Странный век Фредерика Декарта

– Мне рассказывали, что вы – именно вы! – учите детей не по учебникам. Если вы не уважаете утвержденную министерством учебную программу, то как вы сможете воспитать детей в уважении к государству, законам, правилам, морали?

– Я не запрещаю им читать учебники, но считаю это в старших классах довольно бессмысленным занятием. Гораздо важнее на уроках истории научиться читать источники и видеть в них то, что там есть, а не то, что нам хочется видеть. Я приношу им копии исторических документов – заметки из старых газет, указы, министерские отчеты, письма и так далее, и прошу извлечь из них то, что кажется им объективными фактами. А потом учу проверять и оценивать эти факты. И, смею надеяться, получается неплохо. Многие потом приходят к нам в историческое общество и становятся бесценными помощниками в деле изучения и охраны памятников старины. Кардинал де Курсель на прошлом заседании общества публично поблагодарил меня за то, что я подготовил и привлек к нашему делу таких неравнодушных, пытливых, а главное, критически мыслящих молодых людей, которые видят в труде историка то, о чем сказал Леопольд фон Ранке²⁷, – «устанавливать, как все было на самом деле».

– Кардинал де Курсель? – Леблан заморгал от неожиданности. Дядя Фред потом рассказывал, что в первый момент он даже забеспокоился – вдруг его оппонент настолько перепугается, что не сможет проглотить наживку и не попадется на крючок. – Уж не хотите ли вы сказать, что на заседаниях вашего общества бывает его высокопреосвященство?!

– Кардинал де Курсель – один из влиятельнейших и очень активных членов общества, – спокойно ответил профессор Декарт. – Он бывает не на каждом заседании, поскольку очень занят, но раз в два месяца обязательно приходит и делает доклад. Я давно знаю и глубоко уважаю его высокопреосвященство за интерес к истории нашего города и обширные познания в этой теме. У меня с собой его новая книга об истории собора Сен-Луи, только что вышла, не хотите взглянуть? – Он открыл портфель и с готовностью вынул изящный, хорошо иллюстрированный том, на титульном листе которого красовалась дарственная надпись на латыни с библейской цитатой и такими словами: «Моему учителю и другу, профессору Декарту – кардинал Жозеф-Жером де Курсель, 20 мая 1899 года».

Расчет был верным. Леблан мог сколько угодно презирать и ненавидеть профессора Декарта, но его кардинал называл другом, а сам Леблан удостаивался только редких официальных аудиенций у всесильного главы епархии. Инспектор Сент-Круа не знал, что много лет назад, когда мой дядя был молодым учителем истории в Ла-Рошели, он был вхож в дом де Курселей и по рекомендации своего давнего покровителя графа де Жанетона целый год давал уроки немецкого языка и латыни младшему отпрыску этой аристократической семьи.

– Могу открыть вам одну тайну, а впрочем, скоро это будет уже не тайна, – с улыбкой выложил последний козырь профессор Декарт. – Кардинал де Курсель – настоящий кладезь знаний по истории католических храмов Ла-Рошели. Но хотя его краеведческие труды очень добросовестны и этим ценны, я убедил его придать работе более общий характер. «Монсеньор, – сказал я, – почему бы нам с вами вместе не написать историю разгрома гугенотов в Ла-Рошели? Вы могли бы взять на себя освещение позиции католической стороны, я – гугенотской, и это будет не просто интересная работа, а символический акт примирения давних противников, акт торжества научной истины». Кардинал согласился, несмотря на то, что очень загружен делами епархии. Работа идет с лета прошлого года, и совсем скоро вы увидите книгу, на обложке которой будут стоять рядом два имени – князя католической церкви и сына гугенотского пастора, вашего покорного слуги.

Вот сейчас Леблан был нокаутирован! Он понимал, что лгать профессору Декарту незачем, но то, что он сказал, не укладывалось у него в голове. Инспектор так хотел сделать вверенный ему коллеж оплотом средневекового традиционализма, что не заметил, как церковь начала меняться вместе со стремительно меняющимся миром. И мой будущий тесть тяжело вздохнул и сказал: «Ладно. Предложение вашего племянника принимается. Пусть он и моя дочь считают себя помолвленными. Но свадьба состоится не сейчас, а через год».

