Не прошло и двух лет от начала моих страданий, как возникли новые. Лиля заболела. Ей было всего девятнадцать! Первые симптомы были неподозрительны, невзрачны – она ставила стакан мимо стола, недослышивала фразы или просто вдруг раздражалась из-за пустяка, что было так для нее не свойственно. Как правило, этот диагноз звучит одинаково – женщины! Но здесь был другой случай! Вскоре стали неметь ноги, а однажды утром Лиля не смогла встать с кровати, потому что совсем их не чувствовала! Геннадий бросился за врачом. Ее увезли в больницу и принялись немедленно обследовать. Страшные новости не заставили себя ждать – раскидистая опухоль вызрела в пояснице и неуклонно ползла вверх. Началось тяжелое лечение. Геннадий бросил все силы на поиски лучших врачей; он заложил все, что было, понабрал кредитов, влез в долги! Я же продал свою квартиру и перебрался жить к вам. Узнавали про донорство. Мы оба наперебой готовы были собственноручно выдрать из себя органы и отдать их Лиле, только все было не так просто! Врач терпеливо объяснил, что спинной мозг не пересаживают. Тем временем, безжалостная диагностика поведала нам, что в голове тоже обнаружено затемнение. Разумеется, очаг слишком глубоко, хирургам не подобраться. Лилю травили ядами, облучали рентгеном, прописывали пилюли и примочки, кололи всевозможными препаратами – и в сумме это дало полный ноль! Мы перебирались из больнице в больницу, меняли одного врача за другим, они, в свою очередь, предлагали разные подходы и способы, но болезнь оставалась непреклонна! Не помогла даже бабка-ведунья, которую Гена привез из захолустья! Она шаманила над Лилей добрых полчаса, что-то неразборчиво шептала, плевала, водила руками, пальцами рисовала замысловатые узоры у нее на голове, а после дала какой-то шнурочек и велела сгноить его в укромном месте. Он сгнил – увы, бесплодно!
Лиля вернулась домой вся измученная. Геннадий внес ее на руках и уложил в свою постель. Там, в этой пышной постели, от нее почти ничего не осталось! Кожа стала желтушная, темная, скулы острыми углами торчали на лице и совсем не было волос! Даже бровей. Впереди Лилю ждала еще не одна плановая терапия ядами, но врачи не давали прогнозов. Было очевидно, что это плохой знак, однако Геннадий яростно отрицал факты и принимал только хорошие вести. На него было больно смотреть! Он ссутулился, постарел, стал закрытым, темным и все повторял: "Все хорошо! Лиля скоро поправиться! " Его глаза странно бегали и блестели, а, если речь не шла о Лиле, то взгляд становился пустым. Думаю, он терял рассудок, а кое-как держался только от того, что мы с Соней были рядом. Ох, Соня… Тебе тогда уже было одиннадцать лет и ты всецело была предоставлена себе!
Лиля выдержала еще несколько изнуряющих, но пустых процедур, и вернулась домой чуть жива! Болезнь развивалась слишком быстро. Вскоре появилась боль. За считанные дни она разгорелась от терпимой до невозможной и Лиле выписали морфин. С отточенной пунктуальностью Геннадий делал ей уколы. В блюдце с золотой каймой он скрупулезно собирал ампулы и шприцы, шел к Лиле, выходил через пару минут с улыбкой и говорил: "Сегодня, кажется, лучше! " Но, дело в том, что улучшений не наступало.
Мы стали по очереди дежурить ночами. Морфин помогал не всегда. Я видел, как Лиля дрожит и смотрит в одну точку, стараясь вытерпеть боль. И, главное, поделать ничего было нельзя! Я ходил вокруг нее, давал какие-то лекарства, что-то рассказывал, чтобы отвлечь, но она словно не слышала. Только дышала поверхностно и быстро. А иногда у нее бывал такой взгляд, словно она постигла весь ужас и страх бренного мира! Тогда она затихала, замирала, напрягалась, как струна, на несколько долгих секунд, потом выдыхала и снова принималась дрожать. Так продолжалось какое-то время. Геннадий приводил врачей, но те лишь разводили руками и рекомендовали прежнее лечение. Лиля таяла на глазах.
