Странный век Фредерика Декарта

Я разделась и нырнула под одеяло. Каким-то краешком сознания отметила, что от подушки не пахнет чужими духами, и мне это приятно… Дрожь не унималась. Минут через пять Фредерик постучал:

– Ты уже легла? Я несу тебе второе одеяло. Если и оно не поможет согреться, в шкафчике есть коньяк.

Не глядя на меня, он положил одеяло мне на ноги.

– Спокойной ночи.

И тогда, видя, что он уходит, я кое-что ляпнула. Какой бес меня подтолкнул – не спрашивай. Но я знала, что не прощу себе, если промолчу.

– Фредерик, – сказала я, обмирая от собственной смелости, – если ты хочешь меня – иди ко мне. Забудь, что мы практически брат и сестра, это сейчас неважно. Завтра ты поедешь в Страсбург, а я в Ла-Рошель, и наедине мы, может быть, никогда не увидимся…

Он остановился, медленно подошел, положил руку мне на голову.

– Смешная моя девочка… Милосердная Клеми…

– Я тебе не нравлюсь?

По его лицу пробежала какая-то страдальческая гримаса. Я вся похолодела от страха и стыда. Но Фредерик наклонился и очень осторожно, как будто еще не смея ни на что надеяться, поцеловал меня в губы.

Мы провели вместе несколько часов, оставшихся до утра. И ничего лучше этого я не испытала в жизни. Никогда еще мужчина не отдавал себя и не брал меня с такой страстью и нежностью, с таким самоотречением. Мы зажгли лампу и смотрели друг на друга во все глаза, не в силах насмотреться. Мы не чувствовали себя ни в чем виноватыми. Каждый из нас очень просто и спокойно вручил себя другому и с благодарной улыбкой принял ответный дар.

Уже под утро я тесно прижалась к нему и уснула в кольце его рук. А когда проснулась – его рядом со мной не было. По комнате скользнула полоска света от уличного фонаря, и я с ужасом увидела, что часы показывают почти половину восьмого. Вдобавок щелкнула входная дверь, и из прихожей донеслись приглушенные голоса. Я быстро натянула чулки и платье, кое-как пригладила волосы и бросилась в гостиную. Фредерик успел принять ванну, побриться, надел белоснежную сорочку и строгий костюм. Мне очень хотелось его обнять, но я сдержалась. Я была готова к его утренней неприступности. Однако в этом своем «профессорском» обличье Фредерик повел себя еще удивительнее. Он притянул меня к себе и растрепал мои волосы невероятным для него ласково-дурашливым жестом человека, который даже через двадцать лет после свадьбы преданно любит свою старую, привычную жену.

– Я уже хотел тебя будить. Исполнитель приедет ровно в восемь. Только что здесь была консьержка. Она приготовила завтрак и предлагает спуститься к ней в привратницкую. Умывайся, и пойдем!

От веселого голоса Фредерика, от сознания, что его спокойствие обманчиво, оттого, что через полчаса он уедет от меня, может быть, навсегда, и появившееся между нами не кончится само собой, а насильственно порвется, но главное, оттого, что мы оба этого не хотим, у меня перехватило дыхание. Я заморгала и отвернулась.

– Клеми, – негромко, но твердо сказал он. – Потерпи немного. Ради меня.

Я кивнула.

…Навстречу судебному исполнителю и полицейскому комиссару он вышел собранный, спокойный, почти не хромая. Подхватил свой чемодан: «Я готов, господа».

– Мадам Декарт? – повернулся в мою сторону кто-то из сопровождающих.

– Да, – сказали мы одновременно. Кажется, я покраснела, хотя меня ведь действительно звали «мадам Декарт», а остальное знать им было незачем… Фредерик не изменился в лице.

– Ваша супруга едет с вами, профессор?

– Нет. Мадам Декарт остается здесь.

– Тогда прощайтесь, и поедем. Мы будем ждать на лестнице.

Полицейский комиссар метнул на меня осуждающий взгляд и вышел за судебным исполнителем. Они должны были сесть с Фредериком в поезд и сопроводить его до немецкой границы. Я хотела поехать на вокзал. Но Фредерик отказался. «Нет, Клеми. Простимся сейчас».

