Глава 16. За раками
Так сильно тикали часы, что Геле казалось – еще чуть и их грохот разбудит полдома. Она тихонько выскользнула из-под одеяла, накинула огромный хозяйкин платок с розами по черному полю и вышла во двор, стараясь не скрипнуть дверью. Любимое время – начало июня, просыпающееся лето, блики неуверенного с утра солнышка на глянцевой яркой листве, запах прошедшего за ночь дождя, и такое щебетание птиц, что можно было оглохнуть даже в ближнем Подмосковье, было прекрасным. Оно всегда вызывало в ее душе чувство детского восторга. Спрятавшись в своем укромном местечке, прямо посередине старого куста сирени, развалившегося пополам от тяжести кряжистых веток, Геля воровски, с наслаждением затянулась.
– Блин. Чем заесть-то. Не взяла ничего, дура. Опять Вовка носом будет крутить, морщиться. Правильный, аж оскомит.
Она вылезла из укрытия, сорвала пару молоденьких луковых перышек с хозяйкиной грядки, пожевала, растерла остальное между ладонями. Потянулась навстречу солнышку, сбросила платок.
– Ангелин, вы сегодня уезжаете?
Позади, у сарая, хозяйка развешивала белье, с трудом приподнимаясь на цыпочках, чтоб дотянуться до веревки.
– Дайте я. Я быстро.
Геля шустро развесила нехитрые тряпки. Хозяйка потянула ее за руку, присели на нагретое солнцем бревно.
– Чувствую, уедешь скоро от меня совсем, детка. Так что скажу тебе. Ты – девочка хорошая, только вот река твоя неспокойная, все бурлит, бурлит, А ты берегов не знаешь, бросаешься, об камни бьёшься. Зачем?
Геля смотрела на хозяйку молча, она не ожидала от старушки этих слов. Сколько они прожили здесь, та не разу, ни взглядом, ни словом не коснулась их жизни.
– Так я и еще скажу, не обижайся. Муж твой редкий человек. Таких как он- что золотых крупинок средь песка… просто так не сыщешь, горы песчаные просеять надо. А тебе повезло, сразу слиток. Так ты цени, такие подарки судьба зря не отвешивает.
– Знаете что!
Геля снова вытянула сигарету из пачки, зло затянулась.
– Что вы меня все уговариваете? Золото, знаю! Ценю. А вот как быть с ним – сама решать буду. Кого любить, кого нет. Моё дело это, ясно? Моё!
– Не груби, детка. Решай сама, кто же тебе мешает. Не ошибись, только. Поправить трудно ошибки такие, они не поправляются, поверь. Никогда.
Резко затушив окурок, Геля встала и пошла к своему крыльцу.
– Все почему-то решили, что меня надо учить жить… И вот все стараются. Не выйдет, я сама…все знаю…
…
В комнате было темно из-за задернутых плотных занавесок. Тишину нарушали ходики и два мерно сопящих носа – Вовкин и Иркин. Споткнувшись о здоровенный чемоданище, раззявленный посреди комнаты, Геля чертыхнулась, распахнула окна и весело пропела – "Подъёёёёооом".
Вовка одним сильным, пружинистым движением вскочил, притянул Гелю к себе, чмокнул в нос.
– Тсссс. Пусть Иришка тихонько сама проснется, не пугай. Поезд только в два, спешить некуда.
Он достал из кармана пиджака новенькое свидетельство о рождении, открыл, погладил пальцем дочуркино отчество.
– Красиво получилось, глянь…Ирина Владимировна. Звучит, а?
Он мельком глянул на Гелю, и ей показалось, что его глаза предательски блеснули.
– Спрячь.
…
– Слушай, да она у тебя колобок просто, как солнышко. Пухленькая, ангелочек прям. Галь, чудо какое. И беленькая, не то, что ты. Как у вас вышла-то такая?
Геля с сестрой Галиной расположились под яблоней, в аккуратном садике, который обихаживала, превратив в маленький рай, Галина мать, родная сестра Анны – тетка Гели. Она жила напротив, на улице у реки, прямо через бабкин огород, пробежишь – сразу ее сад. Сестры расстелили покрывало, лениво валялись в тенечке, маясь от обжигающей полуденной жары. Крошечная дочка Гали ползала прямо по траве, не обращая внимания на колючие сухие травинки, щекочущие толстые ножки в складочках. Ирка бегала где-то в розарии, от которого наносило изредка томные розовые волны.