На этот год Лебланы отправили дочь в Тулузу к родственникам, рассчитывая, что в разлуке ее увлечение пройдет само собой. Но год миновал, и ни Мари-Луиза, ни я не захотели отказаться от своего слова. Отцу моей невесты пришлось повести ее к алтарю. Мари-Луиза осталась католичкой, а я реформатом, и мы обвенчались дважды – сначала в роскошном соборе Сен-Луи, потом в нашей маленькой часовне Реколетт.

Книга, которую профессор Декарт написал в соавторстве с кардиналом де Курселем, вышла через месяц и, конечно, стала сенсацией. Я жалею, что не расспросил дядю Фреда о том, как они работали вместе, – мне, как вы понимаете, было не до того. Знаю только, что кардинал доверил профессору Декарту общую научную редакцию книги и на этом этапе в работу не вмешивался, но результатом остался доволен.

На мой взгляд, книга «Гугенотская Ла-Рошель и ее падение» – лучшее, что я когда-либо читал о трагедии французских протестантов, хотя, конечно, мою оценку трудно назвать абсолютно беспристрастной. Общество же приняло эту книгу неоднозначно. В «Ревю де дё Монд» ее назвали научным и человеческим подвигом двух историков. Католическая пресса тоже отнеслась к ней достаточно тепло. А вот совет протестантских церквей юга и запада Франции опубликовал разгромную рецензию. Больше всего членов совета возмутило, что потомок изгнанных и убитых взялся разрабатывать эту тему вместе с потомком гонителей и убийц. Даже горькие слова кардинала де Курселя, раскаивающегося в том, что произошло, не от имени церкви, конечно, а от своего собственного имени, их ни в чем не убедили.

«Гугенотская Ла-Рошель» – историческое исследование, основанное на огромном корпусе источников, а не публицистическое произведение, однако голоса обоих авторов, ученого и священника, в ней отчетливо слышны. Каждый говорит со своей стороны и, разумеется, не может остаться совершенно беспристрастным. Но и кардинал, и профессор хотят разобраться и понять, на что опиралась противоположная сторона. Нетерпимые к насилию и несправедливости, они полны терпимости по отношению друг к другу, искренне хотят подвести черту под одной из самых страшных драм Нового времени и дальше жить во взаимном уважении и мире.

Кардинал де Курсель надеется, что религиозные войны, этот позор человечества, навсегда канули в прошлое. Профессор Декарт, более скептический и оттого гораздо более проницательный, уверен, что если в секулярном мире исчезнут религиозные противоречия, дававшие повод драться не на жизнь, а на смерть, то за новыми поводами уничтожать друг друга у людей дело не станет. Он напоминает, что при Великой революции тем же самым занимались политические партии, а законы, гарантирующие права меньшинств, и в наше время могут быть отменены так же легко и с такими же трагическими последствиями, как Нантский эдикт. Единственное спасение – в решительном осуждении любого насилия и отказе от него даже ради самых благородных целей, но профессор Декарт не верит в способность людей договариваться; в этом смысле «Гугенотская Ла-Рошель» – самая пессимистичная из его книг. Все, что он считает реальным, – если хотя бы он сам и кардинал де Курсель будут публично исповедовать такие взгляды, то вместе с людьми, которые им поверят, это составит цифру, отличную от нуля. Пацифизм профессора Декарта многих раздражал, за эту позицию ему досталось и от левых, и от правых. Он и не ждал ничего другого. Считал, что эта книга, как бы ее ни ругали, – одно из самых значительных дел его жизни. Думаю, он был бы рад узнать, что до сих пор она читается так, как будто была написана только вчера.

