Ватной рукой Валь отложила оба письма и уставилась на сломленного Экспиравита. Слова не шли на язык. Но она кое-как выдавила из себя:
– Ты уверен, что это правда?
– Уверен, – прошептал Экспиравит. – Не ты ли, чародейка, говорила мне слушать себя. Я слушал и услышал – это не ложь.
Что он чувствует? Глядя на него, Валь даже не могла ответить на этот вопрос. Тягостная боль словно приковала его к креслу. Её саму, Вальпургу, скорее просто ошеломило. Души её едва коснулся перст Бога Горя. Но так ли она несчастна из-за гибели молодой королевы, как мятежный граф?
Её неутолимое желание получить от Экспиравита отклик, заставить его себя заметить, всё равно не утихало. Конечно, он был расстроен из-за того, что не свершит свою клятву. Но разве это было так уж горестно, когда рядом стояла она, его придворная чародейка? Он ведь даже не любил эту Эпонею.
– Ты винишь себя за то, что она это сделала, – догадалась Валь. Стоя за его плечом, она боялась нарушить его траур. И всё же так хотела. Руки сами тянулись к его спине. Однако сперва она должна была услышать, как он говорит. Хоть несколько слов.
– Наверное, – бесцветно отозвался Экспиравит.
– Но ты шёл за клятвой.
– Клятва… – эхом ответил он. – Единственное, что могло подарить мне семью, – вот что такое это клятва. Только Эпонея могла стать моей женой. Только из-за неё, несчастной, я затеял всё это восстание. А теперь… – голос его на мгновение надломился, – она мертва.
Он снял с шеи кулон и раскрыл его, глядя в ненастоящее лицо своей невесты. Смотря на то, как его чёрные пальцы бережно держат изображение Эпонеи, Валь вдруг задохнулась от бури негодования.
Самая что ни на есть низменная ревность обуяла её. Она шумно схватила ртом воздух и отступила на шаг назад. Глаза её глядели бешено, и она чувствовала, что попросту не может держать себя в узде. Она пережила страхи, унижения, муки выбора. Но увидеть, как этот нечестивец из её сна на самом деле принадлежит не ей, она не могла. Только не второй раз, как с Адальгом. Адальгу она ничего не могла сказать, он был королём. А этот – этот был врагом, сволочью, кровососом козлорогим!
Она не выдержала и неожиданно для себя разразилась злорадным смехом. Смотрите, как он мучится. А что же он тогда не постеснялся такой бесценной возлюбленной, когда полез в её сны! Не по её ли совету он перестал пилить рога! Экспиравит с недоумением поднял на неё кровавые глаза, и она расхохоталась ещё пуще, выпуская из себя дьявола.
– Какое печальное зрелище! – каркнула она и сжала кулаки. – Какая драма! Всеми вожделенная дамочка пустила пулю в висок! Остались у разбитого корыта все! Она – потому что умерла! Адальг её – потому что нет у него больше самой красивой на свете жены! Я – потому что осталась никем, без всего, потерянной, выброшенной, уничтоженной! Мой остров растоптан, поставлен на колени, изуродован! Но самое ценное, сладкое, потрясающее, – что проиграл ты! Ты! Ты! Ах-ха-ха! – и она снова залилась сумасшедшим визгом. Глядя на неё, Экспиравит вытянулся и заледенел. Его губы сжались в тонкую линию. Он, не проронив ни слова, следил за её истерическими па.
– Ты уничтожил нас, раздавил и смешал с грязью, – надрывалась Валь. – Но ты всё же не получил того, чего хотел. Таков Змеиный Зуб! Всё это время Эпонея твоя была у тебя под носом, здесь, под личиной баронессы, а чародейкой твоей была сама баронесса! И ты… ха-ха! Ты… ты всё это время верил идиотским моим придумкам, ты слушал их, ты следовал им, а она тем временем мутила шашни с Лукасом, твоим… ха-ха! Твоим братом! А-а-а! – и Валь взвыла от исступлённого торжества над попранным противником. Готовая поплатиться теперь за всё, потому что видела его онемевшее, глупое лицо. Был он с нею в любви во сне или наяву, теперь всё едино. Теперь Эпонеи нет, и никогда ему не вкусить истинной, желанной победы.
