Рыжая

Глава 2
Ильин день

1964 год. Август.

Что может быть увлекательнее переезда? Взрослые тужатся, ссорятся, что-то роняют, жонглируют крепкими словами, объединяются в пары-тройки и считают: «Раз-два, взяли!». Сталкиваются в темных коридорах и на лестничных пролетах. Пыхтят похлеще парадных самоваров, растопленных щепками в храмовый день. В доме – форменный бардак. На полу стопки книг, настенные часы, связанные бечевкой дерматиновые стулья, горшки с юккой, корзины. Глобус, лысая кукла и балалайка с одной уцелевшей струной. Баба Фима бережно упаковывает в твердую бумагу хрустальные вазы и селедочницы с криво нарисованным фундуком. Банки с компотами и белыми грибами. Трясется над своей артельной мебелью из шпонированной фанеры. Пересчитывает нажитое добро: буфет, керосиновая лампа, табуреты. Любовно заворачивает в газету портрет Галочки. На нем девочка восседает на диване в телогрейке и битых валенках и читает газету «Труд», нацепив на нос очки-консервы.

Мама Шура постоянно одергивала тесноватый халат и распихивала вату в модельные туфли. Подписывала коробки: Чайник. Казан чугунный. Фруктовница. Лапшерезка. Грибочница и графин «Дубок». Форма для кекса. Наволочки. Ступка. Кастрюля 10-литровая. Бидон. Сахарница с крышкой. Орехоколка. Электровафельница. Дуршлаг. Формы для леденцов. Самовар. Подстаканники. Дальше шло детское белье, зимнее пальто и босоножки, написанные через букву «ш». Нейлоновые рубашки и плащи из болоньи. «Лирика» Ломоносова и «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева. Репродукция картины Пименова «Свадьба на завтрашней улице». На полотне жених с невестой маршируют через котлован с наспех брошенными досками, а вокруг – стройка, трубы, краны, лужи, разъезженная глина, оттепель – одним словом, весна.

Грузчики шаркали и приседали под тяжестью серванта. Мама пыталась их страховать, ведь он новый, лакированный. Отец занимался бочками для засолки, тыча в каждую пальцем: «Для груздей, сыроежек, лисичек и опят». Никому не доверял купленный неделю назад холодильник. Впрягся сам, сделал неловкий шаг и упал ниц, расквасив нос. Мама заметалась в поиске зеленки и уточняла, где ошивается Петька. Галочка стремглав неслась в песочницу и тащила брата волоком в дом. Тот, трижды уписавшийся и наевшийся от пуза песка, упирался. Ревел. Лупил ее лопаткой и пытался ущипнуть, где побольнее. К примеру, за губу. Девочка привычно терпела. Торопилась подняться на третий этаж, чтобы в полной мере насладиться суетой переезда.

Во дворе прохлаждался грузовик, опираясь на солидные колеса, и Гале очень хотелось забраться в кабину и подудеть. Похвастаться перед ребятами, что они уезжают навстречу приключениям, а те остаются на том же месте, в том же дворе. Скукотища. Только детей особо не наблюдалось. Всех развезли по бабушкам, морям и дачам. Никто не играл в Робин Гуда, не кричал «палки-стукалки, сам за себя», и даже некому было объявить, размахивая горбушкой, щедро растертой чесноком:

– Сорок один! Ем один, – надеясь на ответ: – Сорок восемь! Половинку просим.

Двор замер. Уснул. Затих.

День выдался жарким. Густой воздух пропитался медом, зноем, бахчевыми. Арбузные ягоды продавались на каждом углу по десять копеек за килограмм, и народ, прежде чем совершить покупку, прикладывался ухом к полосатым бокам, определяя спелость на слух. Всюду торговали квасом, и желтые позорные струйки стекали прямо на проезжую часть. Солнце карабкалось все выше, пока не ушло в зенит. Из окна второй квартиры пахло оладьями.

Больше всего Галочка переживала из-за собаки. Во дворе жила ничейная псина, похожая на волка, со знатной шеей, поленом-хвостом и острыми бодрыми ушами. О ней ходила легенда, которую с удовольствием пересказывали, украшая новыми деталями.

