Первым – и очень скоро – вывел их из разряда только «детских» стихотворений Достоевский. Критических суждений по этому поводу он не оставил, но дал их интерпретацию как писатель-художник: назвал заглавием пушкинского стихотворения свой известный роман и подчеркнул это взятым из него эпиграфом"[12].
Летом 1830 года Пушкин направляется в Нижегородскую губернию в имение Болдино. В это время во многих областях России свирепствует холера. По всей дороге карантины и, как результат, холерные бунты, грозящие перерасти в большую российскую смуту, которой так страшится Пушкин. Кроме того, он полон тяжелейших предчувствий накануне женитьбы. Беспокойство, тревога, неопределённость…
Всё это вылилось в напряжённые трагические строки первого болдинского стихотворения.
Если в последние месяцы 1826 года поэт мог противопоставить дорогу михайловской замкнутости и неподвижности, то к лету 1830 года он уже изрядно устал от бесконечных переездов и передвижений.
Там же, в Болдине, примерно через месяц после «Бесов» (3 октября 1830 года) он напишет стихотворение "Дорожные жалобы". К этому времени он уже «разрядился» в «Бесы» и поэтому может посмотреть на свои перемещения с изрядной долей юмора, обратив всё в горькую шутку, ведь жаловаться не принято.
ДОРОЖНЫЕ ЖАЛОБЫ
Долго ль мне гулять на свете
То в коляске, то верхом,
То в кибитке, то в карете,
То в телеге, то пешком?
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь сулил,
На каменьях под копытом,
На горе под колесом
Иль во рву, водой размытом,
Под разобранным мостом.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине…
Внешне стихотворение «Бесы» очень напоминает и "Зимний вечер", и "Зимнюю дорогу". Но внешней формой: размером, сюжетом, близким к фольклору, сходство и ограничивается". Бесы" написаны четырехстопным хореем, размером, которому свойственно большое разнообразие интонаций.
Так же, как и в "Зимнем вечере", в «Бесах» ощущается беспокойство, напряжённость, тревога. Но в "Зимнем вечере" концентрация этих чувств приходится на первые строки. В "Бесах "crescendo от первой до последней строчки с резким спадом, остановкой в четвёртой строфе. Ритм стихотворения сбивчивый, нервный, «задыхающийся», построенный на постоянных повторах. (… Мчатся тучи, вьются тучи… еду, еду… страшно, страшно… мутно небо, ночь мутна… вьюга злится, вьюга плачет… бес-конечны, без-образны… мчатся бесы рой за роем…).
В этот безумный круговорот ввергнуты не только отдельные слова и выражения, но и целые строфы. Так первая строфа повторяется в стихотворении трижды с различными вариантами во второй части.
Если в "Зимнем вечере" ощущается замедление, то в «Бесах» передано ускорение, бешеная скачка: кружение вьюги в небесах, бесов в воздухе, коней, ямщика, путника на земле. Здесь всё приведено в движение: тучи мчатся, кони несутся, бесы то появляются на мгновение, то исчезают в безумном круговороте метели, в "мутной месяца игре". И среди этой дьявольской бешеной гонки, этого шабаша вдруг… резкая остановка и тишина. Замирает единственный живой звук – звон колокольчика. И эта мгновенная остановка страшнее, чем беспорядочное хаотическое движение. Ведь движение – это всегда сопротивление или хотя бы иллюзия сопротивления.
Всё то, что в "Зимней дороге" выполняло свои обычные функции, в «Бесах» стремительно и страшно преображается: дорога превращается в бездорожье ("… еду, еду в чистом поле…".); вёрсты уже не отмеряют путь, не приближают к дому, а мелькают в искажённом дьявольском обличье ("… там верстою небывалой он торчал передо мной…"), колокольчик уже не гремит однозвучно, а умолкает; а вместо долгих, но знакомых и близких песен ямщика звучит заунывное и жалобное пение.
Деформируются и теряют границы время и пространство. Для сравнения, в "Зимнем вечере" время не только обозначено, но и названо; в "Зимней дороге" оно чётко отмерено часовой стрелкой.
И среди этой взбунтовавшейся снежной стихии мечется одинокий путник, раздираемый бесами, заблудившийся во времени и пространстве.