Однажды, когда мы были с ней в комнате только вдвоем, она выпростала из-под одеяла слабенькую ручку и потянулась ко мне. Я припал к постели, а она, из последних сил, взяла мою ладонь и поднесла к губам.
– Дядя Сережа, я мучаюсь! – сказала она.
– Я знаю.
– Мне очень-очень больно!
– Я знаю, Лиля! Если бы я мог помочь!
В бессилии она говорила отрывисто и тихо:
– Я хочу вас попросить… Только обещайте, что сделаете! Сначала обещайте…
– Я сделаю все, что ты хочешь, Лиля!
– Пообещайте…
– Конечно, я обещаю!
Она снова прикоснулась губами к моей руке – она знала, как меня упросить…
– Я знаю, где папа хранит пистолет…
– Тебе зачем?
– Я ведь все равно не выживу…
– Лиля…
Она притронулась тонким пальчиком к голове, выше лба:
– Прямо сюда, где болит больше всего…
– Что? Лиля! – я отпрянул от нее, но она вцепилась в меня тщедушным кулачком.
– Вы обещали!
– Ну, нет! – я выковырял руку из ее отчаянной хватки.
– Уже пообещали…
Она больше не проронила ни слова. Но вы бы видели ее взгляд! Просящий, томительный взгляд огромных глаз, которые так резко выделялись на исхудавшем лице! По сути, только глаза и остались, ведь они не могли похудеть! С тех пор, каждый раз, когда я входил к ней, она впивалась в меня этим взглядом и не сводила его все время, пока я был в комнате. Я отворачивался, не смотрел на нее, но что толку, если даже спиной я мог ощутить этот горячий призыв. Вскоре я вообще перестал смотреть на Лилю.
Спустя несколько дней у нее пошла горлом кровь! Приехали врачи, многозначительно сказали: "Готовьтесь… " – увезли ее в больницу. Там остановили кровотечение, подлатали и отправили домой, опять мучиться. Геннадий и сам поплохел после этого случая! С ним было совсем тяжело! А когда Лиля снова оказалась дома, им вдруг овладело какое-то буйное возбуждение, он чуть не хохотал и все твердил: "Я же говорил, выкарабкается! ". Бедняга! Он не понимал, что Лиля уже не выздоровеет! Он отказывался думать об этом, отрекался! Иной раз я начинал разговор издалека, чтобы намекнуть ему о неминуемом конце, но Гена словно чуял подлянку и выворачивался из беседы! Он всегда был на редкость прозорлив. И о Лиле он все понимал, – где-то в глубине еще блистал светлый ум – но отказывался верить. Тем временем, Лиле становилось хуже. Все чаще возникали судороги, стали неметь ладони, а боль не унималась ни на минуту! Морфин все еще помогал, но теперь лишь притуплял муки, а не избавлял от них! Лиля всегда терпела молча, но вот однажды вечером мы ясно услышали протяжный стон! Геннадий влетел к ней, сделал укол, но не помогло. Он обнял ее и стал укачивать, как ребенка. Я вышел из комнаты, оставил их вдвоем; малодушно, но мне слишком больно было видеть ее страдания! Всю ночь я слышал стенание и плач, перемежающиеся всхлипываниями и краткими затишьями. И, честно говоря, я не могу с полной уверенностью сказать, кто из них издавал эти стоны! К утру Лиля уснула. Гена выполз от нее едва живой от волнения. Так повторялось несколько ночей подряд.