И когда мы обнялись, он несколько раз поцеловал мое мокрое лицо, распухшее, как подушка, – а я давно плакала, никого не стесняясь, – и уже готов был отпустить, я услышала, как он тихо, ободряюще сказал мне что-то по-немецки. В моменты самого сильного волнения он иногда сбивался на немецкий, и просто забыл, что я не знаю этого языка.

…Знаешь, Мишель, когда захлопнулась дверь подъезда и Фредерик сел вместе со своими сопровождающими в полицейский фиакр и уехал, я все стояла под фонарем и смотрела им вслед. В голове у меня стучала безумная мысль – поймать другой фиакр, помчаться на Восточный вокзал, взять билет до Страсбурга, найти Фредерика, быть с ним везде, всегда… Я не думала в тот момент ни о муже, ни о сыне. Я знала, Максимилиан с Бертраном без меня не пропадут. Мне немного жаль, что сейчас, через столько лет, я тебе открылась. Ты, конечно, давно уже взрослый, и у тебя свои дети, а все же матери такое трудно простить… Но я не могу больше держать это в себе. И раз уж ты теперь почти все знаешь, знай и то, что я прожила свою жизнь, как сумела, и была, наверное, не самой плохой женой и матерью. Но ни разу я не пожалела о том, что случилось в ту ночь Всех Святых».

* * *

Мать решилась на свой рассказ, когда уже давно не было в живых ни Фредерика, ни моего отца, и самой ей оставалось жить каких-то пару лет. Я очень ясно представляю эту картину – тусклое ноябрьское утро, фонарь, бросающий отблески на заплаканное лицо моей двадцатитрехлетней матери, на ее рыжие волосы, выбившиеся из-под шляпы. И уезжающий в неизвестность профессор Декарт – еще несколько месяцев назад европейская знаменитость, а теперь государственный преступник, лишенный французского гражданства и осужденный как шпион, – смотрел, наверное, из окна полицейского фиакра на это пятно света, в котором угадывался, менялся, таял силуэт так трогательно любимой им женщины.

Депрессия

– Мишель?..

Моя жена Мари-Луиза смотрит на меня обеспокоено. Я сразу понял, что случилось: пока я дремал после обеда, она заглянула в бумаги на письменном столе. О том разговоре с матерью, состоявшемся в середине двадцатых годов, незадолго до ее смерти, я никогда никому не рассказывал. Теперь она, конечно, решила, что я спятил.

– Мишель, послушай… – она подходит и касается губами моего лба. – Ты не заболел?

Смешно, но я давно не чувствовал себя так хорошо. С тех пор как по утрам я стал работать над этими воспоминаниями для вас, профессор, у меня даже пальцы стали меньше дрожать. Убери вязание, Мари-Луиза, присядь рядом, посмотри на меня. Я повторю тебе в здравом уме и трезвой памяти: все это правда, от первого до последнего слова…

Внезапно я замечаю, что произношу это вслух.

– Я не в этом сомневаюсь! – ее губы трясутся. – Ты просто не смог бы такое выдумать! (Ну, спасибо, дорогая…) Но ты молчал столько времени, а теперь взял да и вывалил наши семейные тайны совершенно незнакомому человеку, чтобы он это опубликовал! Нам с тобой немного осталось, мы потерпим, но наши дети, внуки… Каково им будет жить с этим позором? И все-таки не могу поверить, что ты, который всегда выставлял свою мать чуть ли не святой…

Я молчу. Понимаю, что она права. Когда ваша книга будет опубликована, мне еще не такое придется выслушать от дочерей. Да и сын неизвестно что скажет. Он, правда, не застал в живых своего двоюродного деда и мало общался с бабушкой с отцовской стороны (пока я был на войне, Мари-Луиза с двумя младшими детьми жила у своих родителей). Об истории нашей семьи он имеет самые общие понятия, досуг ему больше нравится проводить на футбольных матчах, а любой литературе он предпочитает детективы и шпионские романы. Но он полный тезка своего знаменитого родственника и считает, что это его кое к чему обязывает. Ну что ж, я ведь обещал вам правду и ничего, кроме правды. Для любого художника или ученого (благодаря вам я сумел почувствовать себя немного тем и немного другим!) однажды наступает момент, когда, чтобы быть хорошим художником или ученым, просто невозможно одновременно оставаться хорошим мужем, сыном, братом – ибо «враги человеку домашние его»¹⁴. Не обещаю, что смогу до конца быть бесстрастным и беспристрастным, но хотя бы попробую.

