложкой за своим первенцем Бертраном, то, переполненная радостью новой весны, от нетерпения пританцовывала прямо на лестничной площадке. Мать, побежденная владычица, уже де-факто уступившая ей бразды правления, не выходила из комнаты – сидела у окна, посасывая леденец и перелистывая Псалтырь. Эти мизансцены были видны мне сквозь распахнутую дверь и открытое окно лестничной площадки. Я стоял в саду посреди самой широкой дорожки и разрабатывал ногу, опершись на костыли. Помню холодный ветер с моря, ощущение торопливого, беспокойного тока крови и внезапную мысль, от которой мне сразу стало жарко: о чем я только думаю, надо остаться здесь! Не возвращаться в Коллеж, снова стать учителем лицея и до самой смерти жить на этой земле, под этим небом, потому что здесь я счастлив… Путь, о котором я никогда всерьез не думал, а если думал, то лишь о том, как бы от него уклониться, лежал передо мной, ясный и прямой».

Тогда он посчитал это минутной слабостью. Но теперь, после всего пережитого за восемь лет, уже не мог просто так отмахнуться от таинственного призыва. Не думаю, что призыв, во всяком случае явный, исходил от Клеми. Она была так напугана и потрясена тем, что произошло между ними в канун дня Всех Святых, что в те годы от всей души желала ему поскорее жениться, а себе – успокоиться и все забыть. Ее взгляд только напомнил о том, где и когда ему было по-настоящему хорошо, стал, уж простите мне трюизм, камертоном счастья. По сравнению с этим чистым звуком происходящее поразило его фальшью, принужденностью.

Я уверен – если бы Фредерик не поехал на те две недели во Францию и не попался на приманку Коллеж де Франс, он, конечно, женился бы на Марцеле фон Гарденберг. И наверное, как он поначалу и думал, семья у них получилась бы не хуже, чем у других. Но теперь он пересекал Ла-Манш в полном сознании, что совершил непростительную ошибку. Слово дано, его нельзя забрать назад. Надежда только на то, что Марцела сама освободит его от взятых обязательств. А если она не захочет? Что за жизнь его ждет рядом с этой женщиной, любящей и прекрасной, но нелюбимой? Фредерик напрасно вызвал в памяти мартовский вечер в Абердине, когда всего один раз увидел ее слабой и трогательной. Он хотел вспомнить ту ее беззащитность, свою к ней нежность… Тщетно! Не успев начаться, вся романтика между ними сразу и закончилась.

Марцелу Фредерик не винил, он упрекал только себя. Единственный раз в жизни он форсировал события, и вот к чему это привело. Где была его хваленая осмотрительность? Он не сможет дать Марцеле настоящей любви – той, на какую он способен, это он знал точно. Но умная и проницательная женщина не захочет долго довольствоваться лишь уважением и дружбой, она будет надеяться на лучшее и стараться растопить лед. Он представил эти старания и содрогнулся – слишком унизительно это было для них обоих. Еще больше его пугал совместный быт. Он слишком долго жил один. На пороге пятидесятилетия он даже не знает, каково это – делить свое пространство с женщиной. Сколько суеты, сколько лишних вещей и людей, сколько ненужных ему проблем, отвлекающих от действительно важного, войдет в его дом вместе с женитьбой!

«Чтобы немолодые люди решились жить вместе, им должно быть слишком плохо поодиночке», – размышлял Фредерик, стоя на корме и вглядываясь туда, где отодвигался все дальше в туман маяк родного берега. Насколько все это, наверное, легче в молодости! Он очень редко жалел о том, что у него самого в молодости были другие дела и свое время он упустил. Разве он чувствует себя несчастным? Разве ему мало всего остального? Личная история сделала оборот колеса, к нему возвращалось все, чем он дорожил, – душевный покой, свобода, родина, честное имя, престижнейшая университетская кафедра, научные задачи, от масштаба и трудности которых кружилась голова. Дело было не только в том, что он не любил Марцелу, – подытожил Фредерик с убийственной честностью. Дело в том, что во Франции она была ему не нужна.