Поговаривали, что в какой-то из деревень жила семья – милые, дружелюбные люди, и была у них собака. Породистая, умная, с голубыми глазами. Обитали те на окраине, и сразу за их огородом начинался сосновый лес. Деревья росли настолько близко друг к другу, что никакой солнечный или лунный луч не имел возможности протиснуться внутрь, и в результате в чаще формировался редкий синий оттенок, почти что «тенарова синь». В мае он сгущался, благодаря огромному количеству колокольчиков и небу, каким-то чудом оседающему на кочках и пнях. Лес уходил севернее, и водилась в нем тьма диких животных – от крупных зайцев до кабанов с волками. Иногда хищники нападали на мирно пасущихся коз, бывало, обносили огороды, с особым удовольствием прохаживаясь по баштанам.

Как-то раз в начале февраля, когда морозы заточились до острия сапожного ножа, молодой волк унюхал за забором запах суки. Долго обнюхивал доски, пытаясь заглянуть в щель, делал подкоп в снегу, но его спугнул бдительный хозяин. На следующий день перед самым закатом прибежал снова и стал оказывать свои немудреные знаки внимания. Сука нервничала, «рюмсала», бросалась грудью на штакетник. Волк скулил, протягивая свою лапу с искривленным когтем. Так продолжалось достаточно долго, пока однажды они не завыли в два голоса. Хозяин понял, что между животными вспыхнуло серьезное чувство, и сдался. Молча отстегнул ошейник и выпустил суку на свободу.

Та в два счета перепрыгнула ров с подмерзшей водой, потрусила по неубранной морковной ботве и оказалась возле возлюбленного. Поздоровалась. Огромный черный зверь ласково прикусил ей загривок, и они отбежали на приличное расстояние. Прижались боками и шеями, затеяв некую любовную игру. Неожиданно собака дала задний ход, вернулась и лизнула хозяина. Заметалась, разрываясь между преданностью и страстью. Тот все понял. Махнул рукой:

– Да беги уже. Я не в обиде.

Со временем эту пару видели у заледеневшей реки. На пойменном лугу. Недалеко от бугристого болота. У кромки синего леса. А потом кто-то из соседей принес щенка. То ли украл, то ли тот единственный выжил после охотничьей зачистки. Его назвали Бароном, увезли зачем-то в город, и он ковылял из одного двора в другой, пока не доверился ребенку.

Девочка ухаживала за собакой со всей ответственностью. Приносила суповые косточки. Воду в железной миске. Мякиш городского батона. Рыбные головы и хвосты. Пес следовал за ней по пятам и считал своей хозяйкой. Провожал в детский сад. В универсам. В Дом книги. На кружок мягкой игрушки. Спал на теплой кофте под дверью во время зимних холодов. Поэтому когда машина, загруженная разношерстным барахлом, вырулила из двора, делая первую ходку, побежал следом. Галя выглядывала из окна и подбадривала друга. Махала ему повседневным гофрированным бантом. Барон не отставал. Летел мимо стихийного рынка с ведрами картофеля, глянцевого лука, корзинок с крыжовником и опят. Мимо бабушки в белом халате, взвешивающей всех желающих на медицинских механических весах. По трамвайным путям и тротуарам.

На углу продавали золотистые пончики с повидлом. В витринах возлежали консервы из печени налима и трески, выложенные в шахматном порядке. Рядом – странный плакат с изображением детдомовца в мешковатом пальто. Тот стоял набычившись и курил. Ниже – пояснительная подпись: «А парня, что сбился с дороги прямой, не должен никто обходить стороной». Чуть левее – изображение молодой пары, заглядывающей с надеждой в сберкнижку, и слоган: «Возрастает сумма вклада, скоро купим, что нам надо». Обувная мастерская и будка часовщика. Приезжие у справочного бюро. Некоторые от нечего делать почитывали доску информации со свежим номером «Крокодила» и объявлениями, написанными от руки. Утоляли жажду из автоматов, напоминающих умывальники Мойдодыра.