В Страсбурге Фредерик остановился только на пару недель – перевести дух, привыкнуть к своему новому положению, обдумать, что делать дальше. Задерживаться здесь надолго не хотелось. Он в принципе не планировал остаться в Германии, не хотел внимания к себе, вопросов, толков о своей мнимой шпионской деятельности, даже сочувствия не хотел. Поэтому сразу вычеркнул Потсдам, Берлин и своих родственников Картенов из списка возможных пристанищ. И тут пришло приглашение из Фрайбурга – прочитать в курсе всемирной истории период, относящийся к XVI–XVII векам. Это было почетное предложение, в нынешней ситуации он едва ли мог рассчитывать на такое.

Через месяц на рождественском обеде у ректора профессор Декарт оказался за столом рядом с женой одного из попечителей университета, банкира Фантоцци, итальянца по происхождению. Она тоже была итальянка, и звали ее, как ни удивительно, Кьяра: имя, означающее в переводе «светлая», совсем не подходило к ее жгучей южной внешности. Это была роковая встреча. Профессору Декарту было уже под сорок, но до сих пор судьба оберегала его от сильных страстей. Он считал, что, даже если родился с не самой холодной кровью, кальвинистское воспитание и полумонашеская дисциплина первых лет взрослой жизни навсегда вытравили у него способность самозабвенно увлечься женщиной. Соблазнов, правда, тоже было немного… Кьяра Фантоцци сначала не вызвала у него подозрений. Светская женщина, жена банкира, увлечена благотворительностью, – ничего, кроме легкого флирта, он от этого знакомства не ждал. И ошибся. Оно обернулось сокрушительной страстью, которая чуть его не погубила.

Госпожа Фантоцци захотела в тот день испытать свои чары на новом внештатном профессоре, и это ей удалось. Рассказ моей матери позволяет представить, в каком смятенном состоянии находился Фредерик в те последние часы перед высылкой. Я думаю, он держался до последнего мгновения, однако, как только его «конвоиры» вышли из вагона и поезд пересек новую германскую границу, отодвинутую на запад, силы покинули его. Стержень, на котором держалась его личность – вера, дисциплина, любовь к науке, – не сломался, но был основательно расшатан. Только необходимость зарабатывать на жизнь заставляла его вставать с кровати, умываться, одеваться, завтракать, выходить из дома, подниматься на кафедру…

Даже в таком состоянии он бы не стал легкой добычей разрушительных страстей, не тот у него был характер. Но Кьяра Фантоцци налетела, как торнадо, и виновата во всем была, разумеется, не только она. Он сопротивлялся безумию в своей крови несколько долгих недель. За это время успел дочитать курс, на который его пригласили. Наверное, только это его держало, потому что после всех унижений он просто не вынес бы еще одного – быть уволенным с позором за связь с женой попечителя. Едва он стал свободен от университетских обязанностей, сразу пришел к ней с визитом, и по странному выражению его лица она поняла, что победила. На следующий же день они встретились в дешевом отеле за городом.

Так все это началось. Кьяра не была ни доброй, ни умной женщиной, она даже оказалась не в его вкусе – ему не нравился южный тип. Сначала он еще пытался спасти остатки своего авторитета, но потом ему и это стало безразлично. По крайней мере, он делал все, чтобы удержать их отношения в тайне. Зато у Кьяры было семь пятниц на неделе. То она приходила к нему с коробками своих вещей и оставалась ночевать, а потом исчезала, то бесцеремонно шла с ним к его знакомым и вела себя там как его законная жена, то публично осыпала его упреками за то, что он посягнул на честь замужней женщины и разбил ее семью, то пугала бракоразводным процессом, то прощалась с ним «навсегда» и намекала на более молодых и щедрых любовников.

Кошмар длился всего пару месяцев, а ему казалось, что прошел год. Трудно понять, почему Фредерик это терпел. Раньше он и в страшном сне бы не увидел себя героем такой скандальной истории, связь с замужней женщиной претила его принципам, ее истерики выматывали ему нервы. Но он не мог без Кьяры, и ради часов, проведенных с ней, готов был мириться с ужасом, стыдом, отчаянием, в которое его погружали эти отношения. Не буду объяснять, профессор, как это бывает, – бывает, уж поверьте старому человеку.