– Господи, вот где рай, так бы и лежала век,.
Галя очередной раз притянула за пухлую попку дочку, но та снова уползла.
– Не, ну барыни! Разлеглись, телеса выложили.
Тетка, моложавая, крепко сбитая, черненькая кудрявая выскочила откуда-то из смородиновых кустов с миской пирожков, маленьких, румяных, пышнокожих, какие умела делать только она. Плюхнулась на одеяло, протянула миску.
– Тут с мясом – круглые, треугольные – с картохой, длинные – с яйцом и луком. А те, с пупырем, с повидлой. Лопайте, девки, пока они горячие. Вам с собой, четыре протвинЯ напекла.
Геля загребла сразу три пирожка, аромат от них шел такой, что, наверное, полдеревни захлебнулось слюнями.
– Вы коровы, не лежали б тут, не прели, а на речку с дитями шли. Там сейчас – как раз тень на бережок, на Ляпке, после обеда туда не сунетесь. А ввечеру ко мне, огурцы полоть пойдете. И свеклу. Я бабе Пелагее на вас наряд выписала.
Она ляпнула Гелю по потной спине.
– Как раз, пробздишься, императрица. Твоя-то мать, с ленцой. Порченая, так ничо не са'дила, одни тыквы с картохой будете исты, с телями вместе. Анка, что мать наша, Пелагея, ничо ей не нать в огороде, купчихи толстые. Батя тильки пашет, як конь. Вон и ты, ишь, добрА яка стала, в бабку пившла.
Геля лениво смахнула муравья с белой, точеной ляжки.
– Теть Тань, да ну ее, свеклу твою. Ненавижу, блин в земле копаться, мошка сожрет, ведь, а? Вон Галька пойдет, она любит.
Геля быстро села, стрельнула краем глаза на сестру, которая дрыхла с разинутым ртом, приобняв прикорнувшую у нее на руке, малышку.
– Ирка придет к тебе, она травку любит дергать, да и Вовка поможет. А я вам белье постираю и полы помою лучше, а?
– Ишь, лиса толстопопая. Поливать приходи, ладно уж. Все одно огурцы с помидорами жрать прискочете, как позреют, от! Козы! Да и мужиков я на огороде не припахивала ещё, ты прям выдумала… Мужики вон, к соседу пидут, марседес чинить, коль назавтра на раков сподобились.
Геля улыбнулась. Мерседес и вправду, у соседа был. Старая трофейная колымага, антилопа гну, как называли ее ребята, исправно возила их по деревне, а вот на Коробок, довольно далеко по колдобистой степной дороге, решили на ней поехать впервые. Тем более, надо было сделать несколько ходок, пока не перевезут всю компанию. Дело было ответственное, и мужики который день колдовали над машиной.
– Ага, завтра поедем. С меня полведра раков, теть Тань. И полы.
Геля ловко вскочила на ветку коряжистой яблони и, не смотря на свою тугую полноту, вскарабкалась выше.
– Дура, слазь, гробанешься – землетрясение в селе случится,
Тетка подала руку Геле, прислонилась к яблоне, обмахиваясь
– Вы чо, и вправду палатку поставили во дворе, а? И спите там? Иль бреше Анна?
– Поставили. Жарко в доме спать, ужас.
Геля, соскочив с яблони, почти бегом промчалась через сад к калитке, ведущей в огород бабки.
…
– Вов, ты видал, звезды какие? В Москве они маленькие, как крупа, неживые… А тут, смотри…дышат…
Геля с Володей сидели во дворе, под старой, полу засохшей вишней, на крошечной лавке, еле поместившись вдвоем, поэтому тесно прижавшись друг к другу. Сквозь уже негустую листву умирающего дерева, звезды действительно казались нереальными, сказочными, даже страшными немного. Было тихо-тихо, только гул комаров нарушал звенящую пустоту деревенской тишины, да изредка вскудахтывала заполошная курица, или шорохалась в сарае, хлопая хвостом, корова. Пахло высыхающей полынью, которую Геля натаскала в палатку от мошкары и растыкала везде, куда только можно.