В новом дворе грузовик выпустил пар, разгрузился и отправился обратно. Барон, не понимая, что происходит, ринулся за ним, не жалея лап. Мимо одноглазого часовщика, бездомного рисованного парня, пирожковой и теток с полупустыми ведрами. Так он сдавал кросс трижды, пока не осел на новом месте.

После коммуналки и восьми разношерстных соседей у семьи появились настоящие хоромы. Большие светлые комнаты с незашторенными окнами, пропускающие столько солнечного света, что впору ткать пряжу и вязать рубахи по примеру Элизы из «Диких лебедей». Галочка разошлась, преследуя цель собрать солнца побольше. Норовила связать лучи в сноп, соединить в букет, заплести французской косой. Утрамбовать полную банку и законсервировать на зиму в виде пастилы.

В доме царили сумятица и веселье. Родители с трудом находили ложки, чайные блюдца и даже обычную поваренную соль, ныряя с головой в коробки и мешки. Петька бегал в одном сандалике. Папа пытался выудить парадный галстук, рюмки и наливку, чтобы обмыть переезд. Бабушка Фима уже дважды куда-то пристраивала подсолнечное масло. Мама выслеживала аджику. Никто не помнил, где зубной порошок, и Галя впервые легла спать с нечищеными зубами.

На следующий день с самого утра выбежала во двор. Петька в буденовке и спортивных штанах, подпоясанных солдатским ремнем, наступал сестре на пятки и требовал мороженого. Галя выворачивала карманы и в сотый раз объясняла, что денег нет. Неожиданно им преградила дорогу худющая девочка в странном платье с дыркой для пупка и прилично выступающими передними зубами. Она грызла сухой кисель и вела себя как полноправная хозяйка двора:

– Это твоя собака?

– Моя. Будет жить либо в подъезде, либо в дворницкой. Умеет давать лапу.

– А у нее есть прививки?

Галя покачала головой.

– Если окажется больной, придется вывезти в лес. В прошлом году наш пес заболел, и папа вывез его за город, привязал к дереву, чтобы тот не смог вернуться. Дурашка скулил, давил на жалость, только нам лишняя инфекция ни к чему. В итоге его живьем съели медведи.

Затем девочка, видимо наевшись, протянула брикет:

– Будешь сикель?

Галя отказалась, зато Петька обрадовался, впившись зубами в слиток «плодово-ягодного». Новая знакомая снисходительно улыбнулась, представилась Лариской и похвасталась выпавшим зубом, выудив его из кармана вместе с хлебными крошками, желудем и пятаком.

За неделю до начала учебного года в городе появились вооруженные мужчины и стали отстреливать бродячих собак. В арках и подворотнях стоял беззащитный скулеж и темнели пятна крови. «Охотники» целились бездарно. Псы пытались убежать, спасая простреленные лапы. Те только ухмылялись. Щелкали затворами. Добивали.

В один из таких дней Галя влетела во двор, обняла Барона и даже попыталась его приподнять, но псина оказалась слишком тяжелой. Девочка заметалась по площадке в поисках укромного места, и Лариска предложила подвал, в котором жильцы хранили свою консервацию. На том и порешили. Подстелили фуфайку, снабдили «волка» куском сала с хлебом и долго чесали за ушами. Шушукались. Затем разошлись. Галя поспешила домой смотреть «Каникулы Бонифация», а ее подруга – навстречу живодерам. Девочка смело поздоровалась, расшатывая очередной зуб, и подсказала, где прячется бесхозный кобель. А как иначе? Все по-честному! Порядок есть порядок, и она, как ответственный советский ребенок, просто обязана так поступить. В тот же день Барона убили двумя выстрелами в голову и унесли в мешке.

Утром в тарелках дымилась перловая каша. Каждое зерно размером с палец. Галя тайком складывала еду для Барона, ерзая на месте, пока мама не прикрикнула:

– А я тебя предупреждала, что наберешься глистов. Видишь, как неприятно? С сегодняшнего дня будешь есть тыквенные семечки.