Дальше рассказывать почти нечего. Профессор Декарт недооценил свою невесту. Он приехал и откровенно сказал ей о своих сомнениях, но Марцела, выслушав его, заявила, что ждала его точно для такого же разговора. В разлуке она еще раз все обдумала и решила, что слова, вырвавшиеся у них обоих в минуту слабости, не должны связать их на всю жизнь. Ей не нужен брак с человеком, для которого она будет лишь красивым, ценным, но неудобным предметом обстановки, и поэтому она возвращает ему слово.

Конечно, расторжение их помолвки вызвало новую волну сплетен. Откуда-то появилась легенда, что госпожа фон Гарденберг отказалась выйти за профессора Декарта, потому что до нее дошли слухи, что в Париже он встретился со своей давней любовницей. Это, конечно, маловероятно. С Колетт Менье-Сюлли его уже почти двадцать пять лет не связывало никаких отношений, кроме приятельских. Но, может быть, ревность к его парижской жизни и прошлому окружению стала последним доводом, который повлиял на решение Марцелы. Не знаю, доходили ли эти толки до профессора Декарта, он их никогда не опровергал (скорее всего, из боязни показаться смешным) и ни с кем не обсуждал.

После их разрыва Марцела сразу уехала из Абердина. Фредерик довел до конца университетский семестр и уволился. Он отправился в Париж, устроил там свои дела с Коллежем, снял квартиру в любимом районе и обставил ее, побывал у портного, повидался с четой Менье-Сюлли и другими парижскими знакомыми. Но это было еще не все. Наступил август, он съездил на неделю отдохнуть на побережье Бретани. Вернулся и не поверил своим глазам: в почтовом ящике лежала записка от Марцелы.

Фредерик был смущен и раздосадован: о своей несостоявшейся женитьбе и бывшей невесте давно уже не думал. Но когда в тот же вечер он ее увидел, то снова дрогнул. В ней появилось нечто совсем новое, раскованное, чувственное и зрелое. Он ощутил то, чего, наверное, не испытывал к ней ни разу за все время знакомства, за все недели их целомудренной помолвки. Очень легко, без лишних раздумий они сблизились. До начала осеннего семестра оставалось несколько дней. Эти несколько дней они провели, почти не разговаривая (они, которые раньше только и делали, что разговаривали!), почти не выходя из дома, познавая друг друга в древнем смысле слова и одновременно прощаясь, потому что каждый понимал – «plaisir d’amour dure un moment»¹⁹.

В первый его лекционный день мираж развеялся. Он пришел домой, не зная, что ей теперь сказать. И обнаружил, что говорить не придется. Ее вещей не было, на кровати лежала записка. Марцела написала, что благодарна ему и просит ее не искать.

…Вспоминаю тот вечер в Ла-Рошели, когда он неожиданно решился рассказать мне о своих отношениях с Марцелой фон Гарденберг. «Не осуждай меня, пожалуйста, – попросил он. – В тех нескольких днях оказалось больше теплого и настоящего, чем было бы во всей нашей совместной жизни». Тогда я его все-таки судил более сурово – сам был молод и без памяти влюблен в свою жену. Хотя Фредерик с лицейских лет был моим кумиром, я считал, что он прожил свою жизнь в постоянном уклонении от долга и обязательств, возложенных Господом Богом на мужской род. Я полагал, что он обязан был снова предложить ей руку, и то, что он позволил ей просто так уйти, казалось мне доказательством его эгоизма и безответственности. Теперь я сам стал почти эпикурейцем, считаю, что стремление к счастью естественно для любого человека, и не мне кого-то за это осуждать. Оба получили то, что хотели: он – свободу, она – скоротечные, но пылкие и искренние чувства. Из всех возможных исходов это, наверное, было лучшее завершение их истории.

Но и это был еще не финал. Марцела через какое-то время поняла, что вернулась из Парижа не одна. По неизвестной причине она уже считала себя бесплодной, так что ее ждало удивительное открытие. В июне 1881 года у нее родился сын и при крещении получил имя, которое было по-прежнему ей дорого. Профессору Декарту она об этом не сообщила, потому что через три месяца после возвращения из Парижа вышла замуж за Джорджа Мюррея. Вот при каких обстоятельствах Фредерик Декарт в сорок восемь лет стал отцом своего единственного сына. Долгое время считалось, что эта история не делает ему чести, поэтому официальные биографы из осторожности решили ее совсем не упоминать.