Старое пианино

Василий, напротив, после его слов сильно побледнел.

– Простите, я не думал… – пролепетал он. – Примчался бы как ветер, позови вы меня хоть жестом. Пришлось отлучиться по делам, обязанности как-никак…

– Не оправдывайтесь, мой друг, в этом нет никакой нужды, – снова заискрился Сила Михалыч. – Вы правильно поступили, ведь благодаря вам я имею удовольствие познакомиться с выдающимся музыкантом современности Максимом Смирновым. – Последние слова он проговорил, с любезным выражением глядя на Максима.

Тот вежливо вернул улыбку, отметив про себя, что Сила Михалыч назвал его по имени, хотя Василий по отдельности никого не представлял. Впрочем, удивляться не приходилось, Максим был знаменитостью, многие знали его в лицо благодаря средствам массовой информации.

Ярослав на протяжении всего разговора стоял молча, недружелюбно разглядывая вновь прибывшего; было заметно, что нелогичное одеяние мужчины вызывает в нем сомнения.

– Так что решили, Максим Евгеньевич? – благожелательно продолжал между тем Сила Михалыч. – Я думаю, мы поступим следующим образом: сопровождающих ваших отправим в отель, на отдых, в волшебные объятия Морфея. А мы с вами, милейший Максим Евгеньевич, спокойно, пешочком прогуляемся до усадьбы несчастного Леонида Ефимыча Веренского. Бедный малый, чего только не натерпелся.

Круглое лицо его приняло скорбное выражение, в руке, как у фокусника, вдруг оказался большой носовой платок. Сила Михалыч прижал платок к глазам, горестно покачал головой, затем шумно высморкался и снова расплылся в улыбке.

– Чего?! Ты что плетешь, ушлепок? – грозно рявкнул Ярослав и пошел на дерзкого, который вздумал ни с того ни с сего распоряжаться. Жалкий шут, скоморох ряженый, сейчас ему покажут, кто здесь главный. Надо проучить наглеца, выкупать в речке прямо так, в его дурацком прикиде, пусть потом топает обратно через лес, как пришел.

Сила Михалыч поджидал его спокойно, с благостной улыбкой на устах.

– Напрасно нервничаете, Ярослав Кузьмич, – ласково произнес он. – Гения вашего вернем в лучшем виде, я, во всяком случае, сделаю все от меня зависящее. Прискорбно было бы лишить общество столь выдающегося таланта, а вас, уважаемый Ярослав Кузьмич, столь верного средства обогащения. Кстати, Максим Евгеньевич, знаете ли вы, что достопочтенный Ярослав Кузьмич не чист на руку? А попросту говоря – прохвост и враль, потому как обманывает вас ежечасно и присваивает себе солидную долю доходов от концертов.

Ярослав остолбенел, а Максим нахмурился:

– Простите, кто вы такой? Откуда у вас подобные сведения?

– Видите ли, драгоценнейший Максим Евгеньевич, мне по должности полагается знать многое. Честно скажу, что и знать-то не хочется, как начнешь копаться в очередной пакостной душонке, разгребать пороки, страстишки, злокозненный мусор и прочую дрянь в надежде нарыть-таки что-нибудь стоящее, клянусь, тысячу раз пожалеешь о своем призвании. Однако работа есть работа. Рутина, как везде. – Он вздохнул, отер платком потную шею и добавил: – Жарковато тут у вас.

Ярослав все еще стоял неподвижной глыбой, наливаясь бешенством на глазах.

– Павел! – наконец прорвало его. – Что ты смотришь, а ну выкинь отсюда эту шваль! Или мне самому руки марать?

Павел, не сморгнув, сделал почему-то совершенно противоположное тому, что требовал шеф; точно так же повел себя Арсений: телохранители подошли к разъяренному Ярославу и взяли его с двух сторон под руки.

– Пойдемте, Ярослав Кузьмич, – твердо сказал Павел. – Вы же слышали, нам приказано вернуться в отель.