Как и ей больше никогда не стать Благородной коброй, Вальпургой Видира Моррва.
Мгновения шока прошли, и Экспиравит с хрустом смял письмо. В глазах его начало закипать бешенство:
– Как смеешь ты… – зашипел он.
– Это я, я, от начала и до конца прятала её от тебя, убивала, врала прямо в лицо тебе и твоему Валенсо! Я делала это всё ради острова. Ради того, чтобы нас освободил Адальг. Жалко только, что у него не получилось. Но изо дня в день я только и ждала момента, когда настанет твой смертный час. Сейчас уже никто ни в Эдорте, ни в Брендаме не поймёт. Они все сочли меня профурой, слабачкой, что переметнулась к тебе. Но нет, я осталась дочерью Змеиного Зуба. Самонадеянной, попранной, глупой. Но ничего я на свете так не хотела, как того, чтобы ты сгинул, ты и твоя орда головорезов. Я знаю, что ты сделаешь со мною. Разорвёшь меня на куски. Но Рендр меня не забудет. Невзирая на то, что я натворила, заглянув в мою душу, не увидит он тщеславия и неверности. Он будет знать, что я умерла во имя него. Змеиный Зуб – это всё!
– Замолчи! – рявкнул Экспиравит и ударил кулаком по столу. От неожиданности Валь прикусила язык и отскочила от него, стукнулась лопатками о книжную полку. Ей уже было не избежать кары. И его воспрявший в мощи силуэт распахнул когтистые руки. При всей отваге она не могла встречать свою гибель со смехом, она сжалась, потонув в его тени, но не отрывала от него глаз.
Его черты расплылись, стали чернее, его поглотила первозданная темнота. Лишь глаза ярко горели кровью посреди захлестнувшего комнату мрака. Молниеносным рывком он занёс над нею руку. И замер, держа острие когтей прямо над её головой.
Медленное, садистическое успокоение постепенно возвратило его к привычному облику.
– Вы все на этом острове – лжецы, подхалимы, не знающие ни чести, ни обещаний, – еле слышно процедил он. – И ты пользовалась моим милосердием, попирая еженощно клятву о служении, что дала мне. Я не терплю клятвопреступников. Но не хочу… не хочу… – его рука соскользнула в сторону. А сам он, поглядев на притихшую Вальпургу сверху вниз, прошипел:
– Не хочу я тебе смерти, лживая баронесса.
Сердце пропустило удар. Из ретивой, бескомпромиссной партизанки она стала девчонкой, отчаянно ждущей определённых слов.
Но Экспиравит вынес сухой приговор:
– Ты никогда больше не появишься у меня на глазах, леди Моррва. Ты покинешь Брендам. Немедленно. И уедешь жить в Эдорту, и займёшь там любой дом, какой пожелаешь, с моим на то дозволением. И будешь там… жить. Да, жить, – смакуя каждое слово, выговаривал он. – Среди своих возлюбленных змеиных дворян.
Он отвернулся и длинным шагом прошёлся до бюро. Затем рывком выдвинул один из ящиков, достал бумагу и принялся на ней что-то черкать. Валь следила за каждым его жестом с ужасом, понимая, что натворила. Она трепетала, едва дыша, и уже не могла пошевелиться. Каждое мгновение глубже и глубже погружало её в бездну отчаяния шорохом писчего пера.
А он оставил размашистую подпись, придавил перстнем печать и, оставаясь на месте, протянул ей бумагу.
– Забирай. И исчезни, – рыкнул он.
«Я погибла», – отчётливо поняла Валь. Но заставила себя сделать вдох и подойти, забрав документ. Она погибла, но ещё живёт. Для того, чтобы не пропасть окончательно, она должна взять себя в руки. Она дочь герцога Вальтера Видира, она справится. Она и не с таким справлялась. У неё есть Сепхинор и будет дом на землях её матери. И пускай война проиграна, она не проиграла саму себя.
Валь расправила плечи привычным жестом. И, не оборачиваясь, вышла. Захлопнула за собой дверь. Отмерила шагами коридор, поднялась в башню. Сдавленно сказала Сепхинору:
– Мы собираемся. Мы едем в Эдорту, милый.