Последняя сенсация

У нас с Мари-Луизой в декабре 1901 года родилась дочь Мадлен, Мадо. Я попросил дядю стать ее крестным. «Мишель, мой мальчик, – растроганно сказал он, – как же я могу тебе отказать? Только я не уверен, что это мне будет суждено наставлять малышку Мадо в христианской вере…» Обряд прошел торжественно и радостно, но я уже не мог забыть слова дяди Фреда. Впервые за все годы нашей дружбы я понял, что когда-нибудь, и, возможно, уже скоро, нам придется жить без него.

Я не то чтобы боялся старости, но, как любая деградация, она вызывала у меня острую обиду за человеческое несовершенство. На моих глазах старели друзья моих родителей, и я с тоской наблюдал, как дичают их сады и ветшают дома, какая давящая тишина поселяется в них, как некогда веселые и деятельные люди замыкаются лишь на себе и своем здоровье и постепенно перестают радоваться, удивляться, размышлять. Я замечал, что их мысли изо дня в день проходят один и тот же все сужающийся круг, а мир сжимается до размеров комнаты. И все же я готов был смириться, что это произойдет с отцом, матерью, а когда-нибудь и со мной, – но только не с Фредериком.

Он изо всех сил сопротивлялся возрасту. Его одолевал ревматизм, мучили частые головные боли, последствие военной контузии, и временами он хватался за сердце, и все-таки это еще был прежний профессор Декарт. В шестьдесят восемь лет он ушел на пенсию. У него осталось историческое общество, фонд охраны памятников, к управлению которым пришлось активно подключаться, замыслы новых исследований. Без лицея работы, конечно, стало меньше, однако давалась ему эта оставшаяся работа заметно труднее.

Болезнь не пощадила его пальцы, почерк у него стал совершенно неразборчивый. Теперь уже без секретаря он обходиться не мог, и, хотя надиктовывать тексты ему никогда не нравилось, пришлось научиться. Он попытался и сам освоить свой «Ремингтон», через некоторое время уже довольно бойко печатал двумя пальцами, но это, конечно, было несерьезно. Когда его секретарь Куломье ушел, накопив денег на учебу в университете, Мари-Луиза предложила дяде в помощницы свою кузину Анриетту Леблан. Девушка окончила курсы стенографисток и машинисток, была расторопна и неглупа, и несколько лет они работали вместе в полном взаимопонимании.

Больше тридцати лет Фредерик жил с покалеченной ногой, и никто, кроме него, не знал, какие неприятности ему причиняет левое колено, в свое время собранное из осколков в военном госпитале. С коленом он сумел как-то «договориться»: каждый день разрабатывал ноги хитрой гимнастикой собственного изобретения, много ходил пешком, плавал и к семидесятилетию подошел в неплохой форме – только на восьмом десятке начал заметно сдавать. К своему здоровью он относился серьезно. Когда ему показалось, что ревматизм затронул второе колено, он тут же съездил в Париж к известному врачу-ревматологу. Дядя всегда был склонен к ипохондрии и больше всего боялся, что когда-нибудь сляжет и уже не встанет. Так что пугать его последствиями запущенного ревматизма не пришлось, все рекомендации врача он выполнял очень пунктуально.

Перед самым своим юбилеем, сразу после Рождества 1902 года, он по совету все того же врача внезапно уехал в Ментону погреться на солнце, чем поставил нас в довольно глупое положение. Мэр Ла-Рошели и комитет по городскому благоустройству готовились его чествовать, и, когда заготовленные адреса и поздравительные речи пропали зря, они почему-то решили, будто это мы сорвали юбилей. Ну а дядя вернулся и рассказал, что утром восьмого января он гулял по эспланаде, днем играл в карты с отставными английскими полковниками, проводящими зиму на Ривьере, а вечером долго сидел на балконе, закутавшись в плед, медленно смаковал ликер бенедиктин, глядел на звезды, неподвижно висящие над зимним морем, и слушал, как снизу, из ресторана, доносится голос певицы, которая развлекала поздних гостей неаполитанскими песенками. «Это был мой самый восхитительный день рождения», – заключил профессор Декарт. Обижаться на него было бесполезно.