– Ишь, ведьмака, чертей гоняешь.
Ухмылялся в усы дед Иван, заглянув под старую парусину.
– Иль жанихов? А, чертушко?
– Ты смог бы здесь, жить Володь? Прямо вот тут, в деревне, в доме, всегда? Что-то я прям не знаю, дед с бабкой уж смотри, слабеют как. Стареют…так быстро время бежит…
– Смог. А почему нет? У меня мои тоже такие, посильнее чуть, правда. Ты к моим-то поедешь? Надо бы.
– Я школу нашла…Работать пойду с осени. Далековато, правда. Но ничего, не привыкать. Хорошая школа, передовая. Меня учителем математики берут, сразу.
Геля помолчала.
–А к твоим… съездим…позже…Спать пошли…
…
– Кончай ночевать! Сони городские. Встаааать!
Какая-то скотина лупила по парусине палатки чем-то хлестким. Геля выкатилась, схватила шлепку и запустила по чем ни попадя, не глядя. Скотина отскочила, и в лучах встающего солнышка, она узнала стройную поджарую фигуру. Кто еще, как не он!
– Борька, гад. Совсем что ль, оборзел. Рано же!
– Алюсь, какой рано. Вас все ждут. Ща первую ходку делать будем, без дитев. А там, глядишь, жарко. Вставайте, хва дрыхнуть. По коням!
Шатаясь и ойкая от холодной росы, Геля выгрузила из сарая корзину с «провиянтом», как шутил дед Иван и авоську с «горючим». Борька, плотоядно посмеиваясь, нюхнул здоровый шмат сала, покосился хитрым глазом на авоську.
– Не маловато? А? А то в сельпо побегешь, как милая. Ты вона, кобыла какая. То-то, мужичков уважить надо, водочки поболе купить, а ты жадюга.
Борька изо всех сил долбанул Гелю по попе и, весело гикнув, проскакал мимо нее к воротам, увидев, как сестра крутанулась на пятке и схватила грабли наперевес, как ружье.
– Вот балбес, – Володя, усмехаясь, упаковывал рачьи корзины в большой мешок, – красавец, блин. Ни одной задницы не пропускает, даже сестринской. Следующий раз догоню.
…
Антилопа, кряхтя от перезгруза и чихая от пыли, ползла по степной дороге в сторону большого леса, окружающего Коробок. Солнце уже взошло повыше, еще немного и начнется пекло, настоящее, июльское.
– А ну стой.
Длинный, как оглобля соседский Женька, балбес-переросток, не хуже Борьки, одним махом длинных, похожих на циркуль ног маханул через борт машины. Как фокусник вытащил охотничье ружье, прицелился, бабахнул. Потом еще. Сразу пара ворон спикировали вниз и ляпнулись пробитым телом о траву. Женька бросил их в заранее подготовленный мешок, бабахнул снова.
– Дурак…
Томно пищала сзади Лина, Борькина жена. Она все время оглаживала несуществующий животик, выпячивала его под тонким сарафаном, и старалась стать боком, чтобы все видели, – и так в голове звон. И тошнит, что-то так, Борь.
Борька пряданул ухом в сторону жены, помахал над ее красивой белокурой головкой газетой, отвернулся к Геле и скорчил рожу.
– Да ладно. Во – приманка есть. Подтушить бы ее на солныщке, чтоб пованивала. А.. и так сойдет.
Линусь, пирожка хошь? – подмигнул Женьке, – вонюченького?
…
Коробок открылся взгляду сразу, резко, во всей своей темной величественной красоте. Большое ровно очерченное озеро, прохладное и чистое, лежало блюдцем среди неожиданно густого для таких мест, леса. Берега его были довольно обрывистыми, но не везде. Там, где лес чуть отступал, пологие пляжи со светло-желтым песком, образовывали яркие нарядные пятна. Сильно пахло водными лилиями и лесной земляникой, от которой небольшие полянки казались красными. Ребята, выбрав один из пляжиков, расстелили покрывало, начали раскладывать еду. Женька прыгнул в Антилопу и уехал за остальными. Вовка с Борькой нагружали корзины приманкой.
