«Тень будущего» вышла в 1920. Тогда Эдит написала в предисловии: «Создавая этот сборник, я разрешила своим инстинктам воссоздать то, что выслеживал мой интеллект». «Гениальный афоризм для описания механики поэтического творчества!» – восклицает в ответ Диктониус. Три года прошло, как Эдит не печатается, а рецензии всё выходят. А Эльмер пишет уже пятую, видимо вдохновившись посещением дома Эдит.
Эдит, всё ещё улыбаясь, берёт в руки второе письмо. Чужестранец! Как она мечтала получить от него покаянную весть! И тогда, когда он бросил её перед свадьбой, и когда узнала, что он на войне, и когда ждала малыша. Но ничего не сбывалось. А теперь, когда вместе с ребёнком её тело отторгло и любовь к нему, он написал! Комкая конверт, Эдит засовывает его в карман. Или нет! Что за трусость? Не выпрыгнет же он изнутри, в самом деле!
«Милая, родная Эдит! – щёки её начинают полыхать, – пишу тебе, чтобы напомнить тебе о нашей любви. Ты не должна забывать меня. Ты не можешь быть счастлива с другим! Помни это. От верных людей узнал, что ты снова в Райволе. Помнишь ли ты, как нам было хорошо в твоём маленьком домике? Если бы не ты с твоей неуместной новостью! Как ты умеешь всё испортить. Конечно, иногда я бывал резок, но я уверен, что ты простила меня. Мы не увидимся больше, поэтому сейчас я признаюсь, почему я не мог долго быть возле тебя. Я искал женщину, а находил душу. Это тяжело, особенно, когда не уверен, что имеешь свою. Вот и всё. Я уезжаю в Америку из этой подлой страны. Письмо порви и сожги. Россия теперь бездыханный труп. Я, всеми фибрами души принявший и поддержавший революцию, теперь злейший враг нового строя. Да, представь себе. Ну, ничего, пускай теперь выкручиваются сами. А мне нечего здесь делать. Я бы взял тебя с собой, но твоя болезнь будет нам огромной помехой. Так что, прощай. Был за границей, и до меня дошли слухи о твоих успехах. Поздравляю. Хотя это было и трудно, я всё же любил тебя. Ещё раз прощай. Твой навеки, Р.».
Эдит обессилено уронила руку, держащую письмо. Потом рванулась к двери. Бежать, остановить, не дать ему уехать! Но как его найти? Эдит снова садится и распрямляет измятый конверт, надеясь увидеть на нём обратный адрес. Но печать и штемпель отсутствует. Понятно, побоялся посылать по почте крамольное письмо. Передал через «верных людей». Видимо, письмо подкинули перед приходом почтальона, в доме как раз никого не было. Узнать бы, кто из друзей Чужестранца был в Райволе, а может и сейчас находится здесь. Да нет же, всё напрасно! Он даже ответа не захотел получить. Испугался, что Эдит может сама предстать перед ним. Всегда всего боялся. Но это к лучшему. Посмотри на себя! На кого теперь похожа возлюбленная Чужестранца? На бездыханный труп, если следовать его выражениям. Эдит встаёт и, спотыкаясь, бредёт к озеру. Она садится на берегу и, достав карандаш и бумагу, упрямо, назло всем болезням и невзгодам, пишет:
Моя душа не может сказать и узнать никакой правды,
моя душа может только плакать, смеяться и сжимать руки;
моя душа не может помнить и защищать,
моя душа не может обдумать и подтвердить.
Когда я была ребёнком, я видела море: оно было синим,
В юности я встретила цветок: он был красным,
Теперь рядом со мной сидит незнакомец: он без цвета,
но я боюсь его не больше, чем дева боялась дракона.
Когда рыцарь пришёл, дева была прекрасной,
но у меня под глазами темные круги15.
Эдит останавливается, слёзы заволакивают глаза. «Это были фантазии, – говорит она себе. – А вот сейчас будет правда. Нелегко написать её, но я – не он. Я не боюсь. Я пишу». И, не менее твёрдо, слизывая непослушные слёзы, Эдит продолжает писать всю правду о своей любви и разочаровании.
Ты искал цветок
а нашёл плод.
Ты искал источник
а нашёл море.
Ты искал женщину
а нашёл душу –
ты разочарован.