Интересно проследить, как слово «бесы» незаметно, исподволь завоёвывает пространство стиха.
Сначала в единственном числе оно появляется в конце второй строфы:
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Пока это всего лишь идиома, произнесённая ямщиком, и означающая в данном случае беспорядочное движение вслепую. Затем это слово скрывается за эвфемизмом «он». Слово «он» дважды появляется в третьей строфе и один раз подразумевается.
Посмотри: вон, вон (он) играет,
Дует, плюет на меня;
Вот – теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он искрой малой
И пропал во тьме пустой.
За этим эвфемизмом скрываются несколько понятий: «бес», "пень", «волк». Вначале поэт пытается опять-таки устами ямщика дать ему реальное объяснение:
…Что там в поле? —
Кто их знает? Пень или волк?
Кажется, что в пятой строфе это получает подтверждение: "Да, волк".
Вон уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят;
В этой же строфе появляется смягчённый вариант слова "бесы".
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
И только в предпоследней, шестой строфе слово бесы вновь возникает в стихотворении, но уже полноправно и полнозвучно.
Вначале в виде префиксов: бес-конечны, без-образны. В этих словах именно на префиксы падает как обычное, так и логическое ударение; и, вполне возможно, здесь есть даже некая отсылка к этимологии.
Бесконечны – ибо заполняют не только пространство, но и душу. Безобразны – ибо не просто уродливы, а и напрочь лишены человеческого образа.
И, наконец, слово бесы завоёвывает пространство строфы, окончательно воцаряясь в стихотворении.
Бес-конечны, без-образны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре.
Здесь уже всё подчинено какой-то Высшей воле. Даже бесы действуют не по своей воле, как бы вовлекаясь в общий круговорот вместе с метелью, конями, путником… Бесовская песня так отличается от светлых и простых песен "Зимнего вечера" и "Зимней дороги", а сами бесы вызывают скорее не страх, а жалость. "Сами злые духи, сбивающие с пути путников, совсем не рады успеху своей бесовской игры. Кружащиеся в "беспредельной вышине" уносимые вихрем неведомо зачем, неведомо куда, они страдают и воют. И именно их жалобное пение, их визг и вой сообщают инструментовке стихотворения особые «надрывные» интонации, подобных которым мы не встретим ни в каком другом произведении Пушкина[13]".
Сколько их! Куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Страшные песни слышались Пушкину накануне женитьбы!
И, наконец, в финале, в седьмой строфе, после троекратного повторения первых четырёх строк, слово «бесы» окончательно завоёвывает пространство стиха.
Многократно повторенное в завораживающих строках, многократно продолженное благодаря повторениям, приставкам и аллитерациям, оно воплощается в слово «беспредельный». И это слово, действительно, так грандиозно и всеобъемлюще, с двумя ударными слогами, пролонгированное при помощи аллитераций, (… рой за роем, в бес- пре- дель- ной вышине… надрывая сердце мне), что оно вырывается за пределы строки, строфы, стихотворения, за пределы человеческих возможностей, и так болезненно рвёт душу, что впереди может быть или безумие, или смерть, или медленное, постепенное выздоровление. Если бы не «разрядился» в Бесы", действительно, мог бы сойти с ума или умереть.
Кажется, что стихотворение высвободило невероятную творческую энергию, воплотившуюся в произведениях, созданных в первую Болдинскую осень.
Отголоски «Бесов» слышны на протяжении всех последующих болдинских месяцев.
6–8 ноября была написана одна из "Маленьких трагедий" – "Пир во время чумы". Это одно из последних произведений, написанных в Болдине. В песне Вальсингама явно слышны отзвуки "Бесов".
Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведёт сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, —
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров…
Как от проказницы Зимы,
Запрёмся также от Чумы,
Зажжём огни, нальём бокалы;
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.
В этих стихах отразилась катастрофичность бытия, не меньшая, чем в «Бесах», но уже преображённая и обузданная волей человека.
Интересно, что через сто лет Осип Мандельштам объединил "Бесы "и "Пир во время чумы" в стихотворении «Фаэтонщик». Вот несколько строк из этого стихотворения:
… И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы —
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы…
Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил, чёрт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми…
Чумный председатель – прямая отсылка к "Пиру во время чумы", а ритм его восходит к «Бесам». Это не случайная ассоциация. Вот что пишет об этом стихотворении Н. Я. Мандельштам: "Тема его – возница, который неизвестно куда везёт, – чумный председатель, некто в маске, от кого мы зависим. Мандельштам давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба… Ещё меньше мы знали о председателях этого чумного пира. Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл"[14].