– Ей, красотки. Давай водярку студи, горячая, небось. Прям в сетке, Аль, ты ее за корягу вяжи в воде. На, держи веревку.
Борька бросил Геле обрывок толстенной веревки.
– Ты еще канат бы припер, бестолочь.
Геля, ворча, стала обвязывать сетку, но толстая веревка скользила, в узел завязываться не хотела. Кое как завязав, она полезла на толстую ветку, свисающую над водой, там глубина была явно очень большой, свинцовый цвет и особое ощущение холода, предвещало омут.
– Тут точно остынет, им проглотам, побыстрей надо, изноются.
Она начала привязывать веревку к ветке, но в этот момент нога соскользнула, и вцепившись в острый сук, чтобы не свалиться, Геля ободрала кожу. От боли она взвизгнула, импульсивно дернула рукой и выпустила авоську. Белые водочные козырьки, медленно, как в страшном кино, начали опускаться в воду. Секунда – и они пропали из вида. Лина, стояла на берегу и заворожено наблюдала за потрясающей сценой.
Сзади, дико матерясь, Борька сдирал штаны и майку.
Глава 17. Пелагея
Целый час ныряли за водкой. Подоспевшие братья – Анатолий, Иван и Сашка, Галин Володька, Вовка – все по очереди, матерясь и кряхтя от ледяной воды, безуспешно пытались спасти горючее, но оно безвозвратно кануло в бездну. Обидно было не за само спиртное, обиден был факт. Ситуацию, конечно, разрулили, сгоняли еще, привезли авоську, но Геля впала в опалу. И только Ванька, любящий сестру нежной братней любовью, усмехался в черный ус, похлопывал смущенную Гелю по плечу и плескал ей в стаканчик «чутка».
«Чуток» расслабил ребят, напряжение спало и отдых продолжался, идея добычи раков как-то забылась, никто даже ни разу не проверил улов. Июльский день катился ласково, и вот уже солнце стало чуть мягче, ослабило свою хватку, и длинные тени потянулись от прибрежных ив, расчертив песок и лесные полянки. В такие мягкие вечера, наступающие после душного дня, в воздухе начинает пахнуть дождем. Этот аромат близкой воды ещё не явный, он только угадывается, смешивается с одуряющим запахом степных трав и звенит. И тогда скромные цветы степи вдруг становятся яркими, выпрямляют тонкие стебельки и гордо поднимают головы к тоже уже сгущающему свой цвет, белесому ещё пару часов назад, небу. И наступает томно-расслабленное состояние, когда мир кажется другим, немного сказочным, добрым и щедрым, а душу окутывает счастье и нега – почти до слёз.
Хорошо принявшие братья плескались на отмелях, Вовка же с Гелей заплывали далеко, почти к центру озера, и лежали на темной плотной воде, глядя в синеющее небо. Потом, накупавшись, слопав весь «провиянт» до последней крошки, расположились подальше от воды, в низкой поросли молодого ивняка. Ребята дрыхли, молодецким храпом пугая местных сорок, которых было навалом в прибрежном кустарнике, девочки разлеглись, как большие выброшенные на берег рыбы, на огромном конёвом покрывале и болтали, не хуже трескучих птиц.
– Ты счастливая, Аллонька, – томно тянула слоги Лина, именно так «Аллонька», называла Гелю только она, – Что же тебя так мужики любят? И ведь не красавица, вон – бровок нет, реснички белесенькие. Да и полновата будешь, животик, смотри, выпирает даже, кругленький.
Геля слушала ее молча, зло кусая травинку. Ей так хотелось пнуть пяткой в гладкий, стройный, точеный бок, что чесалась нога. Натянув повыше трусы купальника, она повернулась к Лине спиной и свернулась калачиком.
– Нет, подожди! – Невестка не унималась, – Аллонька, милая, а цы'ган то! Ведь высох весь, когда ты уехала. Черный стал совсем, как ствол обгоревший, головешка, не человек. Жене отлуп дал, или как там у них, по – цыгански.
Геля развернулась резко, выплюнула травинку, молча смотрела на Лину. Ей, казалось, что гладкое, белое лицо скукожилось, стало размером с кулачок, а большой красный рот увеличился и пенился, выплевывая слова. Жутко хотелось курить.