Эта любовь никогда не кончится. Она навсегда. Он искал родник, а нашёл море. Он искал женщину, а нашёл душу. Он разочарован! Но моя любовь сильнее разочарования, она – навеки! Что можно сделать с этим? Только успокоиться и жить, пока живу. Я сильна. Я ничего не боюсь. Я встану и пройду по площади жизни с будущим в груди. Чтоб сделаться мудрее. А потом вернусь в его глаза обратно, с другого неба, с новым откровеньем. Всей злостью и всей верностью вернусь, чтоб из пустыни сердца твоего вести борьбу жестокую с собой. Я жизнь свою в горячке прожила… Любимый мой! Сосны и ели заслоняют небо. Я ничего не вижу. Любимый мой! Я зову. Но ночь молчит. Где мой любимый? И в бесконечных голубых глубинах теряется мой голос… Еле шепчу: по той стране, которой нет, тоскую. Я жизнь свою в горячке прожила. Но как мне удалось, сама не знаю, найти страну, которой нет. А в той стране, в сияющей короне мой навсегда возлюбленный живёт. Он есть тот, кого люблю сейчас и обречена любить всегда… У меня ничего нет, только моё бесстрашие. У меня ничего нет, только лира под мышкой. У меня ничего нет, только высоко поднятая корона. Я – Орфей. Я могу петь, как захочу. Мне всё прощается… Я просила, просила отправить вам в Америку пятьдесят вагонов надежды. Они вернулись пустыми… Что хочет сердце смертное моё? Оно молчит и ничего не хочет. Я сберегу моё будущее в башне, имя которому одиночество.
– Эдит! Эдит!
Она медленно, с трудом открывает глаза. Чей-то знакомый голос пробивается через засыпающие чувства и не даёт погрузиться окончательно в успокаивающую мглу. Но Эдит снова смыкает веки.
– Эдит! – запыхавшаяся Альма находит её лежащую на сырой весенней земле, с сильнейшим жаром, без сознания, с раскинутыми в стороны руками. В кулаке сжато письмо. Хоровод из собственных стихов всё ещё пляшет над ней, увлекая за опасную грань.
– Эдит! О, Господи! – Альма легко берёт её на руки и несёт домой. Только оказавшись в собственной кровати, Эдит приходит в себя.
– Эдит! Зачем же ты лежала на земле? Как ты кашляешь! Дочка, выпей отвар. Вот так, приподнимайся и пей. – Она поит Эдит, а сама украдкой взглядывает на письмо. «Злодей, вот злодей, – шепчет она, догадавшись, кто автор. – Сколько бед из-за него!» – Эдит, вот платок. Крови-то сколько, Господи!
Резкое ухудшение здоровья не повлияло на настроение Эдит, которое она обрела до этого. Как только Эдит смогла встать, она сразу пошла в свою деревянную церковь. Лики святых пристально смотрели на неё. Ей казалось, что они укоряют её за «ницшеанское» прошлое. «Сострадание – вот стержень жизни», – думала она под дрожащее, как пламя на свечках, пение старушечек в платочках. Она захотела очиститься от этого греха. Исповедовавшись и приняв таинство, Эдит вышла и отправилась в сторону, противоположную от дома. Села возле озера, на то самое место, где чуть не умерла в прошлый раз. Стало намного теплее, весна подходила к концу. Не будет больше никаких мучений из-за Чужестранца. Пусть любовь не уходит, но она теперь не причиняет боли, она тихо и мирно, прикрытая невидимым колпаком, будет спокойно мерцать в сердце, пока… Пока вообще всё не закончится для Эдит на этой земле.
Лето разворачивало все складки своего пышного цветочного сарафана над Райволой. Эдит даже стала реже кашлять. Иногда она работала на их крошечном огородике, если позволяли силы. Грусть навсегда покинула Эдит. Её глаза прояснились, улыбка поселилась на лице, точно как в те дни, когда приезжал Диктониус. Спокойствие победило если не физическую, то духовную горячку.
Это полоска моря, мерцающая серым цветом
на краю неба,
у неё тёмно-синяя стена,
похожая на сушу,
вот где моя тоска покоится
прежде чем улететь домой.