Бабушка, чистившая картошку, возразила:

– Мы раньше делали по-другому. Измельчали соленую сельдь с желтком, двумя ложками пшена и зубцом чеснока, а потом заливали прохладным кипяченым молоком. Принимали трижды в день. Гадость редкая, но черви выскакивали, как миленькие.

Мама зло огрызнулась, мол, в современном мире живем. И вообще, ваше дело маленькое – чистить картошку и помалкивать.

Фима быстро отвернулась, ссутулилась и еще быстрее замелькал ее перочинный нож.

Галя не могла дождаться, когда ей позволят встать из-за стола, поэтому получив шлепок мокрым полотенцем, что значило «иди на все четыре стороны», направилась прямиком в подвал. На стоптанных ступеньках алело что-то красное, напоминающее клюквенный морс. Затем точки выросли до размеров луж. Девочка, еще не до конца понимая, таращилась по сторонам и звала: «Барон, миленький, выходи! Опасность миновала». И только завидев окровавленную фуфайку, все поняла и заплакала.

Шура очень переживала, что переезд случился в високосный год. Хуже не придумаешь. Всем известно, что не стоит в такой период строить дома и хозяйственные пристройки. Топить котят. Менять прически. Жениться, разводиться, переходить на новое место работы и делать дорогостоящие покупки типа автомобиля «Запорожец» или швейной машинки. Собирать грибы, чтобы не поднять с земли все дурное. Поэтому узнав о новой беременности, рвала на себе ризы. Ну как ее могло так угораздить? Ведь оставалась под неусыпным контролем соседки-докторши и привычно предохранялась ломтиком лимона. Да еще эти таблетки, размером с пятак, от которых то знобило, то бросало в жар. Во время переезда старательно таскала тяжести. Прыгала с табурета и со стремянки, надеясь, что нежеланный ребенок расшибется. Выпустит из ладошек пуповину. Только тот расположился основательно, крепко держась двумя руками за стенки ее желеобразного живота.

Ефим лез с утешениями, но она обрывала мужа на полуслове:

– Что ты такое говоришь? Как это – где двое, там и трое? Я только отошла от ночных кормлений, ветрянок, зассанных ползунков. Только голову подняла, жить начала, на работу вышла и снова туда же? И потом в мире что ни день, то катастрофа. В Тонкинском заливе – перестрелки. В Южном Вьетнаме – переворот. Не дай бог снова война! – затем скрещивала руки и с силой прижимала к набухшей груди: – Как не вовремя! Как же все это не вовремя!

Галю с Лариской определили в один класс, девочки сели за парту вместе и поклялись дружить вечно. Всюду ходили вдвоем: в раздевалку, в туалет и школьный буфет. В буфете Лариска всегда просила два стакана киселя, но, как и прежде, путала буквы, и вскоре к ней прицепилось прозвище Сикель.

С началом учебного года семилетней Гале пришлось стать взрослой. Она прибегала из школы, делала на скорую руку уроки и летела за Петькой в детский сад, стараясь не отвлекаться на витрины книжного магазина, портреты космонавтов, чтение лозунгов типа «Коммунизм – светлое будущее всего человечества» и афиши. В прокате шел фильм «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен». До прихода взрослых с работы успевала сбегать в гастроном за хлебом и загрузить стиральную машину, пропустив через два тугих валика несколько простыней и пододеяльников. Вытереть пыль и отполировать круглую, как сдобный калач, настольную лампу. Взрослые возвращались к шести и гремели на кухне посудой. Отец традиционно жарил лук в муке. Мама чистила картошку, периодически почесывая свой вечно зудящий живот. Галя расставляла тарелки. Пыталась пересказать школьные новости и спеть «Песню советских школьников». На втором куплете ее грубо прерывали и начинали разговор о новом ребенке, ютившемся в натянутом до предела пузе. О том, что тот мало двигается. Мама промокала слезящиеся глаза, поднимала голову вверх и пыталась кого-то уговорить: «Прошу тебя, только не калека». Затем шикала на Галю, требуя занять Петьку. Тот становился неуправляемым. С виду ангел в шортах на подтяжках, в ситцевой рубашке и тюбетейке, ласково заглядывал прямо в душу, а руки в это время душили котенка или ломали бабы Фимину «давеча» расцветшую бегонию. В садике на него обижались воспитатели и мамаши. Тот имел привычку щипаться, зажимая пальцами-щупальцами кожу и прокручивая ее на сто восемьдесят градусов, или кусаться, словно сволочная крыса, прокалывая острыми зубками самые нежные места – шею или кожу под глазами. Дети визжали и демонстрировали кровоподтеки. Бывало, когда брат с сестрой оставались в комнате одни, Петька ни с того ни с сего начинал вопить: «Пожалуйста, не бей меня! Мне очень больно! А-а-а! Не нужно ногами!» Галя с глуповатой улыбкой на губах замирала, и в этот момент влетали разъяренные родители. Волокли ее в угол, а Петька как ни в чем не бывало продолжал строительство гроба или тюрьмы.