В 1905 году Фредди и его тогдашняя невеста Камилла Дюкре написали, что по одной их картине взяли в парижский Салон, и дядя поехал посмотреть на выставку. Он предложил своей давней знакомой Колетт Менье-Сюлли вместе пойти на вернисаж, но Колетт насмешливо сообщила ему, что получила личное приглашение и даже побывала на открытии. Профессор Декарт познакомил ее с Фредди, еще когда тому было лет пятнадцать, и у них завязались довольно теплые, почти приятельские отношения – они вообще были до странного похожи, великосветская старуха и молодой архитектор, первая возлюбленная Фредерика Декарта и его сын. Обоим были свойственны ироническое отношение ко всему на свете, тонкий вкус, неглубокий, но живой ум, способность разбираться в новом и модном. В равных позициях они, возможно, воспринимали бы друг друга как конкурентов, но Колетт была почти на пятьдесят лет старше и любовалась заносчивым мальчишкой, даже когда сама становилась жертвой его языка. Приглашая в Салон «дражайшую тетушку Колетт», Фредди просил ее «собрать самых представительных старух четвертого округа²⁸» и «поцокать языками, потрясти страусовыми перьями и слегка отвлечь от смуты, которую мы собираемся внести в академический курятник».

Чтобы поддержать дебютантов, Колетт купила картину Фредди, а профессор Декарт захотел приобрести пейзаж Камиллы под названием «Рассвет в Понтуазе № 22», но тут оказалось, что за картину уже внес задаток директор модного театра Гэте Монпарнас. Молодая художница не только продала пейзаж, но и получила заказ на оформление декораций к новому спектаклю. Профессору Декарту она подарила (слышать не желая ни о каких деньгах) другую картину из своей серии «рассветов» – «Рассвет в Понтуазе № 9». После первых театральных опытов о ней заговорили, и в следующие несколько лет она стала восходящей звездой французского авангарда. Кто знает, до каких высот она могла бы добраться, если б не ее нелепая смерть от родов в 1912 году… Она вышла замуж не за Фредди, вскоре после того Салона мой кузен расстался с ней, не из зависти к ее успеху (себя он никогда и не считал серьезным живописцем), а из-за нового увлечения. Но это уже совсем другая история.

Летом 1906 года, проводя отпуск на этюдах в Италии, Фредди познакомился с семьей путешествующего по Тоскане лорда Оттербери. Он встретил их на обеде в доме одной богатой вдовы-англичанки, много лет назад поселившейся в пригороде Флоренции. Общество там собралось чопорное и до такой степени карикатурно английское, что даже Фредди, упорно считавшему себя больше британцем, чем сами британцы, стало смешно. Он вынул карандаш и, пока джентльмены потягивали бренди, рисовал на салфетке, заслонившись сифоном с содовой водой, шаржи на этих «столпов империи». Он увлекся и не заметил, как за его спиной хихикнули.

– Ну и рожи, хоть сейчас к мадам Тюссо! – одобрительно прошептал сын лорда Алекс Оттербери. – Послушайте, Мюррей, вам здесь не надоело? Мы за этим уехали из Англии? Там, – он показал за окно, – прелестные траттории, девушки, кьянти рекой и никаких скучных стариков. Исчезнем?

– Идет, – отозвался Фредди.

Расшаркавшись перед хозяйкой, молодые люди вышли на залитую солнцем улицу. Вместе с ними сбежала со скучного обеда и двадцатидвухлетняя сестра Алекса – Элизабет. «Кьянти рекой» пришлось отменить: хотя Элизабет была барышня взрослая, в эдвардианские времена незамужние молодые женщины так свободно, как сейчас, питейные заведения еще не посещали. Компания отправилась гулять по городу, осмотрели Санта-Мария-Дель-Фьоре (Фредди уже несколько раз побывал в галерее Уффици, но главный собор все откладывал на потом), прошлись по Понте Веккьо, ели мороженое, отдыхали на траве в городском парке, а под вечер даже заглянули в балаган на маленькой площади, где шло представление с участием непременных Коломбины и Арлекина. Поздним вечером Фредди проводил своих новых друзей до отеля, и Алекс настоял, чтобы тот зашел к ним. Лорд и леди Оттербери совершенно не сердились за бегство с обеда, отношения со взрослыми детьми у них были самые дружеские.