Так Эдит встретила первые дни лета. Она пребывала в старой оболочке, но с новым желанием. Даже Альма перестала убиваться, слыша посреди ночи кашель дочери. И только с Сибелиусом происходило что-то странное. Он то метался по комнате, резко соскакивая с колен Альмы, то подпрыгивал во сне, то ни с того ни с сего начинал завывать, а есть почти прекратил.
– Что с тобой, дружок? – спрашивала Эдит. – Иди сюда, почешу за ушком.
Сибелиус затихал у неё под боком, зажмуривая глаза. Как-то Эдит собралась встать за книгой, и вдруг все цвета сделались белыми, весь мир оделся в белое. Она легла, испуганно переводя взгляд с одной стены на другую, но цветные краски не возвращались.
– Мама! – крикнула она.
Но когда Альма подоспела, Эдит уже было всё равно. Она просто лежала и смотрела в померкшие глаза своей жизни. Потом ей стало тяжело дышать, кашель не давал продохнуть. Когда приступ поутих, Эдит приоткрыла рот, но воздуха всё равно не хватало. За окном, на молочном фоне, будто прорисованная чуть более тёмным мелом, заглядывала в домик Сёдергранов церковь. Новая власть пришла и в Рощино, и храм уже не действовал. Альма слышала, как вчера в посёлке говорили об аресте батюшки, который исповедовал Эдит. Для самой Эдит это тоже не было тайной. Оставалось только из последних сил напрягать ослабевшее зрение и, скорее, уже зрением внутренним скользить по смутно различимому куполу. Сколько это продолжалось, неизвестно. И мать, и дочь застыли, каждая в своём положении, будто выронив из рук нить времени. Альма перед «Троицей» в углу, а Эдит – в кровати, покорно отпуская от себя последние минуты. Притихший Сибелиус забился в холодную печку.
Он не пожелал выйти оттуда не через два дня, ни через пять, даже не глядя на предложенную ему жалкую еду. Грустно положив голову на вытянутую лапу, он, как и Эдит, смотрел в неизведанное.
Когда осыпались последние лепестки, когда душа Эдит унеслась с земли, Альма подошла к ней, поцеловала и перекрестила дочь в последний раз и только потом заплакала.
А потом Альма сидела, уставив взгляд сухих глаз в никуда. В этот день на её родине ставят на лугу высокий шест, весь обвитый цветами и лентами. А люди, все-все, и старые, и молодые, и мужчины, и женщины, и мальчики, и девочки, пляшут вокруг него, поют летние песни. А вот ей, Альме, выпал в этот день только крест над свежим могильным холмом.
Аромат анютиных глазок, клевера, камнеломки заполняет собой всё пространство. Аромат анютиных глазок, клевера, камнеломки заполняет собой всё пространство. Этот одуряющий аромат словно носится за тобой, кажется, что он прирос к телу крыльями бабочки и заставляет порхать вокруг шеста с лентами до вечера. Разряженных девушек в такой день не может остановить ни случайный дождь, ни насмешки их кавалеров. Им подпевают кукушки, соловьи; голос обретают даже молчаливые птицы. Фьорды налиты синью и объясняются в любви небу, соревнуясь с ним в прелести цвета. Радость исходит от земли, поднимаясь ввысь радужными кольцами. Родители Альмы обручились в этот день на пляшущем летнем лугу. Как мечтали Якоб и Альма отвезти дочь на такой праздник, чтобы она увидела его собственными глазами. Но горести, навалившиеся на них, болезнь и смерть Якоба сделали эту поездку невозможной. А теперь вот этот сияющий день навеки потопило чернильное пятно смерти, бухнувшееся из бездонной бутыли горестей семьи Сёдергранов. Вот здесь, под землёй лежит Эдит. Она мертва. А там, на пёстром скандинавском лугу гуляют, поют и веселятся красивые девушки, её более счастливые соотечественницы. Вот и всё, Эдит. Не для тебя вспыхнул цветочным фейерверком этот день – 22 июня 1923 года, день летнего равноденствия, праздник летнего солнцестояния.