У Ярика глаза полезли на лоб, он несколько секунд не мог выговорить ни слова, потом разразился бранью и попробовал вырваться из могучих рук охранников, но не тут-то было, недаром он сам подбирал молодцов, они способны были справиться даже с таким верзилой, как собственный шеф.

Максим в ошеломлении наблюдал за тем, как телохранители тащили упирающегося, вопящего Ярослава к машине, шествие замыкал третий охранник – Дмитрий. Когда Максим вздумал двинуться вслед за обиженным продюсером, Дмитрий резко обернулся, сделал запрещающий жест рукой и суровым тоном посоветовал вернуться. Максим так и остался стоять, пока обе машины не отъехали, из головной все еще доносились рычание и угрозы Ярослава.

– Ну вот все и уладилось, – сказал Сила Михалыч. Он вновь лучился благодушием и удовлетворенно потирал руки. – Пойдемте, Максим Евгеньевич, время поджимает, едва успеем к девяти.

Максим посмотрел на часы, они показывали полвосьмого вечера. Василий за спиной Силы Михалыча делал пианисту усиленные знаки: прикладывал палец к губам, призывая не спорить, показывал, что надо идти, торопиться, как советовал веселый крепыш.

– Что, полтора часа идти? – спросил Максим, чтобы оттянуть время: ему надо было собраться с мыслями.

– Нет-нет, минут пятнадцать, не более, – заверил Сила Михалыч. – Это совсем рядом. Однако ж прийти следует загодя, я вам все покажу на месте, сейчас разъяснения преждевременны.

Он бодро зашагал вперед своей чудаковатой походкой, подпрыгивая на буграх, как мячик. Максим и Василий пошли за ним, держась поближе друг к другу.

– Ты во что меня втравил, натуралист? – уголком рта спросил Максим. – Кто этот человек – фокусник, гипнотизер, экстрасенс?

– Клянусь, Максим Евгеньевич, я сам не знаю, – зашептал Василий. – Но лучше ему не перечить, вы же видели, что он сделал с охранниками. Зачем он здесь, не знаю, то приходит из леса, то исчезает в нем без следа. Заметили, как он одет? Ни пылинки, ни морщинки, причем может явиться в другом одеянии, и тоже – сплошная роскошь. Одно бесспорно – впрочем, вы и сами убедились, – в обычные представления он не умещается, я не первый раз наблюдаю его феноменальные способности. Поэтому, пока мы не выясним, с чем имеем дело, заклинаю вас, Максим Евгеньевич, старайтесь выполнять все его требования. Тут уже, дорогой вы мой, не до гордости и самолюбия, речь идет о нашей с вами безопасности.

Путь, как было обещано, действительно оказался коротким, извилистая тропка вывела ходоков на безлесое пространство. Сразу же открылся взору большой старинный дом, несомненно, дореволюционной постройки, каменный, с флигелями, в середине выступал шестиколонный портик, увенчанный фронтоном. Дом окружала обширная территория; к фасаду вела подъездная аллея с вековыми липами по обе стороны. Входом в усадьбу служили два каменных столба, на них сохранились железные петли от ворот, но сами створки были сорваны, одна из них, покореженная, валялась за оградой.

– Настоящая дворянская усадьба, – крутил по сторонам головой Максим.

Заметно было, что запущенный ныне участок в свое время был хорошо продуманным парковым ансамблем с посыпанными гравием дорожками, каменными скамьями, фонтанами с мраморными статуями и вазами.

Теперь фонтаны пересохли, а статуи позеленели. Несколько вычурных беседок некогда украшали парковый ансамбль, но и они выглядели полуразрушенными. В глубине парка виднелся павильон, дальше – приземистые корпуса, где при высокородных хозяевах жили дворовые люди. Одно из строений, по всей видимости, прежде служило конюшней.

– Вы правы, – отозвался шедший впереди Сила Михалыч. Он остановился, подождал спутников и пошел рядом. – Когда-то усадьба принадлежала графам Веренским. После революции большевики превратили ее в пансионат. Только благодаря этому дом уцелел и не превратился в груду печальных развалин. Сохранилась даже графская мебель, портреты и предметы семейного обихода; правда, многое пролежало долгое время в подвалах и безнадежно испортилось, но некоторые вещи Леониду Ефимычу удалось спасти. Он нанял хороших реставраторов, и вскоре фамильные портреты заняли по праву свои места на стенах.