В итоге господин Фантоцци затеял дело о разводе. Фредерик со дня на день ждал вызова в суд и холодел при мысли, что ему придется навсегда связать себя с этой взбалмошной, истеричной женщиной, которая ему даже не нравилась. Однако в глубине души он испытывал пугающее удовлетворение от осознания, что тогда она уже никуда от него не денется, и приближал эту развязку… К его счастью, родители Кьяры, обнищавшие дворяне, вовсе не хотели, чтобы она оставила мужа-банкира. Они сумели устроить примирение супругов. Госпожа Фантоцци быстро поняла, что ей, как виновной стороне, в случае развода не достанется от мужа ни пфеннига. С бесцеремонностью южанки она заявила Фредерику, что не останется с ним, потому что он не сможет содержать ее так, как она привыкла. Содрогаясь от отвращения к ней и к себе, он сказал: «Будь счастлива. Живи, как тебе нравится. Но ко мне больше не приходи».

Она пришла через пару недель, когда он уже почти справился, напряг все остатки своей воли и ушел в работу над автобиографической книгой, получившей потом название «История моих заблуждений». Кьяра явилась со своими платьями, шляпами и драгоценностями. И все началось бы сначала, если бы Фредерик не ушел от нее сам. Он тайно бежал из города с одним чемоданом вещей и бумаг. Ближайший поезд направлялся в Женеву. Да хотя бы и в Стамбул – профессору Декарту было уже все равно.

До Женевы Фредерик не доехал. В дороге у него началась та же болезнь, от которой он чуть не погиб в ранней молодости, когда лишился отца и сестры. Он был без сознания, когда на маленькой станции его сняли с поезда и перевезли в местную больницу.

Через несколько месяцев он выздоровел, но от пережитого нервного потрясения стал заикаться. Сбережения, и без того скромные, растаяли еще при Кьяре, остатки ушли на лечение, а заработать на жизнь преподаванием он теперь не мог. Да и не только по причине заикания – он был полностью опустошен, любое умственное усилие вызывало у него новый приступ лихорадки. Физическая работа тоже исключалась из-за покалеченной ноги. Он решил, что лучшее для него – попробовать стать журналистом, конечно, не репортером, а аналитиком и популяризатором науки, и переехал в Женеву, где было больше возможностей.

Если не считать трудностей в общении, он быстро справился с непривычным ремеслом: эрудиция профессора Коллеж де Франс позволяла ему браться почти за любые темы. Лишенный возможности говорить публично, он с успехом отточил стиль своего письма. Фредерик задержался в Швейцарии почти на два года. Здесь ему было комфортно. Для новых знакомых вопрос его вины или невиновности не представлял даже академического интереса. Даже когда его заочно поданная апелляция провалилась, он впал в уныние, но не настолько, чтобы капитулировать. Президент Мак-Магон¹⁵ предложил ему помилование. Фредерик, поколебавшись, отказался: согласиться было бы равносильно признанию вины. Он понимал, что, если только в ближайшие годы не случится реставрации монархии, у него еще есть надежда вернуться во Францию честным человеком и гражданином.

Постепенно прошло его заикание, и профессор Декарт воскрес, чтобы снова следовать своей судьбе. Он был готов опять преподавать в университете, заниматься настоящей наукой. Что-то звало его вперед и побуждало рискнуть, оставить насиженное местечко ради нового и неизвестного. Не без сожаления он уволился из газеты и уехал через Германию и Бельгию в Англию. Он все еще был хорошо известен в научных кругах и мог рассчитывать на должность если не штатного профессора, то уж профессора«гастролера» наверняка. Так и получилось.