Глава шестнадцатая
Я дописала повесть об Эдит в ту же ночь. Вернувшись тогда в комнату, я потребовала, чтобы подношения отца выкинули немедленно, не обращая внимания на плач и протесты Ольги Петровны, которая всё же взяла в руки свёрток и, прижав его к груди, унесла. Потом она вернулась, чтобы убрать со стола и проветрить комнату. Потом я слышала, как они с отцом метались по квартире, пряча в недоступные места таблетки, ножницы и прочие предметы, пригодные для самоубийства. Дальше я притворилась спящей, не желая слушать отчитывания Ольги Петровны, и чуть в самом деле не уснула. Когда всё стихло, я включила ночник и стала писать. Последнюю строчку я дописала, когда за окном уже рассвело. Тогда я легла, попыталась оживить онемевшие мышцы, но ничего не вышло. И я шёпотом сказала себе и маме, что мне уже незачем жить. Всё воскресенье я пролежала молча. Яна не звонила. Я даже не стала её ждать. Кто же придёт после такого приёма? Я гордо отказалась от завтрака, обеда и ужина и от объяснений по этому поводу. То же самое повторилось в понедельник. Этой же практике я осталась верна и во вторник. Среда встретила меня голодным обмороком, но его никто не видел, поэтому я снова не стала есть. Я даже не нарочно всё это проделывала, не из мести, просто так получалось. Потом я настолько обессилела, что почти всё время спала. В четверг мне начали угрожать больницей. Ольга Петровна принесла мне чай и хлеб с маслом и стала умолять меня съесть всё это.
– Дашенька, хочешь я подам в суд на Павлика? Только поешь!
Мне плевать, думала я. Делай со своим Павликом, что хочешь, хоть на руках носи вместе с его возлюбленной. Потерпев фиаско, Ольга Петровна ушла, и тут же ворвался отец.
– Даша, Даша, что ты делаешь? Ты понимаешь, что я просто отвезу тебя в больницу?
– Ага, в психушку, – сказала я.
– В больницу, чтобы тебя кормили искусственно. Я не дам тебе умереть.
Тогда я открыла глаза и с ненавистью сказала:
– Ты убил маму, и я умерла вместе с ней.
Но это почему-то не сработало. Мои обвинения перестали на него действовать.
– Даю тебе срок до обеда. Не поешь – пеняй на себя.
Я, слегка скосив глаза, смотрю ему вслед. Так и есть, притворялся! Он не чувствует вины. Просто это будет верхом неприличия, если его дочь умрёт от голода. Он не знает, что я смотрю на него, поэтому у двери останавливается, держась за ручку двери. Он оборачивается, не глядя на меня. Он смотрит куда-то за окно. Боже, какие у него глаза, какое лицо! Так притворяться невозможно. Мне кажется невыносимым подсматривать за ним сейчас. По-настоящему закрыв глаза, я жду, когда он уйдёт. Что-то неясное раздирает мне сердце. Дверь прикрывается. Чтобы отделаться от дурацкого чувства, чтобы отвлечься, я беру мобильник. Он отключён – батарейки разрядились. Так вот почему не звонила Яна! Его следовало зарядить ещё в воскресенье. Меня затошнило, заболел желудок, я глотнула воды и заснула. Проснулась я оттого, что меня легонько трясли за плечо. Я открыла глаза и увидела Яну. Я радостно заулыбалась и попыталась привстать.
– Лежи, – она остановила меня. – Сейчас я тебя умою, и ты чуть-чуть поешь.
Я не стала возражать, и когда всё было проделано, я с удовольствием выпила чаю с лимоном и съела маленький кусочек хлеба с маслом. Яна крутилась по комнате, расставляя везде маленькие букетики флоксов. На ней была длинная юбка и объёмный свитер, а волосы туго собраны в хвостик. Полное отсутствие косметики. Совсем другой имидж. И лицо осунулось.
– Яна, – сказала я, проглотив последний кусочек, – тебя впустила Ольга Петровна? Тайком?
Она села.
– Нет. Он пришёл ко мне на работу.
– Кто он?
– Константин Андреевич.
– Конст… – я чуть не поперхнулась, даже не смогла договорить. – Папаша сам пришёл к тебе? Вот это номер!
– Номера откалываешь ты, радость моя. Не делай больше так. Наоборот, ты должна прикладывать все усилия, чтобы поправиться.
– Яна, только не надо нотаций. Я их столько выслушала за эти дни! А что он сказал?
Яна уставилась в пол.
– Что он сказал? – переспросила она и замолчала.
– Да что с тобой? Ты какая-то замороченная сегодня. Почему?
– А-а, с Сашкой поссорилась.