Из Флоренции Оттербери хотели ехать в Сиену, а потом в Пизу. Элизабет, посемейному Бетси, проговорила: «Как жаль, мистер Мюррей, что вы еще заняты во Флоренции. С вами очень весело. Поезжайте с нами!» Алекс тоже сказал, что это отличная идея. Лорд Оттербери пожевал губами и заверил Фредди, что в Сиене они пробудут как минимум неделю, потому что он собирается проведать свой виноградник и реализовать партию прошлогоднего вина. Так что мистер Мюррей может спокойно закончить работу и присоединиться к ним – продолжению знакомства они будут только рады.

Фредди действительно собирался заканчивать свои флорентийские этюды и ехать в Ла-Рошель, где его ждал отец. Но Бетси была такая хорошенькая, а ее родители, настоящие владетельные английские лорды, отнеслись к нему так благосклонно, что Фредди в тот же вечер отбил телеграмму на улицу Монкальм: «Италия прекрасна, работаю не отрываясь, задержусь неизвестно на сколько». Что такое «работать не отрываясь», профессор Декарт очень хорошо понимал. Он в ответ попросил сына не беспокоиться и отправил ему солидный чек: краски, как он слышал, стоят очень дорого.

Кузен догнал семейство Оттербери в Сиене и поехал с ними в Пизу. Он был просто опьянен сознанием, что эти люди говорят с ним как с равным. «Любопытно, из каких вы Мюрреев? – осведомилась как-то леди Оттербери. – Не из абердинских? Я немного знаю полковника Эштона Мюррея, потому что сама родом из Шотландии, и мой сводный брат, он намного старше меня, учился с ним в одном классе». – «Полковник Мюррей – мой дедушка! – с гордостью воскликнул Фредди. – А Эштон – мое второе имя». – «Теперь я вспомнила! Ну конечно, вы ведь сын Джорджа Мюррея, экономического обозревателя «Таймс». Фредди чуть нахмурился. Законность его происхождения в их глазах, к счастью, не вызывала сомнений, но все-таки ремесло журналиста в то время еще не считалось вполне «благородным». «Ну, ну, мистер Мюррей, – подбодрила его леди Оттербери, – вы должны гордиться отцом, он истинный аристократ в своей профессии. Его аналитические обзоры своей ясностью, трезвостью и пользой для общества превосходят речи всех членов палаты лордов, вместе взятых. («Хелен! – добродушно укорил ее лорд Оттербери. – Не спеши вываливать на этого молодого человека свои революционные взгляды! Моя жена сочувствует тред-юнионистам, представьте себе, мистер Мюррей. Я не возражаю, прошу ее только раньше времени не пугать наших друзей!») А с вашей матушкой мы тоже встречались пару лет назад – вместе были в комитете рождественского благотворительного базара в Вест-Энде. Очаровательная женщина. Я напишу вам для нее записку, может быть, она захочет как-нибудь зайти ко мне на дамский коктейль».

Фредди чувствовал себя самозванцем, но ничего не мог поделать – слишком сладким был этот яд лжепризнания. После всех пережитых бурь, когда он узнал, что он вовсе не Мюррей, лет в семнадцать он наконец успокоился, помирился и с родным, и с названым отцом и нашел удобный способ соединить желаемое с действительным. В Ла-Рошели и в Париже со знакомыми отца Фредди не скрывал своего происхождения. Но в Англии и Шотландии он просто не мог чувствовать себя кем-то другим, кроме Фредерика Эштона, сына Джорджа Мюррея и внука полковника Мюррея. Он без запинки, не краснея, рассказывал родословную Мюрреев. Матери-иностранки тоже не стыдился: ее аристократическая польская и немецкая кровь придавала ему самому особое обаяние в глазах Бетси Оттербери. А по вечерам он брался за письмо в Ла-Рошель, но после первых строк откладывал перо и принимался считать, сколько людей на свете знают, что на самом деле он незаконнорожденный сын старого чудака-ученого. Ясно было одно: во Франции ему с новыми друзьями лучше было не появляться.