Тот, уже натянувший было ночную рубашку, посмотрел на неё с испугом.
– Ма, что случилось? – подскочил он. – Что произошло? Ты плачешь?
– Не плачу, – храбрясь, всхлипнула она. – Мы с тобой Видира. Видира не плачут.
– Ма…
– Просто бери с собой, что считаешь нужным. И поехали. Пожалуйста.
– Конечно, – он стал копаться в комоде. Валь первым делом полезла искать Легарна и, как назло, не обнаружила и следа его. Что ж, он останется здесь, и кто знает, что он тут натворит!
Она зверскими движениями пошвыряла в сумку бельё, несколько платьев, шляпу… нет, шляпу эту, проклятую, остроконечную, в окно! И мантию – туда же! Пускай полетают там вместе с вампиром, пускай там и останутся, в царстве греха!
Слёзы она сдерживала до последнего, хотя и понимала, что не может их скрыть от сына. Тот тактично молчал. Самый чудесный, самый понимающий человек на свете. Он просто присоединился к ней со своими пожитками, когда она стала спускаться с сумкой по лестнице. В трапезной мелькнуло удивлённое лицо Кристора, но Валь не задержалась. Только забежала прихватить с собой Вдовичку. Кому ей сообщать о своём отъезде? Эми? Кее? Она не может. Она умрёт от стыда говорить им, что рыдает по вампиру, что запуталась в собственной глупости. Ей предстоит отправиться к маме, к добру или к худу, и она должна перестать расшатывать свой разум и возвратиться в привычное лоно догм, праведности, этикета. Рендр ведь не отвергает тех, кто приполз обратно. Главное, что она не покидала Змеиный Зуб.
Фиваро не успел даже лечь спать после их возвращения от Кеи. Будто ждал, что он снова потребуется. Они взгромоздились в седло и отправились прочь из города, покидая родные стены, не простившись с тесными улочками и друзьями. Прочь, прочь, закрыв тяжёлые врата за прошлым, только вперёд. Иначе сердце не выдержит муки, иначе оно разорвётся и прольётся кровью через глаза.
Она даже Голубка так не гоняла, как бедного Фиваро. Тут уж Сепхинор заставил её унять безумие, и она без возражений подчинилась ему. Через Летние врата, по дороге в предгорья, ехали они до самого утра. И за всё время пути Валь постепенно остудила свою пылкость. Впала в морозное забытье. То ли хотелось спать, то ли просто не было больше сил думать. Да и о чём было думать? Сама подобная любовь была грешна изначально. Даже маме о ней не пожалуешься, как и о любви к Адальгу. Это всё тайны на всю жизнь. От Сепхинора их теперь не скроешь, конечно, но ему одному можно доверить больше, чем всей своей семье. Как можно было даже себе самой признаться, что не нужен никто, если есть нечестивый граф? Нет, лучше уж думать про Адальга! Адальг теперь вдовец; так может, он наконец обратит на неё внимание?
Ужасно! За саму мысль такую ей захотелось ударить себя по лицу. Обессиленная ненавистью к своей слабости, она запрокинула голову и вдруг остановилась глазами на быстро бегущих облаках. Наступал день. Она увидела то, чего раньше никогда не замечала.
– Сепхинор, – шепнула она и слегка пощекотала его рукой, которой держала его перед собой в седле. – Ты только погляди.
Он раскрыл уже сонно сомкнутые глаза и забегал взглядом по округе.
– Пушица, – неуверенно протянул он, помня, что мать любит этот цветок. – Целое поле. Ну ещё… горы. Отроги. Клёны. А-а… крыши. Мы скоро приедем к какому-нибудь амбару и отдохнём там. Да?
– Нет, – смакуя это слово, проурчала Вальпурга. И указала в небо. – Солнце.
Спустя столько лет она наконец примирилась с дядей. Она поняла, что он имел в виду. И грехи его поняла, ибо приобщилась к ним, и перестала судить его.