– Из-за чего?
– Причина та же.
– Понятно. Так что он сказал? Папаша, я имею в виду.
– Он сказал, что ты не ешь, попросил меня снова приходить к тебе. А потом… извинился.
– Извинился?! Быть этого не может!
– Тем не менее, он извинился передо мной, а я перед ним.
– А ты-то зачем? Напрасно! Он того не стоит.
– Даша, ты не права. Он всё для тебя делает. Ты немного перегибаешь палку.
– Я больше не хочу говорить об этом. Не хочу! Знаешь, я дописала последнюю главу.
– Удивительно! Когда же ты успела? Ты же была занята голодовкой, забастовкой, войной.
– А я в перерывах.
– Можно прочитать? Кстати, я принесла твою тетрадь. Тебе остаётся только набрать.
– Я хочу сделать ещё кое-что. Хочу сама перевести её стихи. Знаешь, я по-шведски теперь читаю почти так же, как и по-русски. Смотрю на текст и сразу понимаю смысл. Сама удивляюсь. Вся трудность в том, что у меня нет стихов Эдит в оригинале. Сайт не открывается. Упорно. Где их взять?
– Действительно, проблема. – Яна призадумалась, а потом вдруг радостно подскочила.
– Я знаю! Напиши письмо переводчику и попроси прислать тебе её сборник на шведском. Вот и всё!
– Как это? Куда я ему напишу?
– На адрес издательства, естественно. Я в детстве так сделала. Прочитала книгу «Саманта» Юрия Яковлева, и она мне жутко понравилась. Я написала ему письмо именно в издательство, и он мне, представляешь, ответил!
Взглянув друг на друга заблестевшими глазами, мы, не сговариваясь, протянули руки к книге. Яна опередила меня и быстренько всё нашла.
– Вот, смотри! Перевела Э. Лундгрем. Вот адрес издательства. Это у нас в Питере. Пиши скорее!
– Что писать? Я ещё не придумала.
– Пиши, пока меня не покинуло вдохновение. Да возьми же, – она сунула мне в руки бумагу и ручку. – Печатать не будем, это лишит письмо искренности. Поехали.
Уважаемая госпожа Лундгрем!
Меня зовут Дарья. Совсем недавно мне в руки попала книга Эдит Сёдергран «Страна, которой нет» в Ваших переводах. Её поэзия и судьба настолько взволновали меня, что я решилась написать фантазию на тему её жизни. Мало того, я выучила шведский язык. И теперь, в завершение всего, мне хотелось бы дополнить свою повесть собственными переводами. Ваши переводы прекрасны, но мне просто необходимо прочесть стихи Эдит в оригинале и попробовать себя в качестве переводчика. Не мне Вам рассказывать, как мало сведений об Эдит в России, и достать её стихи в подлиннике у меня нет никакой возможности. Поэтому обращаюсь к Вам с нескромной просьбой выслать мне сборник стихов Эдит на шведском языке. Я оплачу все Ваши расходы.
С уважением – Дарья Розанова.
– Яна, ты – гений! Я бы так не смогла.
– Удивительно! Ты только что написала целую повесть.
– Это другое. Последний раз я писала письмо бабушке лет в девять. И потом, я не умею так вежливо разговаривать.
– Так учись, пока я жива. Нельзя же на всех всю жизнь гавкать.
– Яна, будь добра, купи, пожалуйста, конверт и отправь письмо сегодня, если тебя это не затруднит. Так нормально? Я даже вспотела.
Яна рассмеялась.
– У тебя большие способности. Продолжай в том же духе. Письмо я, конечно, отправлю, если ты дашь мне слово, что будешь нормально есть. А завтра приступим к процедурам.
– О кей! Я буду паинькой.
К великой радости Ольги Петровны я съела на обед овощной суп, а на ужин омлет. Яна позвонила мне и сообщила, что письмо отправлено.