– И еще говорят, жена его много раз ножом била. Изрешетила просто, а он сам, грудью на нож шёл. Вот ведь, болтают люди, что с них взять.
Геля молчала, смотрела. Там, у неё внутри, кто -то зажег факел и водил им, выжигая внутренности. Галина встала, обошла покрывало и присела около Лины.
– Что несешь, безумь? Сказали же на следствии, сам он, в драке…
– Ну да. Сам он… Семь дырок. Обмывали его когда – видали, люди зря не врут. И еще говорят, – Лина зачастила, чувствуя, что вот-вот её заткнут и заткнут грубо, потому что сзади стоял и нервно постукивал ребром ладони о стволик березки, Борис. – Говорят, Гелька мужиков привораживает. На крови, вот так! И Лачо…
Она обернулась, мотнув головой, как птица и крикнула громко и тоненько:
– И Вовку!
Борис медленно подошел, у него было странное лицо и белые от бешенства глаза.
– Лин, я тебе, кажись уже говорил. Повторить вот хочу. Ты, Лин, дебилка!
Лина вскочила, и размахивая руками так, как будто хотела взлететь, звонко прокричала:
– Ага… А что б он ее брошенку с ребенком-то взял? Приворожила, вся деревня болтает. Вот грех-грех, теперь ей не отмолить. Век не отмолить, накажет господь. Пусть боится!
Борька сжал кулаки, побелел еще больше. Геля растерянно обернулась – от реки, сгибаясь от тяжести двух черных, шевелящихся сеток, шел Володя.
– Про раков-то забыли, добытчики, – он успокаивающе положил руку Борьке на плечо, – Что за крик, а драки нет?
Наклонился, вытащил маленького рачка с крошечными клешнями, отловил Ирку, которая уже полчаса козленком скакала вокруг взрослых, стараясь обратить на себя внимание.
– Что, малыш-Ириш? Пошли-ка с рачком в футбол играть. Он знаешь, футболист какой! Настоящий……
Ехали молча. Гелю с Линой засунули на переднее сиденье, рядом с водителем, они еле поместили туда свои попы, но деваться друг от друга было некуда. Лина, тихая, смурная, смотрела в окно, полу отвернувшись, но Геля видела, что ей не по себе. Придвинувшись еще ближе, прижавшись, она взяла невесту за руку, чуть погладила.
– Лин, мне знаешь, что Борька сказал вчера?
Лина напряглась, не обернулась, но было ясно, как она впитывает каждое слово, всеми фибрами, почти кожей.
– Он сказал, что даже когда ты просто проходишь мимо, даже по делу, у него там… все твердеет… ну ты понимаешь…
Лина резко обернулась, глаза у нее были влажные, нос покраснел.
– Врешь! – Она хлюпнула носом, – ну вот врешь же. Не мог он тебе такое сказать. Да и вообще… Он последнее время не смотрит на меня даже.
– Дура ты. Он говорит, что за дите боится, не дай бог, говорит. Сам сказал, я за язык не тянула. А еще сказал, что ИЗМАЯЛСЯ прям по тебе, но ребенок ему важнее. Уж очень хочет он сына от тебя.
Лина, быстро, как кошка лапкой, вытерла глаза, и они тут же заискрились, глупенько, наивно и радостно.