Восемнадцатого июля был день святого Фредерика, общие именины дяди и кузена. Двадцать первого июля день рождения праздновала моя мать, которую кузен очень любил и отовсюду привозил ей милые подарки. Он всегда отмечал эти праздники с нами – так повелось с первого лета, когда Фредди приехал в Ла-Рошель. Но в этом году традиция впервые была нарушена. Фредди даже забыл поздравить отца с именинами и опомнился, только когда сам получил от нас телеграммы. Наиболее здравомыслящий человек в нашей семье, Максимилиан Декарт, покачал головой: «Не пишет он никаких этюдов, бьюсь об заклад, просто гоняется за девчонками. Бездельник и шалопай». – «Так это же отлично, – ответил Фредерик. – Не надо брать пример с меня. Это я мог бы в его годы проторчать целый месяц в архивах и не заметить ни девушек, ни Италии».

Кузен все-таки заглянул к отцу на неделю в сентябре, когда его новые друзья уже вернулись в Англию и взяли с него обещание тотчас же нанести им визит.

Помню, что сначала моей жене, человеку очень чуткому, а потом и всему нашему семейству бросилась в глаза его непривычная рассеянность и скрытность. Раньше с его приездами в дом, можно сказать, врывался свежий ветер: кузен засыпал нас только что прогремевшими именами и названиями, рекламировал книжные новинки, насвистывал модные мотивчики, пересказывал светские сплетни, демонстрировал, какой фасон шляп носят в Лондоне и какие танцы танцуют в Париже. Он кружил в вальсе по гостиной мою хохочущую мать, говорил витиеватые комплименты Мари-Луизе, подбрасывал вверх малышку Мадо, хватал зазевавшегося черного кота Гинце (так его назвал дядя Фред в честь кота из «Рейнеке-Лиса») или кудлатого, тоже черного, беспородного и безымянного пса, и тот оглашал дом возмущенным лаем вдобавок к восторженному визгу Мадо и смеху Мари-Луизы и матери. Отец вынимал свои любимые, безумно дорогие «директорские» сигары – он неохотно делился ими даже со мной.

Фредерик и Максимилиан со временем словно бы обменялись сыновьями: я был гораздо ближе к профессору Декарту, а Фредди – к «дяде Максу». При своем кажущемся легкомыслии кузен был очень способен к точным наукам и технике и интересовался этим всерьез – настолько, насколько у него оставалось времени от множества других увлечений. Во время своих приездов он подолгу пропадал на верфи, привозил моему отцу из Лондона модели кораблей (отец их коллекционировал много лет), часами они вместе их рассматривали, разбирали, собирали, обсуждали разные технические подробности – больше никто в семье не мог поддержать разговоров на эту тему. Однажды они долго колдовали над каким-то рабочим чертежом отца, и кузен нашел способ упростить и удешевить всю конструкцию. Отец выписал ему щедрую премию и предложил упомянуть его имя среди разработчиков машины. Фредди отказался от славы, но деньги взял.