В душе поселилась звенящая пустота, которую было ничем не заполнить несколькими днями пути. Когда они добрались до Эдорты, живописного городка в ветрах горной долины, Валь не чувствовала ничего. Она для себя решила, что всё прошло, закончилось. Будет подписан мир, Змеиный Зуб отойдёт завоевателю. Подведена черта под кошмарным сном. Да, всё изменилось, но она сможет жить дальше, как старый пень, что из года в год даёт молодую поросль по весне.
Самое старое поселение Змеиного Зуба и самое строгое, оно лишь совсем недавно подверглось насилию со стороны эльсов. Чёрные мундиры возникли на улицах. То там, то тут мелькали их чужеземные лица. Но этот город всё ещё не ведал ни штурмов, ни поругания, и оттого у местных дам хватало пороху задирать нос при виде заморских солдат, а островная ребятня ещё не перестала играть в вариацию салочек, где надо было догнать «предателя» и «казнить» его.
Когда Валь на почте попросила сказать ей адрес леди Сепхинорис Эдорта Видира, перед ней закрыли створку окошка. Она с недоумением осмотрелась и поняла, что и другие посетители почтовой конторы смотрят на неё волком. Кажется, за это можно было благодарить экономку Хернсьюгов: Валь не была сперва уверена, что это она, но потом догадалась, что это и есть та самая старушка, что обычно следила за порядком в особняке. Она узнала её и быстро разнесла это сведение по очереди.
Скоро весь город заметит, что она приехала, и ей будут плевать под ноги из каждой подворотни.
Валь постаралась сохранить достоинство. Выпрямила позаметнее спину, вздёрнула подбородок и, взяв Сепхинора за руку, вышла вместе с ним обратно на залитую солнцем улочку. Мимо гнавший почтовый экипаж чуть не проехался им по ногам.
Что ж, они все считают её предательницей. Но оскорблять себя на глазах у сына она не позволит. Поэтому она подобрала подол и решительно перешла через улицу, а затем обратилась к караульному в чёрном мундире. Показала ему письмо с печатью графа и молвила:
– Сэр, мне нужна ваша помощь. Местные упорно отказываются со мной разговаривать. Я хочу знать, где сейчас проживает моя мама. В Вое, её имении, или где-то в городе. Будьте так добры испросить вместо меня, хорошо?
Солдат кивнул ей и сам пошёл на почту. А Сепхинор, потерев нос рукавом, сказал тихонько:
– Так они только станут ещё злее, мне кажется.
– Станут, – обронила Валь. – Но я тоже уже не добрячка, милый.
Мальчик усмехнулся. Он стал неотрывно глядеть на Фиваро у коновязи, опасаясь, что какие-нибудь недоброжелатели навредят ему. Сам он уже тоже не знал, на чьей он стороне. Но точно не на той, которая смела так обращаться с его мамой. А та тем временем возлагала свои последние надежды на слова Софи: «Не забывай, что у тебя тоже есть родители». Она щурилась на яркие лучи, принюхивалась к аромату выпечки из пекарни на углу и думала: «Она ведь верно сказала, что Сепхинор ко мне скоро вернётся. Может, она и про маму не просто так подметила. Она, должно быть, имела в виду, что я могу к ней обратиться, когда больше будет не к кому. Или она хотела сказать про папу, но папа…»
Нет, про это «Вальт…» ей решительно не хотелось вспоминать. Равно как и про совет «слушаться» Экспиравита. Не зря ведь Валь больше полугода своим усердием доказывала, что магии не существует. Бывают только сновидения и совпадения, более или менее удачные, и снисхождение Великого Аспида.
Караульный возвратился и сообщил ей:
– Миледи, они говорят, что она сейчас проживает в особняке Эдорта, где нынешний наследник лорда Онориса, Онорет, изволит резидентствовать.
– Благодарю, – Валь сделала ему реверанс на глазах у выходящих с почты дам. Пускай не думают, что она теперь позволит им глядеть на себя свысока. Они не прятались в городе, который штурмуют неприятели, не стояли во главе самых полоумных операций Сопротивления и вообще пороху не нюхали. Она сможет объяснить это маме, а остальные пускай идут к чёрту!
Вновь они вернулись в седло. После такого утомления с дороги ничего так не хотелось, как наконец оказаться под крылом родной души. Поговорить, как раньше, как лет пять назад, обо всём на свете. Поплакать, а затем посмеяться.