И вот однажды, я взял блюдце с золотой каймой и вошел к Лиле. Наши взгляды встретились, она тут же догадалась зачем я пришел! Могу поклясться, что заметил на ее лице тень улыбки! Я взял весь морфин, который был и наполнил им шприц. Лиля следила за мной с пугающей пристальностью, но во взгляде читалось облегчение и даже… Восторг! В молчании, я опустился на колени перед кроватью и еще раз посмотрел на Лилю. Она лишь ждала. Я понял, что если промешкаю дольше, то не смогу, поэтому я на последок поцеловал Лилю и… Вену отыскать было не трудно… Я видел, как потухли ее зрачки! Она успела уснуть прежде, чем дыхание замерло. В это мгновение в комнату ворвался Геннадий! Каким-то необъяснимым образом он почувствовал неладное и тут же прибежал спасать свою Лилю. Он заревел совсем не по-людски, набросился на меня и стал колотить. Гена вопил, рычал, рыдал; он бил меня со всем отчаянием, которое накопилось, он меня ненавидел! Я не сопротивлялся. Когда Геннадий устал, он просто поднял меня и вышвырнул из дома. Я тихо побрел по скудному снегу прямо как был, без обуви, без куртки. Вдруг, за спиной послышался выстрел! В первый миг я решил, что Гена палит по мне, но тут же догадался, что это не так! Я ринулся обратно в дом, но было уже поздно. Они лежали рядышком, бездыханные! Честно говоря, моя душа никак не отозвалась на смерть Геннадия. Я скорбел о нем уже много позже, а в то мгновение внутри уже разверзлась такая пустота, что только ужас не постеснялся забраться в нее.
Мир пропал, оборвался! Он потух вместе с глазами Лили. По привычке еще дергался, пыхтел, но это только рефлексы. Оставаться дольше в вашем доме было никак невозможно! Я ушёл. Худо-бедно снежком я счистил с себя кровь. Повытаскал из лица осколки с золотой каймой и отправился встречать тебя, Соня, из школы. Я отвел тебя к бабушке с дедушкой. Потом пошел и сдался.
Лодочник замолк. Повисло молчание. Оно затянулось надолго, лишь настойчиво тикали часы. Все погрузились в свои мысли, никто не хотел говорить или обсуждать что-то вслух. Спустя много времени Соня заговорила:
– Я очень любила Лилю. Ее, конечно, все любили! Она была такая добрая, умела радоваться жизни, всегда поднимала мне настроение! Я помню, что она болела. Только я не знала, что точно с ней твориться – со мной об этом никогда не говорили, но это были темные времена! В памяти все, как сумбурный кусок прошлого, однако я припоминаю отдельные детали… Мне не разрешали часто к ней заходить. Помню, как папа мыл Лилю! Он приносил тазики к постели и тер ее тряпочкой. Помню, что все были мрачные, взрослых было не расшевелить! Когда я спрашивала папу, что с Лилей, он через силу улыбался – семижильными потугами держал передо мной мину – и говорил: " Она болеет, но скоро все будет хорошо! " Он умудрялся сказать так, что я ни капельки не верила и становилось жутко! Потом я стала жить у бабушки. Она тем более не отвечала на мои вопросы! Со временем меня приучили винить во всем вас!
– Я правда виноват перед тобой, Соня! Мы все так были заняты Лилей и своими чувствами, что совсем забыли о тебе!
Соня покачала головой:
– Теперь я в этом не уверена! Лиля все равно бы умерла, а папа поступил бы так, как поступил! Итог был предрешен. Если вы и могли что-то изменить, то только для себя. – она помолчала, потом спросила шепотом: – В тюрьме было очень плохо?
– Не хуже, чем у меня в голове.
– Как вы посмели!? – подала голос Люба. Все повернулись к ней. Она сидела белее полотна и таращилась на Лодочника. – Как вы посмели распоряжаться чужой жизнью!? Господь дает нам только то, что мы можем вынести! Неизвестно, что их ждало впереди – случаются чудеса исцеления, а у Геннадия был еще шанс одуматься и взять себя в руки! Тогда Соня бы не осталась сиротой!
– Лиля сама этого хотела! – напомнила Соня, но Лодочник мягко тронул ее за руку.