– Веренский принадлежит к графскому роду? – заинтересовался Максим.

– Да, прямой потомок по материнской линии. Когда Веренский стал знаменитым пианистом, ему удалось за сравнительно недорогую цену вернуть себе имение предков, так как с 1988 года здание пустовало. В годы так называемой перестройки у государства не оказалось денег на содержание пансионата, а еще меньше на сохранение исторического памятника. Дом ветшал, парк приходил в запустение.

Веренский выкупил усадьбу в 2000 году, дом отреставрировали, парк вновь приобрел ухоженный вид, еще не так давно здесь журчали фонтаны и благоухали цветущие клумбы. Я сам не раз с удовольствием отдыхал на скамье у чудесного водоема с утками. Теперь за парком никто не ухаживает.

– Вы бывали здесь раньше? – удивился Максим. – Где вы живете, Сила Михалыч?

– О-хо-хо! – вздохнул тот. – Живу-то я далече, но по долгу службы приходится наведываться в усадьбу регулярно. Видите ли, есть места, которые нельзя оставлять без присмотра, иначе случается много бед – гораздо, гораздо больше самых смелых допущений.

– Что же случилось с Веренским? Василий сказал, что он потерял жену и дочь. Догадываюсь, что причина нынешнего упадка усадьбы кроется в этом.

– Отчасти, мой друг, лишь отчасти. Заметьте, как правильно мы поступили, пригласив вас в эпицентр событий. Как бы еще я смог объяснить вам все досконально и убедительно? Тем не менее, чтобы открылись страшные тайны этого дома и его хозяина, вам надобно увидеть один предмет воочию, и тогда многие вопросы отпадут сами собой.

– Страшные тайны… – Максим принужденно засмеялся. – Говорят, старые усадьбы полны привидений. Надеюсь, я выйду отсюда живым?

– А вот это уж как повезет, – вдруг холодно ответил Сила Михалыч, утратив разом свой имидж добродушного толстяка. – Будьте готовы ко всему, дражайший Максим Евгеньевич. Миссия ваша ответственная, тут уж, простите, личное придется задвинуть поглубже и забыть о нем совершенно… да-с… как говорится, не до жиру, быть бы живу.

– Но позвольте!.. – возмутился Максим. Василий предостерегающе дернул его за рубашку, но чувство негодования заставило музыканта продолжать: – Все-таки не лишне было бы спросить моего согласия. Вы, Сила Михалыч, привели меня сюда, можно сказать, силой. Не знаю, кто вы такой, но вам удалось каким-то образом воздействовать на моих товарищей…

– Максим! – резко перебил его Сила Михалыч и повернулся к пианисту, глядя все так же холодно и остро. Все лицо его теперь было сухо, нелюбезно, полные щеки опустились, обозначив недовольные складки у рта. – Знаешь ли ты, парень, что гордыня – один из смертных грехов? Не воображай, что дар твой достался тебе по воле слепого случая. Да и даром это назвать нельзя, ибо ничего не приходит даром, запомни раз и навсегда. И еще уясни себе хорошенько: талант дается не для славы, а для служения, так же как все в этом мире. Одни выдерживают бремя, другие не справляются и гибнут, поэтому все теперь в твоих руках.

Максим, пораженный столь неожиданным превращением, стоял и смотрел в сине-ледяные, необыкновенной прозрачности глаза, как будто в теле этого смешного, несуразного толстяка скрывался кто-то другой, совершенно к телу неподходящий, так же как Сила Михалыч не подходил к костюму. Тот, другой, смотрел изнутри властно, пронзительно, и противиться ему не было сил.

Хватило молодого человека лишь на то, чтобы пробормотать чуть слышно:

– Черт меня дернул приехать в этот город.

На что Сила Михалыч расхохотался с прежним добродушием:

– Ну почему же непременно – черт? Хотя, доложу я вам, приезд твой в этот город неслучаен, как неслучайно все, что случается. А ты думал… – и расхохотался еще больше.