Грохотали подковы по брусчатке. Мелькали на белых стенах тени от буков и пушистых берёз. Дышалось легко, так, как это бывает только в горах, и хотелось верить в жизнь. За десяток минут они добрались до особняка когда-то правящей семьи с обширным посыпанным щебнем двором, и там Валь велела дворецкому доложиться лорду Онорету Эдорте о том, что приехала его кузина и дочь леди Сепхинорис.
Конечно, Онорет не может испытывать к ней ничего, кроме ненависти. Но она объяснит. По крайней мере, попытается.
На первый взгляд особняк Эдорта не казался таким уж роскошным. Он не венчался позолоченными воротами и не имел во дворе фонтана со скульптурами. Но тем не менее, всякому, кто вступил внутрь, легко было ощутить статусность живущей здесь семьи. Бросались в глаза вспомогательные жилища для слуг, потом гараж для карет, основательные дубовые конюшни, галереи, ход к собственному рендритскому капищу и многочисленные ловушки для стрекоз. Чем больше ловушек, тем, значит, больше хищных змей кормит этот дом. Тем, следовательно, он более уважаем.
Валь бывала здесь в детстве, но всегда проездом. В основном они располагались в Вое, старинном имении семьи Эдорта, которое отреставрировал герцог Вальтер специально, чтобы впечатлить свою возлюбленную. Оно находилось в отдалении от города, у водопадов, в поразительной близости от мест паломничества рендритов. Иногда даже отец говаривал, что поутру в Вое слышится, как вздыхает спящий неподалёку в Доле Иллюзий Великий Змей. Валь очень хотела снова там побывать. Но в одиночку мама не желала там жить, она постоянно твердила, что эти стены напоминают ей о Вальтере, и самой по себе ей там делать нечего, кроме как слушать свою тоску.
Вместе они смогут вдохнуть жизнь в покрытые ползучим мхом стены милого сердцу имения!
– Миледи, если желаете, вас может принять господин Онорет Эдорта, – доложил ей лощёный дворецкий. Валь насторожилась, но кивнула. И сжала чуть крепче ручку Сепхинора в своих пальцах.
Они вошли в холл. Старинные напольные часы из красного дерева показали четыре часа после полудня. Но не успели они даже скинуть верхние плащи, как кузен Онорет показался в проёме.
Как и всякий островитянин – длинноволосый, породный, с охровыми глазами – он был одет с иголочки в синий камзол и свободный сюртук. Валь сразу же почувствовала весь яд его взгляда.
– Не трудись разоблачаться, сестрица, – своим высоким резким голосом предупредил он. – Тебя здесь не примут. Стоило остаться в столице.
Надежды на хороший приём рухнули. Но Валь уже не была так пуглива, как раньше. И возразила резонно:
– Я понимаю твоё негодование, «братец», но я приехала к маме, не к тебе. На этом острове никто не посмеет отказать семье в том, чтобы воссоединиться.
– Твоя мать попросила передать, что она плохо себя чувствует и гостей не принимает, – брезгливо ответил Онорет. – Одна только проблема – чувствует она себя на деле отлично, просто видеть тебя не хочет. Если не желаешь стыдить столь благородную женщину, поди прочь.
Валь замерла, держа края своего плаща. Но заявила упрямо:
– Дай мне увидеть её. Я не для того проехала столько миль, чтобы получить от ворот поворот. В конце концов, я не одна, а с сыном. Ты – не она, и я хочу услышать то, что она скажет, лично.
– Она пошлёт тебя в Вой, – усмехнулся Онорет и встал так, чтобы нельзя было пройти мимо него. – Потому что его узурпировали эльсы, твои дружки. Или ты думаешь, что, пока ты ждала, она не увидела бы тебя из окна и не спустилась бы? Смирись, Валь. Она не хочет даже слышать твоего имени. Как и я, собственно. Ты убила моего отца, и поэтому я позволил тебе войти сюда только для того лишь, чтобы убедиться, что ты действительно не понимаешь, что тебя здесь ждёт. И просветить тебя. Так что теперь – вон отсюда.