– Не стоит защищать меня, Соня. – потом взглянул на Любу и продолжил. – Мне жаль, что она умерла! Ей богу, жаль! Но я не раскаиваюсь – я сделал бы это снова! Думаешь, Люба, я попаду в ад? Попаду, буду там гореть и мучиться; тлеть в углях своих прегрешений, бесы станут хлестать меня кнутами, черти растянут меня на дыбе и примутся хохотать над моими страданиями! Извини, мне не хватает выдумки, чтобы представить ваш православный ад во всей красе. Но это ничего, скоро сам все увижу! Помнишь, я сказал Лиле, что ничем не могу облегчить ее страдания? Не правда. Я мог забрать их! Теперь муки ждут меня впереди, но Лиля в умиротворении!
– Вы убили не двоих человек! Вы убили троих – Лилю, Геннадию и себя! – протестовала Люба. – Вы свели жизнь к единственному моменту, и теперь только волочите свой век! Дожидаетесь кончины!
– Что тебя так оскорбило, Люба – сам поступок или не православные взгляды на жизнь?
– Вы ужасный человек! – Люба встала и направилась к двери, но уже у самого выхода она пошкрябала ногтями локоть и обернулась, чтобы сказать: – Я… Я, наверное, не смогу прийти завтра .
Лодочник взглянул на нее:
– Как пожелаешь.
Люба ушла, тихо притворив за собой дверь.
Соня повернулась к Сергею Вячеславовичу:
– Я тоже, пожалуй, пойду. Еще нужно найти гостиницу, чтобы переночевать.
– Если хочешь, – робко сказал Лодочник, – можешь остаться у меня.
Соня сдержанно улыбнулась:
– Нет, простите. Я столько лет жила в презрении к вам, что не могу так сразу изменить свои чувства. Даже после правды.
– Что ж, – он понимающе кивнул, – уже темно, позволь я провожу тебя?
– А мы возьмем пса?
– Конечно, мы возьмем пса, Соня!
25
Наказание было так себе. Третьего дня рабочие спилили старые деревья и разросшиеся кусты на школьном дворе, пеньки уже куда-то дели, а ребятам назначили стаскивать ветви в кучу у ворот. Потом все это должен будет забрать самосвал. Андрей снял пиджак и пристроил его на обрубок сучка, чтобы не запачкать. Мальчишки уже принялись за дело, когда к ним нехотя присоединилась Марина.
– А тебя за что? – удивился Мишка.
– За порчу школьного паркета! – буркнула Марина. – "Существуют более цивилизованные способы разнять дерущихся мальчиков! Мы не в зверинце, Чижова! "– пискляво передразнила она Олега Дмитриевича.
– Ты ему растолковала, что для нас таких способов не существует? – усмехнулся Андрей.
– Как видишь, нет! – огрызнулась Марина.
– Оставь ветки, не таскай! Мы и сами справимся, – крикнул Мишка.
– Ну уж нет! – покачала головой Марина и поволокла увесистый сук. – Так быстрее получится!
Была перемена, улица заполнилась школьниками, одноклассники спешили домой или неторопливо прогуливались с приятелями. Разумеется, все были в курсе выходки с костром и пугалом. О, эта дивная история еще долго будет занимать любопытные умы! Еще бы, такое событие – ученик сжег чучело Могилы Лаврентьевны – тиран принесен в жертву, повержен! Восторг! Конечно, многие пугливо косились и крутили пальцем у виска, но большинство трепетало от ликования! Вчерашний день вошел в историю, созрело новое школьное предание, которое будет переходить из уст в уста. Многих забавляло и будоражило черное пятно от костра во дворе, ребята показывали на него пальцами, ерничали, шутили! Весь день Андрей слышал за спиной перешептывания, ловил на себе взгляды. Некоторые смотрели с уважением, другие – с интересом, но равнодушных не осталось. Молва не забыла и Магдалину Лаврентьевну! Над ней посмеивались и словно меньше боялись, но все это втихомолку, вслух говорить было страшно! Андрей твердил себе, что надо просто переждать. Скоро все забудется. Дурная слава стихнет, все пойдет своим чередом.