Мальчик играл в странные игры, чаще всего в похороны, смерть, войну. В переполненном транспорте истерил: «Не хочу домой! Папа опять будет тушить об меня сигареты и подвешивать вверх ногами». Люди укоризненно качали головами, а Галя пыталась брата пристыдить. Кондукторша предлагала вызвать милицию и написать куда надо, а тот еще больше распалялся, сучил ногами и специально облегчался в штаны. Мол, полюбуйтесь, какой я пуганый. Когда баба Фима заикнулась, что с мальчиком не все ладно и по-хорошему его бы нужно показать врачу, на нее привычно зашикали и потребовали не молоть чепухи. И вообще, ваше мнение никого не интересует. А потом родилась Леночка, и на Петьку вовсе махнули рукой.

Они ехали в роддом, играя в города. Папа отвечал невпопад. На букву «А» – Енисейск, а на «П» – какой-то Сергиев Посад, поэтому пришлось сосредоточиться на стройках с одноногими кранами и на тетке в тулупе, торгующей куриными шеями и крыльями. Петька читал по слогам «Строить прочно – сдавать досрочно», Галя волновалась, что не выучила к завтрашнему уроку «Гимн Советского Союза», а отец рассеянно рвал на мелкие кусочки проездной талон. У больницы замешкался и даже попытался заскочить в ближайшую пивную, но Галя расплакалась, и пришлось свернуть на дорожку, кое-как присыпанную песком. Петька жаловался, что снег царапает лицо, и норовил устроить очередной «концерт». На него не обращали внимания, так как в окне показалась зареванная мама. Отец закурил и что-то накалякал в воздухе дрожащим указательным пальцем. Мама покачала головой и закрыла лицо руками. Стала раскачиваться, задевая лбом раму и стекло. Отец с сеткой, в которой болталась гречневая каша и невкусные паровые котлеты, поплелся к больничному крыльцу и присел в реверансе перед надменной санитаркой. Та потребовала какую-то расписку, и он что-то долго писал и зачеркивал, допуская одну ошибку за другой. Из-под шапки ползли струйки пота и заливали глаза.

Через неделю в дом воровато внесли одеяльный сверток, перевязанный розовой лентой. Дети выбежали в прихожую и уткнулись в мамин все еще внушительных размеров живот. Она рассеянно погладила их по голове и попросила поиграть в другой комнате. Они для вида согласились, а потом пробрались в родительскую спальню и облепили кроватку. Петька преданно смотрел в глаза и исподтишка щипал младенца. Тот орал. Мама, подвязанная платком, тыкала ему в рот сосок, напоминающий виноградину. Отец шикал и устраивал проветривания. Листал какие-то медицинские журналы и созванивался с профессором по фамилии Зильберман. Носил тому сумки с дефицитными конфетами и коньяком. Верил, что все еще образуется, но когда в положенное время девочка не начала держать голову, не сказала долгожданного «агу», не села, заваливаясь то вправо, то влево, начал выпивать, и никто не смел упрекнуть его в этом. Как-никак у мужика такое горе.