В последние годы профессор Декарт от него немного уставал. Приездам сына он радовался, но уже через полчаса пустых, по его мнению, разговоров начинал нетерпеливо поглядывать на дверь. Ему было скучно думать о том, чем бы занять молодого человека, которого больше всего интересовали танцы, спорт и девушки, и он предоставлял Фредди самому искать себе развлечения (с чем он успешно справлялся). Профессора Декарта в том году захватила новая книга, на этот раз об истории нашего рода. Он начал исследование с рассказа о найденном в часовне Реколетт письме ла-рошельского гугенота Антуана Декарта, бежавшего после отмены Нантского эдикта в Германию, и выдвинул гипотезу, не являлся ли этот человек предком бранденбургских Картенов. Фредерик изучал все связанное с Антуаном Декартом, в поисках следов этой семьи пропадал в библиотеке и в городском архиве, ездил по окрестным деревням, читал записи в церковных книгах. Когда я не был занят на службе и Мари-Луиза, беременная вторым ребенком, говорила, что дома справится без моей помощи, я проводил время с дядей Фредом. Мы отпускали Анриетту, и я сам помогал ему делать выписки. Дело шло веселее, и потом так приятно было сидеть где-нибудь в деревенском кабачке, попивая холодное вино. Именно тогда он больше всего вспоминал о своей жизни и во время этих часов отдыха рассказал мне почти все, что я сейчас пересказываю вам. Наверное, он был бы счастлив, если бы Фредди тоже составил нам компанию. Но Фредди все это было неинтересно. В ту осень он меньше всего хотел иметь что-то общее с Декартами.

Они расстались с очевидным облегчением. Фредди вернулся в Англию к своему проекту нового вокзала где-то в графстве Норфолк и к семейству лорда Оттербери. Спустя месяц он уже праздновал помолвку с Бетси.

А его отец в октябре 1906 года был награжден за свою «Неофициальную историю Ла-Рошели», выдержавшую к тому времени уже шесть или семь изданий, орденом «Академические Пальмы» – наградой, которая, как вы знаете, дается за особые заслуги перед французской культурой и языком.

После того как указ о награждении появился в правительственной газете и был перепечатан нашим местным «Курье де л’Уэст» с комментарием, составленным в самых цветистых выражениях, наш дом стал местом паломничества. Этого не ожидали ни мои родители, ни – меньше всех! – сам лауреат. Мать спешно переоборудовала гостиную в зал приема, для чего ей пришлось переменить занавески и убрать свое рукоделие, отцовские газеты и раскиданные по всей комнате игрушки Мадо. Она выставила на стол все шампанское, какое у нас было, и отправила служанку, мадам Клоди, в винную лавку за пополнением, сама же заняла пост на кухне. Время от времени, раскрасневшаяся и встрепанная, она появлялась в гостиной с новыми тарелками канапе. Виновник торжества весь день стоял у стола и принимал гостей, сияя улыбкой.

С поздравлениями явились не только его бывшие коллеги по лицею и нынешние сотрудники по историческому обществу, не только наш пастор, не только бывшие ученики, не только его друг детства Алонсо Диас с многочисленным семейством, не только его однокашник и многолетний мэр Ла-Рошели Гастон Монтань и весь комитет по городскому благоустройству в полном составе. Кардинал де Курсель не смог прийти лично, но в качестве его представителя поздравить профессора Декарта явился монсеньор Фуайо, настоятель главного городского собора Сен-Луи, тоже очень важный человек. Студенты-архитекторы из Пуатье, те самые, кого еще лицеистами профессор Декарт привлек к делам исторического общества и к реставрации ветшающих домов, приехали под вечер, ввалились в гостиную, слаженно спели латинский хорал «На камне том я здание воздвигну», а потом развернули свиток, разукрашенный как старинный пергамент, прочитали поздравление, которое начиналось обращением: «Великому Магистру славного ордена Хранителей города», и надели ему на шею импровизированную цепь этого ордена с металлическими бляхами, на которых были вычеканены силуэты главных городских достопримечательностей – Ратуши, Цепной башни, Фонарной башни, маяка. Да, за пятнадцать лет Фредерик Декарт проделал немалый путь от «инквизитора» до «Великого Магистра»!.. Одними из последних пришли родители моей жены, мсье инспектор и мадам Леблан, и принесли моему дяде охапку последних октябрьских хризантем из своего сада, и это поздравление тронуло его, кажется, сильнее других.