Валь прижала Сепхинора к своей юбке, не веря, что и ему приходится это слышать. В самом деле, кто теперь постоит и за его честь? Глен умер, лишь бы остаться героем. Они теперь безмужние Моррва, осиротевшие столько раз, сколько это только возможно.
– Пускай будет, как ты скажешь, – процедила Валь и развернулась обратно на выход. Теперь не только дворецкий, но и все горничные глазели им вслед, разве что не улюлюкали.
Ехать дальше сил уже не было. Им пришлось остановиться в гостинице. В одной из самых худших в городе, куда пускали эльсов и тененсов. И даже там управительница смотрела на них как на лысых крыс из выгребной ямы.
Сепхинор, на самом деле, спокойно заснул на плохо пахнущем матрасе. Его не задевали эти унижения от людей, которым он не придавал никакого значения. С самого начала своей жизни он был погружён в себя, и замечал лишь непосредственно тех, кто был рядом. Маму, папу, Банди. Даже бабушки и дедушки ему уже были слишком безразличны. Но он сопереживал матери, и поэтому не мог быть глухим к тому, как она прерывисто вздыхала на своей постели. Наверное, опять пыталась не плакать. Она стала другой, более жёсткой, ещё более упрямой. Но суть её осталась прежней – чувствительной, социальной. Ей всё так же было важно одобрение высшего общества, пускай она и не хотела себе в этом признаваться.
А как заставить это «высшее общество» вновь принять её, если она нарушила все возможные его правила?
К одиннадцатому часу следующего дня они покинули черту города, и ещё за час добрались по узким горным серпантинам к Вою. Выстроенное из серого камня имение уже издалека навевало Вальпурге воспоминания о детстве. Близким эхом гудели каскадные водопады, к которым от поместья было рукой подать. И близились, и близились обрамляющие стены сизые, зелёные и почти чёрные ели.
У высоких кованых ворот их скромный дуэт остановил сторож.
– Вам не назначено, – сходу заявил он, поправив на лбу старомодный шлем, похожий на кастрюлю.
– Нам – ещё как назначено, – ответила Валь. – Мы прибыли в гости к хозяину. Я леди Вальпурга Видира Моррва, придворная чародейка графа Эльсинга. А это мой сын, виконт Сепхинор Моррва. Даже конь наш и тот – прославленный жеребец самого сэра Лукаса Эленгейра, ветеран и уважаемый член общества. Не пропустите, я на вас тайному советнику пожалуюсь.
Сепхинор едва не прыснул. А сторож, с недоверием окинув их взглядом, решил всё же оставить их на откуп дворецкому и управляющему. И поэтому он открыл одну створку ворот. Оставалось преодолеть последний отрезок пути по аллее меж хвойных еловых лап, а там уже и крыльцо с двумя лесенками, и портик, украшенный скульптурными змеями, и жасминовый куст под её, вальпургиным, окном.
Хорошо, что на свете есть такое место.
В гостиной с высоким расписным потолком к ним вышел управляющий. По виду – эльс, по манерам – вполне себе островитянин. Он начал с приветствия, продолжил неуверенным: «Я не могу сказать, что собирался встречать сегодня гостей…», а затем, увидев указ графа, на том и закончил:
– …но мы, безусловно, подчиняемся. Девочки, собирайтесь! Нас выселяют!
– Кто смеет? – прозвучал из гостиной соблазнительный женский голос. Оттуда высунулась Матильда Гельждар с завитыми надо лбом тёмными волосами и густо накрашенными глазами. Вся напомаженная, в тафтяном сарафане с открытыми плечами, она держала меж двух пальцев длинную дамскую сигарету. И вид у неё был такой, будто она тут главная.
– А-а, это же ты, Виль Крабренд, – расплылась она в улыбке. – А это, стало быть, твоя мамаша. Что вы тут забыли? Здесь эдортская резиденция тайного советника. Стоило ему сделать шаг за порог, как объявляетесь вы, и…
Валь ответила ей звериным оскалом и бросила управляющему:
– Разъясните валенсовой обслуге, что и ему, и его эскорту положено подчиняться графу. И выметайтесь отсюда.