Все открылось, когда Петьке исполнилось двенадцать лет. Сперва один из соседей заподозрил, что мальчик скручивает голубям шеи. Прибежал взмыленный, бледный, растерянный и все время, пока пил на кухне чай, щупал в вороте рубашки свою потную шею. Ему не поверили, да и пацан твердо стоял на своем, мол, «враки все это». Затем в многоквартирном доме начали массово исчезать коты. В пятой потерялся Бэмби, в двадцать седьмой – Авдотья. Хозяева развешивали объявления и слонялись дворами, как в воду опущенные. Никто из соседей не видел молодого полосатого котяру и старушку Дуняшу.

В один из дней отцу понадобились гвозди, и он отправился в гараж. Не доходя метров десять, услышал кошачий вой, а распахнув дверь, чуть не помер от ужаса. В железном ящике, накрытом крышкой, заживо горел очередной пропавший кот, а его сын спокойно наблюдал за происходящим, сверяясь с секундомером. Пока Ефим метался в поисках воды, искал, чем снять раскаленную крышку, кот испустил дух. Мужчина сполз по стене и неожиданно заплакал, а его ребенок в это время равнодушно разглядывал обгоревшую тушку.

– Зачем ты это делаешь?

– Ради эксперимента.

– Ради какого эксперимента?

– А разве не любопытно, сколько длится агония?

Ефим посмотрел в упор, будто выстрелил. Сын не отвел взгляда. Затем отец с трудом поднялся, старясь не дышать пропитанным жиром и паленой шерстью воздухом, но тошнота все-таки накатила, и его вырвало прямо на пол. Петька демонстративно зажал пальцами нос.

Он не помнил, как оказался в квартире, как упал навзничь в прихожей, свалив вешалку-треногу, и захрипел. Ему вызвали скорую и увезли с сердечным приступом, но он так и не признался в увиденном и впоследствии всю жизнь остерегался собственного сына.

Шло время, и стартовала девятая пятилетка. Рядили дожди, косились хлеба, разрастались березы и белые ивы. Началась антиалкогольная компания, преследующая цель изменить интерес к вину в пользу виноградного сока. Писатели сплотились против Солженицына, выступив в газете «Труд» с открытым письмом. Его подписали Айтматов, Катаев и Симонов. В школах продолжали рассказывать о ядерной войне, способах защиты от лучевого поражения, внушая безоговорочную веру в могущество Советского Союза.

Петька вроде как присмирел, вытянулся и оброс гнойными прыщами. Галя перешла в девятый класс и превратилась в настоящую красавицу. На нее засматривались сверстники, старшеклассники и даже кореши отца. Младший брат взял в привычку за ней шпионить и выдавать пикантные подробности в самый неподходящий момент. К примеру, что та выщипывает пинцетом волосы на лобке.

Леночке исполнилось семь, и все свыклись, что она никогда не поправится и навсегда останется инвалидом. Ее продолжали исправно мыть, кормить, вывозить на балкон подышать цветущей сиренью или легким морозцем. Та послушно сидела, пытаясь поймать на язык снежинку или дождевую каплю. Мычала. Петька больше не складывал ей в рот дохлых мух после того, как баба Фима засекла его со спущенными штанами. Пригрозила рассказать родителям, что грешит рукоблудием, и тот испугался, оставив младшую сестру в покое.

Галя все также дружила с Лариской, и девочки постоянно то ссорились, то мирились. Лариска в открытую завидовала подруге и не скрывала своих чувств. Иногда, чуть не плача, высказывалась:

– Я одного не могу понять: почему одним все, а другим ничего? У тебя и оценки повыше, и фигура получше, и дом побогаче. У всех наших одноклассников обои в клетку, дверь в клетку, шторы в клетку, а у вас импортная мебель, сифон с минералкой и барбарисовый сироп каждый день. Даже запеканка из одного творога, а мы разбавляем ее либо рисом, либо вчерашними задубевшими рожками. Тебе все дается легко. Разок послушаешь, как вычислять квадратный корень из неотрицательного числа, и тут же уловила, а мне все нужно брать задницей.

Галя в такие минуты оправдывалась. Выискивала в себе изъяны в виде уродливой родинки и кривого мизинца. Пыталась сменить тему на ближайшую поездку в Краснодон. Девушки мечтали пройти по следам знаменитой «Молодой гвардии». И только баба Фима с самого начала Лариску недолюбливала, утверждая, что та вертится, словно вша на гребешке. Внучка фыркала, мол, что вы можете понимать в дружбе? У вас отродясь не было подруг!