Прошло еще пять лет. На первый взгляд неплохих, даже отмеченных успехами, пусть и не такими громкими, как раньше. Вот только душевное спокойствие окончательно покинуло Фредерика. Жить без гражданства и с клеймом шпиона становилось все труднее. У него не складывались отношения с коллегами, он чувствовал свою неполноценность на фоне этих благополучных, безупречных и благодушных людей. В те годы профессор Декарт решил, что хватит с него одинокой, неустроенной жизни, и сделал предложение сестре своего сослуживца, сорокалетней мисс Элинор Смит, симпатичной и умной женщине. Мисс Смит относилась к нему очень тепло, но вынуждена была отказать. Она терпеливо объяснила, что, во-первых, ее семья не одобрит, если она выйдет за человека, осужденного за серьезное преступление («Лично я верю, что вы невиновны, но поймите, этого недостаточно»). Во-вторых, раз уж она до сих пор не была замужем, и живется ей в девицах удобно и свободно, то вступить в брак имеет смысл только по любви. Но в этом брачном предприятии ни со своей, ни с его стороны никакой любви она не видит. Разве не правда? («Я знаю, вы уважаете и цените меня, и я отношусь к вам как к хорошему другу, но этого тоже недостаточно».) Фредерик должен был согласиться с доводами этой леди. Он расстался с мисс Смит и сохранил до конца жизни уважение не только к ней, но и вообще ко всем англичанкам. Неудачное сватовство он воспринял как живительный щелчок по носу. Нужно было попытаться самому справиться со своими проблемами, как он и поступал всю жизнь, а не рассчитывать, что кто-то его «исцелит» и «спасет». Сказать это себе, по правде, было легче, чем сделать.

Профессор Декарт мечтал о настоящей научной работе, о большой теме, и здесь пока ничего не получалось. Он остался недоволен своим написанным в Англии «Очерком истории парламентских учреждений Европы», хотя пресса эту книгу хвалила. Фредерик считал, что это не исследование, а бойкая и неглубокая публицистика, и каждая новая рецензия приводила его в состояние все растущего раздражения. Ему казалось, что преувеличенные похвалы этой книжке обесценивают его прошлые серьезные труды. К тому же лондонский климат оказался вреден для его здоровья. Две зимы подряд его мучил затяжной плеврит. Профессор стал очень мнителен и полностью уверился, что не только никогда больше не увидит Францию (хотя вместе с надеждами на избрание на новых президентских выборах радикального республиканца Греви¹⁶ появилась и надежда на пересмотр его дела и полную реабилитацию), но и что он наверняка умрет, как отец, в сорок восемь лет. Чем ближе была эта дата, тем чернее пессимизм, в который он погружался.

Только работа, как обычно, приносила утешение. Вскоре он опять почувствовал знакомое напряжение мысли и понял, что к нему возвращается собственный голос. В конце 1870х годов он попытался осмыслить то, что происходило в Европе на протяжении жизни его поколения, и опубликовал в «Ревю де дё Монд»¹⁷ большой цикл статей о девятнадцатом веке. Это была его первая большая победа за годы изгнания.

Пока путь во Францию был закрыт, Фредерик не раз приглашал Максимилиана вместе с Клеми и Бертраном к себе и в Швейцарию, и в Англию. В том, что справится с собой, был уверен. Но Клеми, видимо, так не думала. Всякий раз под каким-нибудь предлогом она оставалась дома. С 1876 года ей уже не нужны были предлоги, потому что в феврале родился я. Ну а отец несколько раз ездил к старшему брату. Сначала ему тоже трудно было решиться. Он боялся увидеть то, что осталось от великодушного, ироничного и независимого Фредерика после всей этой цепи страшных унижений и потерь. Это было как раз в то время, когда Фредерик едва пришел в себя после фрайбургской истории и тяжелой болезни и только что обустроился в Женеве. В первую встречу все оказалось предсказуемо, то есть очень плохо. В следующие приезды отец увидел, что старший брат сумел сделать свою жизнь если не счастливой, то хотя бы сносной. Правда, с возрастом его характер в эмиграции не улучшался, и общаться с ним было тяжело.

Тетя Шарлотта, в замужестве мадам Эрцог, через три или четыре года после его осуждения и высылки наконец осознала, что она сделала, раскаялась, написала ему письмо, умоляя о прощении, и он ее простил. Отец был неприятно удивлен – он-то последовательно и непримиримо бойкотировал сестру и зятя. Он потребовал у брата объяснений. Фредерик ответил, что обидела Шарлотта в свое время его, а не Макса, и потому ему, а не Максу решать, мириться с ней или нет. Братья наговорили друг другу в переписке немало резкостей, поссорились и замолчали чуть ли не до самого возвращения профессора Декарта.