Сепхинору стало несколько неловко. Он спрятал глаза куда-то в индиговый ковёр. И слушал, стоя рядом с маминой чёрной юбкой, как галдят и возмущаются девушки. Ему даже оглядываться было не надо, чтобы сказать, что они были едва одеты и расфуфырены, будто готовились на сцену. Такого он насмотрелся. Но не хотел показывать этого маме.
Она, как статуя, стояла и зорко следила, чтобы вся свита тайного советника покинула Вой. Вся остальная прислуга, должно быть, была им распущена, поэтому все лица были ей не знакомы. И лишь тогда, когда они уехали, прихватив даже сторожа, она вздохнула спокойно. И с извинением посмотрела на Сепхинора.
– Прости, мой хороший, что тебе пришлось столько пережить, – прошептала она. Её медовые глаза ярко заблестели от влаги, словно хрусталики на люстре в приёмном холле. Она была такой несчастной. Будто бы стала меньше ростом без своих красивых цветных платьев, без короны из кос, с серостью отчаяния на щеках. Сепхинор взял её холодную руку и сжал её в своих пальцах. И сказал ей твёрдо:
– Твоей вины в этом нет, ма. Я ничуть не пострадал. Но многому научился.
– Ты такой славный мальчик. Ты не заслужил такую мать.
– Ма! – он стиснул её ладонь крепче. Но затем, поразмыслив, решил зайти с другой стороны. И сказал:
– Мне безразлично, о чём треплют эти неумные люди в городе. Я тебя знаю, и ты меня знаешь. Нам не надо друг другу объяснять, что мы хотели как лучше. Потому что мы правда хотели. А сейчас ты бы лучше подумала о том, что мы тут будем делать. Какие комнаты займём и где отыщем ружьё на случай, если нужно будет от кого-нибудь обороняться. А потом разожжём камин, сядем у него и будем пить чай с малиной. Идёт?
– Сепхинор, – умилённо прошептала Валь, и слёзы побежали по её щекам. Но она решительно смахнула их, подняла с пола свою сумку и указала сыну в сторону галереи:
– Пойдём туда. Там, за картинами и доспешными стойками, была моя спальня. Она не хозяйская, а скорее детская. Но под её окнами цветёт жасмин. Надо только открыть окна, и… мы дома.
В комнате всё оказалось разворочено и перепачкано развратными дамочками. Но Валь не собиралась проигрывать им все те нежные чувства, что испытывала к затенённой жасмином комнатке. Она засучила рукава, с помощью Сепхинора сняла всё постельное бельё и замочила его в прачечной. Затем мальчик пошёл искать малину и хворост, а она взялась за мойку и уборку всех уголков Воя. Каменного, неприступного снаружи, и обитого мягким ореховым деревом изнутри. Отошли какие-то из гвоздиков, запылились золотые рамы, намело прошлогодней листвы на ковры в закрытых галереях, куда не заходила прислуга. Но это были мелочи по сравнению с отвратительными следами пребывания Валенсо. Валь и не предполагала, что он такой извращенец. Он развлекался со своими девками на кухне, на канапе, во всех спальнях и даже на чердаке. Может, и хорошо, что ей не пришло в голову извещать Эми о своём отъезде. Верная подруга поспешила бы помочь ей с этими досадными поломками и пятнами, и Валь помирала бы со стыда.
Дурак этот Валенсо. Она обязательно выставит ему счёт за наведение порядка. Ещё бы кинуть ему в лицо моток кожаных ремней, которыми явно не стригунков запрягали, но Валь не захотела хранить эту гадость и просто отправила всё чужеродное в выгребную яму.
Уже темнело, когда она, измученная, но довольная, вышла на крыльцо. Солнце быстро скрывалось за горами. Кромешная тьма опускалась на безлюдную долину. Здесь не обитало ни души. Настоящий заповедный край, который ещё задолго до последнего путешествия Вальтера будоражил ему душу своей близостью к Долу Иллюзий. Валь облокотилась о перила и полной грудью вдохнула влажный хвойный воздух.