С этой минуты я напряжённо начала ждать ответ. Но шли недели, а из ящика извлекали либо счета, либо какие-то никому не нужные газеты. Уже давно отгуляли выпускной мои одноклассники, так и не вспомнив обо мне, и только в конце июля мне позвонила Ленка и, заботливо попросив не волноваться, поведала, что Антон и Катька хотят пожениться. Как далеко теперь это всё было от меня. Я просто положила трубку. Велика потеря – Антон! Да мне начихать на него. Меня удивляла Яна. Она как будто поменялась местами с Ольгой Петровной. Ходила грустная, задумчивая, часто не слышала, когда я к ней обращалась. А Ольга Петровна – та наоборот. Уже были заметны первые следы похудения, она повеселела и постоянно подмигивала мне. Я подозревала, что она на пути примирения со своим ненаглядным Павликом. В то время как Яна, по всей вероятности, ругается с женихом. Но если она так переживает из-за этого, то почему не вылезает из длинных юбок, не красится и не делает причёсок, кроме хвостика? Конечно, она по-любому остаётся красавицей, но почему подаёт себя в самом невыгодном свете?
– Яна, когда придёт ответ? – ныла я, чтобы отвлечь её. Она пожимала плечами и снова уходила в себя. Мне казалось, она чувствует себя виноватой в том, что подарила мне надежду, а результата нет. Зато был результат в другом – у меня как будто ожили мышцы. Однажды я села, опустила ногу на пол и…почувствовала её!
– Яна! – заорала я. Она как раз была в ванной, мыла руки. – Яна!!!
На мой вопль примчались все. Они стояли на пороге и испуганно смотрели на меня. В ожидании очередного заскока.
– Яна, Ольга Петровна! – поспешила пояснить я, – у меня нога ожила! Я её чувствую!
И тут произошло невероятное. Отец заплакал. Он не прятал слёз, не вытирал их, а просто, не стесняясь, плакал. Этого ни разу не случалось. Ни после теракта, ни после смерти мамы. Я не могла этого перенести. Изо всех сил скрепилась, чтобы не зареветь самой. Да он хочет растрогать меня! Я быстро легла назад и натянула одеяло до носа.
– Константин Андреевич, – засуетилась Ольга Петровна, – ну что вы, не надо. Ладно я, старая дура, плачу. А вам радоваться нужно. Пойдёмте, я вам валерьяночки налью. Вот молодец какая наша Яночка, – доносилось до меня из коридора, пока она вела его, покорно идущего за ней, – вот так Яночка! Прямо чудеса творит.
Мы с Яной остались одни. Я спросила:
– Ты рада?
– Конечно, солнышко ты моё!
– Ты просто гений массажа.
– Это не только массаж, Даша, – тихо сказала она. – Вот, возьми.
Она протянула мне маленькую иконку. Я взяла, недоумевая.
– Кто это?
– Илья Муромец.
– Илья Муромец на иконе?
– Да. А ты не знала? Он святой. Вот тебе новый повод для исследований.
– Но почему именно он?
– Не догадываешься? Он лежал на печи тридцать лет и три года, а потом встал и…
– Но ему помогли!
– А кто?
Я задумалась.
– Яна, подожди. Если я правильно догадываюсь…
– Правильно. И вообще, он поймёт тебя. Не думала об этом?
– У меня такое впечатление, что я вообще раньше не думала.
Яна взялась за тюбик с кремом.
– Тогда как насчёт отца, Даша?
– Какие тут могут быть вопросы? Он получает своё, по заслугам.
– Разве ты должна ему воздавать?
– Меня не волнует, кто. Мама умерла из-за него. И пока жила с ним, мучалась.
– Так ведь он тоже мучается, Даша!
– Кто тебе сказал? Он? Слушай больше! Знаешь, скольких дурочек он окрутил?
Я осеклась. Не могу описать выражение лица Яны. На секунду её руки зависли надо мной. Я попала в самую точку! Вот почему она так изменилась, вот почему сделалась такой скромницей. И жених тут не при чём!
– Яна, ты что, влюбилась? Яна, у вас что, роман?
Она с каменным лицом делала мне массаж. Ни согласия, ни отрицания.
– Он обманет тебя, как и всех остальных!
Она приготовила шприц.
– Яна, ответь! – меня взбесило её молчание. У меня назревала истерика. – Знаю, знаю, что это правда! А ты знаешь, что это предательство? Ты и мой отец? Метишь на место моей мамы, мачехой захотела стать? Какие вы оба мерзкие и грязные.
Она ясными и чистыми глазами посмотрела на меня.