– Ой, Аллонька… я знаю, это точно сын, я чувствую. И глазки у него такие, как у Борюсеньки. Красивенькие, с поволокой. Толяшкой назову, как папу моего. Ой, милая, ты прямо меня к жизни вернула, а я-то все думаю – разлюбил. Хотела вот прямо в омут головой, не жить мне без него. Ой ж, Боречка мой! Завтра ему к утречку блиночков со сливочками, как он любит. Ой, господи,
В зеркало заднего вида, Геля видела, как внимательно смотрит на неё Володя, без улыбки, пристально, и так нежно. И блестящий беленький шарик прыгает у него за спиной, по стеклу… видимо, солнечный зайчик…
***
В темной кухне было прохладно. Бабка Пелагея большой черной тенью металась из угла в угол, и уставшей Геле казалось, что та машет крыльями. Закипала вода в большом ведре, пахло укропом и еще какой-то травкой. Воздух был плотным, пряным и сладким, и у Гели немного кружилась голова. Она сидела на табуретке в самом углу, за ларем, прислонившись к прохладной беленой стене и прикрыв глаза. Было ощущение, что её высосал кто-то большой и беспощадный, просто раз – и одним всхлипом выпил душу. Что там гнездилось в ней – любовь ли, жалость, сожаление ли о детской любви, и о том, что не случилось – она уже не понимала, да и разбираться ей не хотелось. Да и вряд ли получилось бы. Она понимала одно – у них семья, настоящая, крепкая и есть чувство, которому она не знала названия. Но именно за него, за то важное, что она сумела сложить из, вроде зыбких, ненадежных кирпичиков, Геля готова была сражаться до конца, защищать его зубами, как волчица, до последней крупицы жизни. И это понимание, казалось ей незыблемым, опорой и самым, самым главным на свете…
Из дремы ее выдернули рывком, неожиданно. Она вздрогнула от стука, открыла глаза и увидела, что Пелагея, шмякнув чем-то, с напряжением, колыхая большим упругим животом под оборчатым платьем, взгромоздила здоровенное ведро на черный высокий дубовый стол. Из ведра валил ароматный пар и торчало что-то красное. Бабка шурудила большим ситом на длинной ручке и была похожа на бабу Ягу, мешающую свое варево. Геля встала, чтобы помочь, но опоздала, потому что Пелагея шуранула раков из сита прямо на стол, и они ярким шуршащим потоком докатились аж до другого края столешницы.
– Пусть стынут, – Пелагея устало выпрямилась, подвинула табурет поближе, села.
– Я пойду, бабушк, ребят звать, – Геле вдруг захотелось на воздух, – Да и Линку с Галькой поищу, я что ли одна стол накрывать буду…
– Погодь, Алюсь, что сказать треба. Вот маешься ты, детонька, вижу, так маешься. Я тоже долгенько бедовала, как Ванька меня взял. Поздно взял –то. Все копаласи, все думала, все важила, да меряла. Проста не была, як ты. Мордовала мужика, кочевряжилася. А потом поняла, бог надоумил. Добрый мужик, главное до бабы. Хата надо шоб справная, дитяти и мужик здоровый, да и сама. Остальное гони детынька, все гони от себэ. Пустое оно, я тоби брехать ни буду, да и жизню прожила.
Геля вдруг почувствовала, что слезы горячей, щипучей волной подкатили сразу к горлу, носу и глазам, и первый раз за все время хлынули, смывая боль. Она уткнулась бабке в колени, как маленькая, и ревела, громко и жалобно, всхлипывая и даже похрюкивая. Бабка гладила ее по голове
– Поплачь, серденько, поплачь, баба никому ни кажэ.
– Баб! – Геля наконец успокоилась. Подняла голову, посмотрела снизу вверх, как раньше, – Баб. Так нет же ничего. Ни детей общих, ни дома. Вдруг бросит, трудно ведь ему со мной. Так трудно.
– Ииии, девонька. Хиба ж таких кидают, что ты. А дитё ро'дишь, Ирке братика, ты ж молоденька така. Ну, а хата…
Бабка развернулась и крикнула куда-то в сени:
– Эй, Иван, подь сюды. Не слышит, пень старОй.
Она встала, приподняла Гелю, вытерла ей лицо, пригладила косматые, как у ежа лохмы.
– Грошей мы тоби с дидом на хвартеру насбыралы. Десять годков складали, грошик к грошику. Возьмешь, мало еще займешь. Тильки живити.
Пошла, чуть шаркая, налила из толстостенной бутыли граненный стаканчик мутной жидкости, спрятала под фартук.
– Пиду-ка, детку свою золотую угощу.
– Баб, хватит ему уже. Они на Коробке наугощались.
Слезы, как будто омыли Геле сердце, все промыли внутри, и она засияла, как звездочка. Бабка смотрела на нее искоса – «И ведь вправду, солнечная.., золотая…»
Но сказала сурово, отводя внучку в сторону твердой рукой и защищая стакан.
– Отстань. Иды!
Эта и ещё 2 книги за 34,99 zł