Отзвуки «Бесов» слышны, конечно, и в "Капитанской дочке", завершённой 19 октября 1836 года. Описание бурана во второй главе предшествует описанию "великой смуты". Оно почти дословно повторяет «Бесы»: "Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым… Лошади шли шагом – и скоро стали.
"Что же ты не едешь?" – спросил я ямщика с нетерпением. "Да что ехать? – отвечал он, слезая с облучка, – невесть и так куда заехали: дороги нет, и мгла кругом".
Не оттуда ли, из «Бесов» и знаменитая фраза Пушкина, которую он повторял не раз: "Не приведи Бог видеть русский бунт бессмысленный и беспощадный"?
Первая Болдинская осень начинается «Бесами», стихотворением трагическим и безысходным, а заканчивается, фактически, "Пиром во время чумы" – произведением не менее трагическим. А между ними период, которому нет аналогов: один человек за одну осень создаёт целую литературу: прозу, драматургию, поэзию, критические статьи. И всё это – подлинные шедевры, как будто его рукой водил дьявол или Бог…
"Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…"
"Бесы" были написаны 7 сентября, а на следующий день, 8 сентября Пушкин пишет стихотворение «Элегия». "Если перечитать одно за другим эти два стихотворения, – пишет Д. Д. Благой, – наглядно убеждаешься, что перед нами как бы два образных антипода. В «Бесах»… соответствующий хаосу крутящихся снежных вихрей, хаос "надрывающих душу", «адских» звуков – плача, жалобного пения, визга, воя.
В «Элегии», наоборот, звуковые образы совершенно отсутствуют – по стихотворению разлита торжественная тишина"[15].
С этим утверждением можно согласиться только отчасти. Даже в образном воплощении, не говоря уже о содержании, «Элегия» – это скорее медленный и мучительный переход от кризисного, нерассуждающего отчаяния «Бесов» к способности "мыслить и страдать". Этот переход совершается буквально на наших глазах.
ЭЛЕГИЯ
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья;
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Элегия (в дословном переводе – "жалобная песня") – это стихотворение медитативного или эмоционального содержания, чаще печальное, без отчётливой композиции.
И тем не менее, прежде всего, обратимся к композиции стихотворения. Оно состоит из двух строф – шестистишия и восьмистишия, написанных пятистопным ямбом.
Сам по себе переход от динамичного и напряжённого четырёхстопного хорея "Бесов "к размеренному и элегическому пятистопному ямбу свидетельствует об изменениях, которые произошли в душе поэта.
Можно сказать, что первая строфа по своему мрачному колориту, лексике ещё находится под влиянием «Бесов», даже является неким его продолжением. Вторая строфа воспринимается как преодоление "Бесов".
Первые четыре строчки первой строфы – это воспоминания, печальные размышления о прошлом.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Пятая и шестая строки – это настоящее, но также связанное с прошлым.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Первые две строчки второй строфы также относятся к настоящему, но в отличие от предыдущих, соотнесённых с прошлым, они устремлены в будущее.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать.
Создаётся ощущение перехода, «перетекания» из одного душевного состояния в другое, какого-то освобождения, медленного и мучительного выхода из кризиса. Освобождение у Пушкина не означает забвения. Его поэзия мужественна. В этом смысле «Элегия» перекликается с написанным ранее, в 1828 году, трагическим и беспощадным стихотворением "Воспоминание".
…в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
А дальше в «Элегии» повторяется мысль, выраженная поэтом сначала в 1824 году в конце первой главы "Евгения Онегина", но ещё не чётко и не оформленно (Любви безумную тревогу Я безотрадно испытал… Прошла любовь, явилась муза, И прояснился тёмный ум… Я всё грущу, но слез уж нет…), а потом, летом 1825 года в стихотворении "К ***" ("Я помню чудное мгновенье…") эта мысль обретает законченность, завершённость формулы, если не счастья, то, по крайней мере, единственной для него возможности существования: "и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь…" Эта формула, как в стихотворении "К ***", так и в «Элегии», знаменует собой выход из кризиса и соответственно качественно новый этап творчества: в первом случае таким этапом явился длительный и очень плодотворный период Михайловской ссылки; во втором, короткая, но невероятно яркая вспышка – три осенних месяца в Болдине.