Накануне поездки Галя узнала страшную семейную тайну и очень ею тяготилась. Проснувшись около полуночи, направилась в туалет и услышала спор, доносящийся из кухни. Мама бросалась злыми заточенными фразами, а отец шикал и сопел. Та не унималась:

– Что ты от меня еще хочешь? Я разрываюсь между семьей и работой, а ты пристаешь со своей матерью. Я ее приютила? Приютила! Скрываю ее грехи? Скрываю! Не отказываю в угле и куске хлеба? Не отказываю! О какой любви ты со мной ведешь беседы?

Папин голос звучал тускло, будто в нем садилась батарейка:

– Я не прошу ее любить, просто относись с уважением. Она все-таки моя мать. Не делай ей замечаний, словно сопливой девчонке. Не затыкай рот. Не указывай на место.

Мама еще больше заводилась:

– Как я могу ее уважать? За что? В тот момент, когда наши отцы истекали кровью под Сталинградом, она крутила любовь с фрицем. С фашистом! С тем, кто отобрал у твоего отца жизнь. Кто прошелся своими башмаками по нашим судьбам! С врагом!

– Да что ты вообще можешь знать о жизни и о войне? Думаешь, все немецкие солдаты горели желанием воевать? Да тех, кто прятался, вешали и бросали прямо посреди дороги для устрашения таких же дезертиров, а местная ребятня развлекалась тем, что швыряла в мертвые задубевшие рты камни. Думаешь, им было за счастье оставлять свои семьи, дома, привычную жизнь и морозить жопы в окопах? Хлебать похлебку из дохлой конины? Носить шинели, примерзающие к телам? Да ты хоть представляешь, что многие заканчивали жизнь самоубийством, только бы не участвовать в чьей-то кровавой игре? Они же были пешками, пушечным мясом! Вот поэтому и стрелялись, вешались, топились, либо прыгали с обрывов. А тем, кто пытался сбежать, а, по-твоему, дезертировать, сносили головы. Казнили на гильотине, будто в средние века. Война – это не то, о чем написано в книгах. Война превращает людей в зверей, притом без разбора – и своих, и чужих. Чтобы ты понимала, когда наши отступали, вся деревня пряталась в погребах. Так вот, один такой «герой-освободитель» ворвался к соседскую избу и увидел испуганную бабу с шестнадцатилетним пацаном. Недолго думая, наставил на него автомат и расстрелял. Свой своего. Вооруженный беззащитного, на глазах у матери. Видишь ли, обзавидовался, что паренек имеет возможность спать на печи, а не в окопе, и есть мамкины борщи.

Шура грубо его оборвала:

– Не было такого. Врешь ты все. Фашист – он и в Африке фашист, да еще и трус в придачу. Вместо того, чтобы пасть на поле боя смертью храбрых, предпочел сигануть с отвесной скалы и свернуть себе шею. Ненавижу!

Галя на цыпочках вернулась в постель и забилась в угол. Как же так, ее добрая, веселая баба Фима, звонче всех поющая частушки и угощающая ее друзей яблочными галушками, и вдруг такое?

Получается, она предательница? Девушка долго не могла уснуть. Вспоминала, сопоставляла, подгоняла факты. На следующий день проигнорировала бабулькино «доброе утро». Демонстративно отказалась есть ее шаньги и паштет с яблоками. Фима приняла это достойно. Как должное. За много лет успела привыкнуть к миру, ежечасно поворачивающемуся к ней спиной.