В насте под иголками скоро будут расти грибы. Белые и лисички, например. Из них можно будет варить замечательный суп. Был бы у них сокол или охотничий пёс, они бы легко поймали здесь зайца или куропатку. Но в таком мирном месте не хотелось думать даже об охоте. Валь водила взглядом по зарослям падуба и можжевельника. Всматривалась в дыхание сизых, почти голубых елей. Следила за узором посыпанных мелким камушком дорожек. Задумывалась, глядя, как пасётся меж редких скамеек круглобокий Фиваро.
Здесь, за закрытыми высокими воротами и каменной стеной, казалось, что никто их не достанет. И даже не страшно было почему-то, что они одни во всей лощине. Ни волки, ни медведи не внушали никаких опасений. У неё с собой были Вдовичка и револьвер. И пускай это могло показаться чем-то малым, это давало ей чувство господства над затерянным райским уголком меж скал. В местах, где ветер дул прямо из Дола Иллюзий, согреваясь дыханием спящего Змея.
Она просто стояла и дышала. Прислушивалась к медленному стуку измученного сердца. И очнулась лишь тогда, когда услышала скрип сепхиноровых ботинок на тропинке. Пора было пить чай и, закусывая купленной в городе солониной, наконец говорить о войне без страха быть услышанными.
В камине затрещал хворост, а затем занялись поленья. Вскипела вода, затрепетал в ноздрях аромат чая. Лёг засов изнутри на дверь. Они совсем одни в маленьком мире, где никто больше не нужен. Даже Вдовичка и та заползла на книжный шкаф, чтобы поучаствовать в их семейном воссоединении.
– Расскажи про то, как ты обманывала графа Эльсинга и выдумывала чародейство, – попросил Сепхинор, которому правда было интересно. Валь сперва мялась. Но затем, историю за историей, принялась пересказывать сыну самое забавное из того, что она помнила. Теперь об этом можно было болтать без оглядки. Всё кончено.
Потекли один за одним их размеренные июльские деньки. Им не требовалось больше: Сепхинор со всем возможным рвением помогал вести хозяйство, а в свободное время с удовольствием сидел в маленькой библиотеке. Валь же занимала свои руки домашней работой, а ум – как можно более приземлёнными размышлениями о платьях, дровах и еде. Она думала послать письмо Эми или Кее, но потом, представив, что для этого надо ехать в город и ломиться на почту, утопила этот замысел в котле презрения. Конечно, они, может быть, искали её. Но у неё не было никаких сил кого-либо видеть. Она хотела быть одна, и только Сепхинор, Вдовичка и Фиваро имели право нарушать её уединение.
Однако сердце её, бедное сердце рвалось на части, даже если она скрывала это за попытками смеяться.
Ей было так неловко прятать невысказанное горе от Сепхинора, что она нашла для себя другой способ изливать свои страдания. Она не хотела быть неискренней с сыном, но и рыдать при нём навзрыд никогда бы себе не позволила. Поэтому она стала по ночам уходить одна к водопадам. Поначалу было боязно одной в первобытной тишине. Но затем она породнилась с беззвучным мерцанием звёзд, с нескончаемым шумом падающих вод и с шелестом прибрежных ив да папоротников.
Водопады эти так называл только папа. На деле они не были хоть сколько-нибудь грандиозными и всем уступали тем, что имелись в Лубне. Просто небольшая речушка спускалась с вершины горы, прыгая по каскадам, и самый высокий из её водопадов не превышал три человеческих роста. Зато вода была чистейшей, и вечно холодное озеро походило на зеркало.
Первое время Валь просто садилась на валун на берегу. И, отмахиваясь от редких комаров, мочила босые ноги на мелководье. Но затем, когда день выдался особенно жарким, а ночь не успела остудить подлесок, сняла с себя ночную рубашку и погрузилась в озеро сама. Холодно было – жуть, но зато мигом взбодрило её от головы до пят. Будто ледяной кулак вышиб из головы дурные мысли. Как в детстве, она фыркала и ныряла с головой, а затем долго сушилась на берегу, слушая, как стрекочут кузнечики. Здесь даже вездесущих нетопырей было не так много. И с наступлением темноты небо наводняли стрекозы, что охотились на комаров, мелких лягушек, верхоплавок и друг на друга. Они даже кусали Вальпургу иногда, но она знала, что по-настоящему ядовитые экземпляры водятся лишь в низинах. И оттого была к ним равнодушна.