– Я бы не хотела быть твоей матерью, Даша. Честно. Это большое испытание. Да, ты правильно догадалась. Да, мы с твоим отцом полюбили друг друга. Это необъяснимо, непонятно для нас самих, но так случилось. Я, мне самой неудобно, со мной такого не было никогда, но эта любовь – она только внутри нас. Встречаемся мы только здесь, когда я прихожу к тебе. Потому что мы оба боимся тебя, Даша. Мы, два взрослых человека, теряемся перед тобой, потому что не знаем, что ты выкинешь в следующий раз. А ещё мы боимся ранить тебя, потревожить, расстроить. Вот как сейчас. И только ты одна не боишься ничего. Удивительно! Почему до тебя не доходит, что люди меняются? Что горе меняет их. Ты-то, как никто, должна это понимать. Я не хочу никого судить, хотя понимаю, как тебе обидно за маму. Но он уже наказан, четырежды наказан! Смертью, твоей болезнью, твоей ненавистью и собственным, невыносимым чувством вины. Поставь себя на его место. Можешь ты представить себе, хотя бы примерно, что он ощущает всякий раз, входя в твою комнату и получая от тебя одно презрение и ненависть? Что он испытывает, терпя твоё хамство, грубость и несносные выходки? Но он сносит всё, при этом оправдывая тебя и проклиная себя. Он уже наказан, Даша. Только не приходило ли тебе в голову, милая Даша, что и ты тоже наказана?
– Я?! Ты, наверное, сбрендила от переизбытка чувств. Смотри, как расстаралась. Да тебе пора переквалифицироваться в адвокаты. Будете на пару в суде выступать. Только зачем он тебе, Яна? Он же бабник!
Яна бросила пузырёк со спиртом в сумочку и собрала остальные вещи.
– Завтра вместо меня придёт другая массажистка. Не волнуйся, на твоём здоровье это не отразится. Но вообще, Даша, всё это странно. Твой паралич вызван только психологической травмой. Он излечим, но этого не происходит. Ты умная девочка, Даша. Вот и попробуй догадаться, почему.
Я же от злости ничего не соображала, поэтому кричала ей в лицо всякую ерунду:
– А ты не боишься, что он окрутит и твою коллегу? Смотри, ему это раз плюнуть! – я говорила и говорила ей гадости, потому что чувствовала себя ущемлённой и в тоже время неправой. А самое ужасное состояло в том, что я не хотела, не могла с ней расставаться. Она стала мне сестрой, а я должна обозревать на её месте какую-то чужую тётку, причём, по своей же тупости!
– Я не буду видеться с Константином Андреевичем. Можешь быть спокойна. – Она не смотрела на меня, не желала смотреть! Я была ей противна, и она не скрывала этого. – Вот твоя повесть, возвращаю. Выздоравливай. Привет Ольге Петровне!
– Мне не надо другой массажистки. Я прогоню её!
Она ответила, не оборачиваясь:
– И сделаешь хуже только себе. Да, вот ещё. Если попробуешь устроить голодовку – сразу же окажешься в больнице. Там у тебя развернуться не получится. Капризы там не проходят. Всё.
Хлопнула дверь. Я не верила своим ушам. Это Яна, моя любимая подруга Яна так разговаривает со мной? Мы поссорились? Она не придёт? И всё снова из-за отца. Опять виноват он. Я разревелась. Мне сделалось так неприятно. Яна столько сделала для меня. Благодаря ей я поверила, что смогу подняться, у меня появились настоящие успехи. Она поддерживала меня, возилась со мной, шла во всём мне навстречу, даже сделалась моей первой читательницей! Стоп. А как она сказала: «Вот твоя повесть, возвращаю». И я вдруг пережила какое-то почти физическое падение, потому что резко ощутила совершенное несоответствие между собой, Эдит и автором «Эдит». Это оказалось хуже, чем пощёчина. Яна и на это намекнула. Да, она во многом права, почти во всём, кроме одного: она не имеет права любить моего отца. Зачем, зачем она это сделала? Зачем он ей? Но надо было не так с ней разговаривать. Она всегда была терпелива со мной, она нашла способ вылечить меня, а я вот чем отплатила ей. Вот свинья! Но, честное слово, я же о ней забочусь! Отец стар для неё, к тому же не пропускает ни одной юбки. Я уберечь её хотела. Но вообще-то они оба хороши. Влюбились! Теперь я ненавижу их обоих. Как Яна могла пожалеть его? Конечно, это не её мама страдала из-за измен и скандалов. Но как назло перед глазами вырос образ плачущего отца. Смотрите, как растрогался. Янины слова лезли в уши: он четырежды наказан. Так я накажу его в пятый.