Мимо ребят прошел Глеб Козлов, в новой рубашке и коротко остриженный. Богдан проводил его взглядом и вопросительно уставился на сестру :
– Он идет мимо, а ты не распускаешь руки! Что это с тобой?
– Что его лупить, когда он на человека стал похож! – ответила Марина. – Липкие волосенки обрезал, теперь и в рот совать не чего! Вроде и не такой слюнтяй, кажется! Да футболочку свою мерзотную сменил – перестал вонять! Правду говорят в народе – одень и пенек, будет паренек! Еще бы заставить его плечи распрямить, да ходить нормально, а не волоком тащиться – но как? Слушать не желает, а бить не охота, уж больно хорош стал, зараза! В конце концов, это его дело, пусть сутулиться, как личинка – не от меня, так от других получит!
– А Курицыну все сошло с рук! Ему никакого наказания не назначили! – недовольно заметил Андрей . Он ухватил лапастый обрезок ветки и понес его в общую кучу.
– Ты же сам все для этого сделал! – напомнил ему Богдан. – Покрывал Никитку, как мог! Никто из учителей толком не знает про их с Аникиным измывательства.
– Впрочем, да, – пришлось согласиться Андрею, – но есть чувство незавершенности от того, что справедливость не восторжествовала!
– Просто ты не заметил, каким взглядом Никитка на тебя смотрит! – расплылся в улыбке Герасимов. – За спиной судачит о тебе, храбриться, но на глаза не показывается! Шарахается от тебя, как от огня! Считает, что ты двинулся и стал опасным.
– А вот это хорошо! – Андрей остановился и задумался. – Все же, неприятно, что так получилось – ведь мы были друзьями. Жаль! И, главное, я так и не понял, за что он на меня взъелся!
– Брось, не криви душой! Словно ты не знаешь! – махнула рукой Марина.
– Нет , не знаю! – развел руками Андрей. Марина бросила ветку и серьезно взглянула на брата. Закралась мысль, что Андрей действительно может ничего не знать
– Даже в моем классе все знают… – растерянно пробормотала она. – Все из-за Дашки Шестаковой. Курицын влюблен в нее, а Дашка от него нос воротит! Но Никитка уверен, что ты тоже на нее глаз положил, и что у вас какие-то там… любовные… шуры-муры! В этом все дело.
– Что за дребедень! – Андрей ошалело уставился на Марину. – Откуда он этого понабрался? Шестакова меня за человека не считает!
– Какая разница, что считает Шестакова, если Курицын думает иначе! – пожала плечами Марина. И добавила: – Я думала, ты знаешь.
У Андрея опустились руки. И из-за этого столько шума! Столько дров переломано – из-за ничего! Никак он не ожидал такого от лучшего друга! Чертовщина! Андрей устало прислонился к дереву и протер очки краешком рубашки. Ну и часто в жизни будет происходить подобная чепуха? Из-за Дашки… Андрей припомнил недавний вечер в келье, как она наклонялась к нему, чтобы тыкать в грудь иглой, потом они поболтали, потом… Потом он решил ее поцеловать! Не то чтобы очень хотелось, скорее подталкивало извращенное чувство мести – Шестакова тогда сказала что-то неприятное. Андрей приблизился к ней, но Дашка увернулась. Он клюнул ее в плечо, а потом, в полусне, повалился на кровать. Мда! Андрей почесал затылок. Вдруг его глаза сверкнули! На лице появилась лукавая улыбка, хм… Поцелуй в плечико! Выкуси, Курицын! В душе заиграло теплое чувство гордости и самодовольства – не важно, что Андрей никому никогда не расскажет о том, что было в келье – ощущение собственного превосходства затрубило внутри оркестром ликования! Удовольствие от победы поднялось волной, громыхнуло ярким залпом и разлетелось в капельки блаженства. Восхитительно, великолепно!
– Ну и что ты застыл!? – крикнул Герасимов и Андрей опомнился. – Ветки сами себя не утащат!