Глава 3

Войдя в вестибюль, гости, не сбавляя шага, поднялись по парадной лестнице и очутились в обширной зале, пустой и холодной; ее площадь визуально увеличивали зеркала в простенках, вдоль стен стояли стулья с высокими золочеными спинками. Самым заметным предметом в зале был концертный рояль «Стейнвей», как сразу определил опытным глазом Максим.

В зале посетители тоже не задержались и проследовали дальше в гостиную. В ней царил полумрак, горела лишь одна настенная лампа. Помещение было уставлено диванами, креслами и низкими столиками; вероятно, было оно рассчитано на прием множества гостей. Здесь стоял еще один рояль, но поменьше, кабинетный «Бехштейн» белого полированного дерева.

Навстречу мужчинам с кресла поднялась темная фигура. Это был Веренский. И снова у Максима возникло ощущение несоответствия, на сей раз – сохранившейся роскоши обстановки и изможденного, неряшливо одетого владельца дома.

– Что это вы, батенька, сидите в темноте? – деловито начал распоряжаться Сила Михалыч, хотя запыхался и потел после стремительного подъема по лестнице. – Зажгите свет, встречайте дорогого гостя. Видите, я сдержал слово: обещал привести Максима Евгеньевича, и вот он перед вами.

Веренский обрадовался до того, что стал напоминать пса, сидевшего взаперти до прихода хозяина. Он всполошился в стремлении оказать наилучший прием, комната мгновенно осветилась большой люстрой, на низком столе появились бокалы и бутылка коньяка, но Сила Михалыч остудил порыв гостеприимства:

– Некогда угощаться, Леонид Ефимыч, давайте приступим к делу незамедлительно. Пройдемте в кабинет.

Веренский униженно пригнул голову, словно даже поклонился, и мелкими шажками немощного человека засеменил из одной двери в другую, так как в доме, несмотря на заметные переделки, сохранилась главная анфилада. Искусно выложенный фигурный паркет слегка поскрипывал под ногами, с парадных портретов на стенах высокомерно смотрели важные господа, во всех помещениях тускло горели одиночные светильники. Мебели было немного, в основном антиквариат либо современные изделия, исполненные под старину соответственно общему стилю. Встречались секретеры, бюро, конторки, пуфы или низкие кушетки.

Свернули в боковую комнату. Это был мужской кабинет. Здесь стояли письменный стол, шкафы с книгами и привычные любому современному человеку телевизор и стационарный компьютер с устаревшим громоздким монитором. Аппаратура, по всем признакам, давно не включалась, так как экраны затянуло пылью.

Справа у окна, зашторенного тяжелыми гардинами, стояло старинное пианино красного дерева. Внешне пианино хорошо сохранилось, было украшено бронзовыми подсвечниками и художественной гравировкой по дереву.

Сила Михалыч двинулся прямиком к пианино.

– Вот, собственно, ради чего мы пришли, – сказал он.

Мужчины выстроились полукругом перед инструментом.

– Что вы об этом думаете? – обратился к Максиму Сила Михалыч и ткнул коротким пальцем в сторону пианино.

Максим подошел поближе и погладил полированное дерево рукой.

– Похоже на «Шрёдер», – сказал он. – Вторая половина девятнадцатого века, семидесятые или восьмидесятые годы. Я угадал? – спросил он Веренского.

Тот стоял рядом и натурально трясся.

– Н-не могу вам с-сказать, – тихо проговорил он. – Знаю одно: пианино было в этом доме с незапамятных времен. Долгое время оно стояло в зале, когда здесь был пансионат. Культмассовик бренчал на нем фокстроты, польки, вальсы. Случалось, жены партработников музицировали…

– То есть как это? – удивился Максим. – Не знаете производителя? А на крышке что?

– Не трогайте, – вдруг взвизгнул Веренский и прижал крышку обеими ладонями, глядя на Максима с ужасом.

– Э, батенька, так дело не пойдет, – вмешался Сила Михалыч. – Крышку открыть придется. Вы же сами хотели, чего уж теперь.