Поезд держал путь через степь, поднимая за собой столб пыли. Проводник, позвякивая стаканами, сокрушался: «Жалко, пивонии отцвели». Трава шла за ветром, послушно выгибаясь, как индийская танцовщица. Где-нигде паслись полудикие лошади с огненными гривами. Небо болталось на одной пуговице и норовило прижать к пальцу состав, словно прыткую вошь. Тот лишь посмеивался и отдувался на станциях, торгующих жареными пирожками с абрикосом, семечками и яблоками размером с мячики для пинг-понга. На десятки километров не было ни одной тени, ни одного кучевого облака, только стекловидный воздух, унылые скифские бабы да неряшливая трава с вкраплениями белой кашки и фиолетовых бантиков степного шалфея. Лариска, выучившая роман о молодогвардейцах наизусть, жарко шептала в ухо:

– Представляешь, точно в такой зной отступала Красная армия в сорок втором. Со своими обозами, танками, артиллерией. За ними двигались детские дома, беженцы, скот. Люди торопились к реке Донец, но не успели. Немецкие танки прорвались и перекрыли дороги. Весь нестройный караван повернул обратно. С ними будущие герои: Уля Громова, Кошевой, Ваня Земнухов. Все только начиналось.

Затем упиралась взглядом в Галину обновку и скрежетала зубами. Галя сидела на полке в модельном сарафане с открытой спиной, сшитом мамой после просмотра какого-то французского фильма, а она – в скучном платье из универмага. В таких же ехали еще три девочки из их класса.

Следующим утром ребята вышли из вагона и захлебнулись пылью. Солнце палило варварски, лихо выжигая на теле клеймо в виде звезды. Город, раскатанный скалкой, выглядел неопрятно, будто присыпанный картофельной шелухой. Степь, окружавшая его со всех сторон, жадно подлизывала языком очерченные пунктиром границы, преследуя цель отвоевать лишний кусок земли. Низкие деревья росли ветками вниз, и то там, то здесь возвышались умбровые терриконы, напоминающие разнесенные варварами гробницы. Некоторые обрели формы раскоряченных жаб, раненых драконов и орлов.

Детям строго-настрого запретили к ним приближаться, ведь терриконы «живые» и могут смещаться, образуя опасные пустоты. Внутри остался уголь, пирит и маркизет, поэтому до сих пор происходят химические процессы, часто заканчивающиеся пожарами. Девочки боязливо поежились и не сговариваясь уставились на плешивого стометрового гиганта, заросшего карликовой акацией.

Их поселили в настоящую гостиницу для командировочных. Окна выходили на главную площадь с мемориалом, зданием горкома с десятью колоннами и клумбой, засаженной чайными розами. Те жарились на солнцепеке, источая аромат варенья. В асфальтных трещинах желтела трава. Еловые лапы топорщились балетными пачками. Разреженное небо напоминало разбухший желатин.

В группе школьников оказался видный широкоплечий парень из параллельного класса по имени Генка. Он занимался борьбой, плавал брассом, носил модную косую челку, а когда смеялся, на щеках появлялись соблазнительные ямочки. Всю дорогу спортсмен с интересом поглядывал на Галю, но не решался подойти. Лариска замечала его недюжинный интерес, злилась и еще плотнее сжимала губы, не давая выпирающим зубам ни единого шанса.

Вечером девушки в ночных рубашках сидели на кроватях и хрустели соломкой, когда в дверь вкрадчиво постучали. Ларка метнулась и распахнула ее настежь, незаметно оголив свое костлявое плечо. На пороге мялся смущенный Генка с букетом роз и попросил передать их Гале. Заговорщицки подмигнул и торопливо сбежал по лестнице, хотя жил этажом выше.

Лариска укололась шипом, швырнула цветы на пол и запричитала. Как можно? Во-первых, обнес клумбу в таком городе. В городе, где пытали и казнили пятьдесят молодогвардейцев. Где выжигали на спинах звезды, загоняли под ногти сапожные иглы, подвешивали за ноги, пока пол не заливало плазмой. Это место подвига, а он осквернил его своим низменным поступком. Галя старательно прятала улыбку и не могла понять, из-за чего подруга так кипишует. Подумаешь, преступление.

В ту ночь они долго не могли уснуть. Болтали, шушукались, хохотали, распивая третью бутылку лимонада, а когда перевалило за полночь, Лариска выступила с предложением:

– Слушай, мы же подруги на века. Сколько лет вместе. Давай сейчас откроем друг другу самые сокровенные тайны. Те, что никому и никогда.