Вот как выражена эта же мысль в "Элегии":
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья;
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
Интересно проследить за тем, как с годами меняются местами и углубляются компоненты этой формулы.
Первый из них – это реальная жизнь во всех своих проявлениях, прежде всего трагических.
1824 г. "Евгений Онегин " – "Я всё грущу, но слез уж нет…" (3-я позиция, вслед за любовью и творчеством).
1825 г. "К ***" – "И жизнь, и слезы…" (2-я позиция, вслед за творчеством)
И, наконец, 1830 г. «Элегия» – "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать… "(1-я позиция. По сравнению с "Онегиным "и "К ***" звучит значительно сильнее и трагичнее.)
Второй компонент – творчество:
В "Евгении Онегине "это, прежде всего, попытка разложить его на составные части: "Ищу союза волшебных звуков, чувств и дум…"
– В "К ***" – "И божество, и вдохновенье…"
И, наконец, в «Элегии» – "Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь…"
Третий компонент неизменен – это любовь. Изменилась только позиция: в "Евгении Онегине" – первая, в "К ***" и «Элегии» – третья.
Таким образом, мы видим, что «Элегия» тематически очень тесно связана с стихотворением "К ***" (" Я помню чудное мгновенье…").
К ***
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты,
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви.
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Стихотворение написано летом 1825 года в Михайловском и посвящено Анне Петровне Керн, гостившей тогда у своей тётки П. А. Осиповой в Тригорском по соседству с Михайловским. А. П. Керн писала о том, как Пушкин передал ей эти стихи: "Он пришёл утром и на прощанье принёс мне экземпляр второй главы «Онегина» в неразрезанных листах, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами "Я помню чудное мгновенье"[16].
Считается, что это непревзойдённый образец любовной лирики. Известный пушкинист Б. В. Томашевский писал: "Хотя, конечно, поводом к созданию стихотворения, толчком, направившим Пушкина к этой теме, была встреча с Керн и мгновенное увлечение ею, но истолкование стихотворения не следует искать в биографии Керн"[17]. В своей книге "Пушкин. Книга вторая (1824–1837)" Б. В. Томашевский приводит мнение академика А. И. Белецкого, который писал: "На наш взгляд, данное стихотворение не обязательно включать в цикл любовной лирики Пушкина". Б. В. Томашевский считает что это такая же крайность, как и "интерпретация стихотворения, как любовного объяснения, признания, адресованного Анне Петровне Керн"[18].
Можно сказать, что это стихи не только о любви, а ещё точнее – и о любви тоже.
Вот уже почти два века это стихотворение оказывает огромное эмоциональное воздействие на читателя, несмотря на то что оно очень скупо по изобразительным средствам, а его инструментовка скорее камерная, струнная, нежели оркестровая. ("Как мимолётное виденье, / Как гений чистой красоты")
Это скрипичное, кантиленное звучание очень точно передал М. Глинка в своём романсе.
Определяющим в стихотворении является его композиционное построение.
Оно необычно по своей композиции, и как пишет Е. Эткинд "подчинено двум композиционным членениям", т. е. оно делится прежде всего на три части. "В первой части говорится о первой встрече, о давней любви; во второй – о разлуке;
в третьей – о новой встрече и новой любви, в которой возрождается первая… В то же время стихотворение распадается на две равные половины… Первая половина начинается сочетанием: "Я помню… "и кончается его отрицанием: "И я забыл…".
Вторая половина начинается строфой, содержащей отрицание – "Без божества, без вдохновенья…", и кончается утверждением: "И божество, и вдохновенье…". Таким образом, первая половина стихотворения говорит о вспыхнувшей и потом забытой ранней любви, вторая – об умершей и потом воскресшей душе, о забытой и потом возродившейся любви"[19].
Но в этом стихотворении есть ещё третье композиционное членение:
каждая строфа делится на две части: в первой рассказ о жизни поэта, во второй – изменяющийся образ женщины-музы.