– Да как так можно, без подготовки? – лихорадочно зашептал Веренский. Сейчас он особенно походил на безумного. – Мне надо собраться с духом, укрепиться, я не ждал вас сегодня, я не готов еще…

– Вася, голубчик, займись несчастным, посиди с ним на диване, попридержи, если что. Нервишки у вас, Леонид Ефимыч, ни к… тьфу!.. договоришься тут с вами.

Максим поднял крышку и присвистнул. Вместо ожидаемой надписи он увидел на красном дереве какие-то странные письмена. Максим внимательно разглядывал искусную гравировку, очень красивую, с завитушками, напоминавшую художественный узор, но все же это были буквы, невиданные, не похожие ни на один из существующих алфавитов. Слов было шесть, что выглядело необычным для обозначения фирмы. Они вились над клавиатурой длинной непонятной фразой.

– Сыграйте нам что-нибудь, Максим Евгеньевич, усладите наш слух, – сказал Сила Михалыч, сопроводив предложение вдохновенным жестом. – Что-нибудь этакое из Шопена, мазурку, например.

– Вы шутите, – засмеялся Максим. – Я играю на совершенных инструментах, лучших образцах мировых производителей, а это, извините, уже «топчан», как говорят профессионалы. Наверняка разболтаны колки, трещины в деке. Такой антиквариат хорош лишь как мебель, время, несомненно, сделало свое дело, да еще, по выражению Леонида Ефимыча, на нем «бренчали» все, кому не лень. Нет уж, давайте я не буду травмировать ни ваш слух, ни свой собственный.

– И все же я настаиваю, – сурово произнес Сила Михалыч. Взгляд его снова стал каким-то чужим и неодолимо властным. – Обещаю, что вы будете удивлены: такого звука, как у этого пианино, вы не услышите нигде и никогда.

Максим с трудом отвел от него глаза – нет, не было никакого гипноза, то была сила духа, непреклонная воля действеннее всяких слов.

Он сел на банкетку, оглядел клавиатуру – слоновая кость пожелтела, кое-где виднелись зазубрины, – затем все-таки, прежде чем взять аккорд, решил проверить звучание каждой клавиши.

Максим обреченно вздохнул и тронул до первой октавы.

В следующую секунду пианист сорвался со стула и грохнулся к ногам Силы Михалыча. Он не сразу понял, что произошло, сидел на полу c бессмысленным видом и медленно приходил в себя после шока. То, что он услышал, могло сбить с ног и более крепкого парня.

Пианино издало чудовищный рев. И был он страшен не только силой звука или спектром звучания, хотя фактор внезапной оглушительности сыграл немалую роль в падении Максима. То был голос человека, доведенного до животного ужаса. Наверное, так кричат люди при виде палача с раскаленными щипцами.

– Что ж вы так? Не ушиблись? – обеспокоился Сила Михалыч. Он помог Максиму встать и даже попытался стряхнуть соринки с его одежды.

В отличие от музыканта он отнесся к исторгнутому воплю абсолютно спокойно. Василия заметно покорежило, а Веренский ахнул и закрыл лицо руками.

– Что это было? – Максим не сразу опамятовался, растерянность и ужас породили в душе отчаянный крик. Хотелось бежать куда-то, помочь, спасать, но куда, кого?..

– Попробуй еще какую-нибудь ноту, – не унимался жестокий Сила Михалыч. – Я же предупреждал – звук у антиквариата специфический. Давай из второй октавы, возьми соль – сама нежность, чудесное сопрано, ну же, не трусь, Максим, будь мужчиной!

Максим смотрел на него и вновь наливался негодованием.

– Хорошо, раз вам так хочется. Я знаю – все это ваши фокусы, только совсем не смешно, – со злостью проговорил он.

В нем нарастал протест, все возмущало его: насильственный привод, так он расценивал свое появление в усадьбе, периодическое ерничанье или приказной тон странного Силы Михалыча, запуганный чем-то Василий и опустившийся, жалкий Веренский, теперь еще этот дьявольский инструмент.