Закрывая дверь за, наверное, сотым посетителем, Фредерик сказал, что уже абсолютно пьян своей славой (попробуйте-ка даже просто пригубить шампанское с таким количеством народа!). Он наконец-то сел, с наслаждением вытянул онемевшие ноги и объявил, что завтра вместо приема в мэрии целый день проспит у себя в апартаментах, а хозяйке, мадам Дюкло, строго накажет никого к нему не пускать. Но на скептическое наше «Уж будто!» широко и довольно улыбнулся: «А что, хорошую написал я книжицу!»

Моя мать убедила его заглянуть в магазин готового платья и помогла выбрать отличный фрак. Вечером накануне поездки в Париж он предстал перед нами во всем своем великолепии. Мы не узнали нашего Старого Фрица в этом стройном седом господине с розеткой Почетного легиона в петлице, с элегантной тростью, на которую он опирался легко, будто бы и без всякой надобности. Глаза его радостно блестели – он только что получил запоздавшую поздравительную телеграмму от Фредди.

– Боже мой, дядя, – воскликнула моя жена, – да вас нельзя отпускать одного в Париж! Какая-нибудь бойкая вдова, увешанная жемчугами, как бы невзначай окажется рядом с вами на парадном обеде, а потом выпустит когти и унесет вас к себе в гнездышко!

Он смутился и прижал руку к груди в преувеличенно театральном жесте:

– Но, моя дорогая, мне всего семьдесят три года! Ты думаешь, я начинаю понемногу выживать из ума?

– О нет, ты абсолютно права, дочка, – лукаво заметила моя мать, – и я даже знаю имя этой вдовушки. Ее зовут Колетт Менье-Сюлли!

Колетт действительно года два как овдовела. Она и Фредерик довольно активно переписывались. В последнее время его корреспонденция приходила на улицу Монкальм, и письма сортировала мать. Она брала двумя пальцами и несла ему в кабинет узкие конверты бледно-лилового цвета, сделанные на заказ и помеченные серебряной монограммой К.М.-С. «Еженедельная порция billets-doux! – говорила мать, с притворной ревностью упоминая это ироническое название любовных записок. Вполне возможно, ревновала и по-настоящему. – Во всяком случае, духов твоя корреспондентка не жалеет!»

– Кстати, – сказал профессор Декарт, – я кое о чем забыл. Ведь нельзя явиться на прием в церемониальный зал Академии без спутницы! Это просто верх неприличия. Придется срочно телеграфировать Колетт, а у нее могут быть другие планы на этот вечер.

– Неважно, какие у нее планы на этот вечер, – фыркнула мать, – потому что в Париж с тобой поеду я!

В комнате повисла странная тишина. Отец повернул голову и посмотрел на нее очень внимательно, как будто увидел ее впервые в жизни. Фредерик в первые секунды побледнел, а потом до ушей залился краской и стоял посреди комнаты с глупейшим, растерянным видом, как будто он был не старым профессором, не кавалером редкого и престижного ордена, а нашкодившим мальчишкой. Тогда я ничего не понял, но теперь могу вообразить, как его напугал этот внезапный выход Клеми из тени. В желании матери сопровождать на правах близкой родственницы очень пожилого человека на церемонию награждения не было ничего особенно скандального или фривольного, но для Фредерика эта ситуация выглядела совсем иначе. Отец перевел взгляд с жены на брата и снова на жену и потянулся за портсигаром.

– В моем разрешении ты, конечно, не нуждаешься… – задумчиво проговорил он. – А впрочем, я не против, съезди в Париж, развейся. Я-то этот безумный город никогда не любил.

Не сомневаюсь, что, если бы отец был против, мать все равно настояла бы на своем. Это был ее день. Именно она, тайная муза Фредерика в течение стольких лет, должна была поехать с ним и разделить минуту славы. Чуть наклонив голову, она смотрела на обоих мужчин насмешливо и решительно. И Фредерик уже в следующие минуты овладел собой, с примиряющей улыбкой протянул ей руку: «Ну конечно, кто, если не ты, Клеми! Я просто пошутил насчет Колетт, чтобы тебя поддразнить!»