Между двустишиями в каждой строфе – обратная зависимость, т. е. чем мрачнее, темнее и тягостнее изменения в судьбе поэта, тем легче, невесомей, бесплотней становится образ женщины, пока совсем не растворяется в воспоминаниях.
За первыми строками каждой строфы легко угадываются конкретные периоды жизни поэта:
Мы видим, как постепенно над поэтом сгущаются тучи: "…чудное мгновенье – в томленьях грусти безнадежной – бурь порыв мятежный – в глуши, во мраке заточенья…".
Проследим за тем, как параллельно изменяется образ женщины: сначала – ожидание чуда, и чудо является, "как мимолётное виденье, как гений чистой красоты". Даже в первой строфе, наиболее «материальной» – это нечто возвышенное, неуловимое. Не реальная женщина, а характерный для Пушкина образ женщины-музы.
Если сравнить этот образ с музой, описанной в восьмой главе "Евгения Онегина", можно заметить, что эта муза куда материальней, чем "гений чистой красоты". Она не испаряется, не исчезает, а сопровождает поэта на всех жизненных этапах:
"… Я музу резвую привёл
На шум пиров и буйных споров…
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской…
И вот она в саду моём
Явилась барышней уездной…".
Мы видим, что муза, описанная в «Онегине» и телесней, и реальней женщины, описанной в стихотворении, даже несмотря на то, что в романе она реализуется в образе придуманной героини Татьяны, а в стихотворении есть вполне реальный прототип – легкомысленная и очень земная Анна Петровна Керн.
Во второй строфе воспоминания даны на фоне петербургской жизни, отсюда и осязаемые, материальные эпитеты:
Звучал мне долго голос нежный
И снились милые черты…
В третьей строфе говорится о разочаровании, крушении идеалов. Именно в период южной ссылки были написаны стихотворения «Коварность», "Демон" и строки из первой главы "Евгения Онегина":
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…
С разочарованием приходит и забвение:
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты…
Милые черты реальной женщины растворяются, уходят, а на смену им приходят "небесные черты" идеальной и недостижимой женщины-музы.
В четвёртой строфе отразился духовный кризис первых месяцев пребывания в Михайловском:
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои…
Мы почти физически ощущаем и этот мрак, и тягостную протяжённость этих дней (тяну-у-лись т-и-ихо дни-и мои-и).
Наступает полное забвение, полное отрицание. Ничего страшнее этого в жизни поэта быть не может.
Без божества, без вдохновенья,
Без слез, без жизни, без любви…
А дальше происходит то, что на протяжении жизни Пушкина случалось не раз:
Душе настало пробужденье:
И вот опять явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Прежде всего, как очень точно заметил академик Белецкий, сначала "Душе настало пробужденье", и только потом "явилась ты". Казалось бы, всё возвращается: в пятой строфе полностью повторяются строки из первой. Но у Пушкина так не бывает. Повторяясь, он в чём-то очень важном обязательно меняется. Это уже не "чудное мгновенье", данное свыше, возникшее независимо от воли поэта, а выстраданное, преодолевшее жизненные испытания и соблазны, возрождение души, то есть то главное, что произошло в жизни поэта, то, без чего и эта встреча, да и сама жизнь не имели бы смысла.
И, как бы подчиняясь могучей творческой воле поэта, появляется земная женщина как воплощение идеала, изменчивой и неизменной музы.
Последняя строфа – это победа веры, вдохновения, поэзии, любви над неверием, одиночеством, смертью.
И сердце бьётся в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
В его дальнейшей жизни и в поэзии эта формула будет изменяться и углубляться, а потом совсем исчезнет. И, если в восьмой главе "Евгения Онегина "он попытается устами главного героя её опровергнуть, и у него это не получится ("… Я думал, вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан…"), ведь почти одновременно была написана «Элегия», то в 1834 году в стихотворении "Пора, мой друг, пора "она всё же будет опровергнута:
На свете счастья нет,
Но есть покой и воля…
А пока, в 1825 году он пишет стихотворение "К ***" ("Я помню чудное мгновенье"). И это не только возрождение души, но и предчувствие новой любви. Через пять лет будет написано стихотворение "Мадона".
…Исполнились мои желания. Творец
Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона,
Чистейшей прелести чистейший образец.