Только пусть не думает насмешник, что его можно запугать. Конечно, жизнь Максима складывалась удачно, он добился успеха, стал знаменит, едва достигнув двадцати пяти, жил в роскоши и довольстве, но разве не работал он как проклятый, играл по восемь, девять, двенадцать часов! Да и роскоши той особо не замечал, потому что главной для него была музыка. Он был не только исполнителем чужих произведений, но и сам с детства сочинял фортепианные пьесы и с успехом исполнял их на концертах. Нет, никто не смеет назвать его неженкой, баловнем судьбы, и силы воли ему не занимать, пусть другие попробуют – поймут, почем фунт успеха.

Он решительно подошел к пианино и взял ми второй октавы. На сей раз воздух сотряс горестный женский крик. Вторая и третья ок тавы издавали пронзительный визг, звуки лезли все выше и выше, превращались в писк, свист, большая изрыгала трубный рев, контр октава – рычание, вся клавиатура стена ла, выла, визжала, хрипела, ревела. То была гамма страдания, боли, страха и всех самых страшных человеческих проявлений. В комнате стояла адская какофония, какую не могла бы создать ни одна больная фантазия, ни какое изощренное подражание, потому что трагедия здесь граничила с безумием, боль – с агонией, воплями, порожденными конвульсией.

Веренский корчился на диване, зажав ладонями уши. Василию явно было не по себе, но он крепился изо всех сил, Сила Михалыч разглядывал свою блестящую туфлю, при этом крутил носком, руки держал в карманах, только что не насвистывал, до того у него был безразличный вид.

Наконец Максим с треском захлопнул крышку и пошел из жуткой комнаты прочь, пошатываясь, тяжело дыша, с невольными слезами на глазах, прошел через анфиладу и рухнул на диван в гостиной, с опаской поглядывая на белый рояль.

Подкатился Сила Михалыч и с кряхтеньем опустился рядом.

– Ну как тебе мазурка? – поинтересовался он.

– Прелестно! – отозвался Максим. – Если вы хотели свести меня с ума, то вам это не удалось. Не на того напали, Сила Михалыч. Нервы у меня обнаженные, но крепкие, так и знайте.

– А с чего ты взял, что я не знаю? – Сила Михалыч достал платок и снова высморкался. – Будь ты истеричным хлюпиком, не сидел бы в этой комнате.

– О-о, я горд, как никогда! Благодарю за честь! А еще буду в восторге, если меня здесь прикончат. Вы ведь не исключаете такую возможность, не правда ли?

– Все может случиться, – буднично отозвался Сила Михалыч. – Но в остальном ты зря иронизируешь. Честь тебе оказана великая. Удастся тебе выжить или суждено погибнуть – уже не имеет значения – для тебя, но мне выгодно, чтобы ты выжил. Поэтому выслушай внимательно то, что я тебе сейчас расскажу.

Шаркая тапочками, приплелся Веренский. Василий поддерживал старика под руку: тот едва держался на ногах.

– А вот и главный виновник сей неприглядной истории, – оживился Сила Михалыч. – Присядьте, любезный, и будьте добры обстоятельно описать ваши подвиги Максиму Евгеньичу.

Веренский послушно опустился в кресло, Максим, наоборот, вскочил, подошел к столу и налил из графина воды в стакан.

– Избавьте меня от мемуаров! – сказал он с раздражением. – Лучше объясните сразу, что такое ваше пианино?

– Разве ты еще не понял? – подал голос Василий. – Пианино – это портал.

– Какой к черту портал?! – взорвался Максим. – Я современный человек и не верю во всякую потустороннюю чушь! Вы спрятали какой-то механизм внутри, ведь так, Веренский?

– Нет, я только играл на пианино… раньше… когда это еще было возможно.

– Ага, доигрался, – усмехнулся Сила Михалыч. – Что ж, придется описать в нескольких словах жизнь этого человека. Плесни-ка и мне водички в стакан, Максим.

Он расстался наконец со своим пиджаком, ослабил узел галстука, уселся поудобнее и начал рассказывать.