Не бывать им с Яной вместе! Он недостоин её! Как быстро он успокоился, забыл маму, захотел на её место молоденькую красавицу… Перебьётся! Пусть женится, если ему нужно, может так хоть от меня отвяжется. Но не на Яне, а на какой-нибудь старой корове. Вот это для него! Яна ещё спасибо мне скажет. Правда, он может сам начать таскаться к ней. Смогу ли я помешать этому? Надо подумать.
Отец заявился ко мне вечером. Больше не пытаясь ни заискивать, ни угождать мне, он сказал:
– Яна позвонила и сообщила мне, что больше не станет ходить к нам. Почему? В чём причина?
В ответ я сделала вот что. Вытащила заранее приготовленную сигарету (стащила у Ольги Петровны), элегантным жестом поднесла зажигалку, прикурила и, выпустив дым ему в лицо, ответила:
– А она сама не объяснила тебе, грязный старик? Я всё знаю о вас! Если ты начнёшь бегать к ней, я найду способ умереть. И записку оставлю, что виноват ты. И разошлю её предварительно всем твоим клиентам. И всем, кто против тебя. Весь мир узнает о твоей подлости! – и я выпустила в него новую порции дыма.
Он сделался страшен. Как перекосилось его лицо, как побагровело! Он вырвал сигарету у меня изо рта и, бросив её на пол, начал с силою затаптывать её. Она давно была разломана, растерзана, а он всё продолжал стучать ногой по полу так, что тряслась и звенела вся посуда в серванте. Я перепугалась и пожалела о своей выходке. Мне показалось, что он сходит с ума.
– Перестань! – закричала я. – Пожалуйста, перестань!
Он остановился и, задыхаясь, прижался к стене. Швырнул в сторону галстук, расстегнул ворот рубашки. Лицо пошло пятнами.
– Дрянь, – еле выговорил он, – настоящая дрянь. Ладно, будь по-твоему. Никому никакого счастья не будет, никакого покоя. Всё будет по-твоему. – Он продолжал расстёгивать рубашку, но пальцы не слушались, пуговицы горохом сыпались на пол. Он так и задыхался, в груди что-то захрипело.
– Ольга Петровна! – я вновь звала её на помощь.
– Замолчи! Хоть её оставь в покое. – Он сполз по стене вниз, на пол. Обхватил виски руками и глухо заговорил:
– Я был жесток с твоей мамой, это правда. Если бы всё вернуть назад! Но нет. Ты осуждаешь меня, но ты такая же! Сама жестокость. Ты не похожа на маму. Только её доброта из той, прошлой жизни, помогала мне держаться, выносить твои выходки. Понимаешь, мамы уже нет, а свет от неё остался! Это перевернуло меня. Я с каждым днём ощущаю это всё сильнее и сильнее. Я теперь совсем другой, но тебе этого не понять. Я ни на кого не взглянул со смерти твоей мамы. Я был занят только тобой и работой. Я даже не помышлял ни о ком. И вдруг – Яна. Смелая, умная, решительная, добрая, ни на кого не похожая. И самое главное – она благотворно повлияла на тебя. Когда я пришёл к ней на работу, и мы поговорили… Да, я люблю её. И это правда. Ты же, пользуясь своим положением, шантажируешь меня и её, хотя мы все могли бы быть счастливы. Это тоже правда. Ты не можешь её не ощущать, я знаю, я вижу это! Но всё уже испорчено. Живи теперь, как хочешь. Знаю, ты способна на любую глупость. Поэтому я отступаю. Ты победила. Я не буду искать встреч с Яной. Никогда.
Он распрямился. Пятна сошли. Но это было не его лицо. Не то, которое я знала: холодное, красивое, самоуверенное, сводящее женщин с ума. Может, он за этот час стал менее молодым и менее красивым, но сделался каким-то.. я не знаю, как сказать… облагороженным, что ли. Пока я всё это переваривала, он исчез. Вместо него Ольга Петровна гудела пылесосом, ликвидируя последствия нашего разговора. Она демонстративно отворачивалась от меня. Видимо, подслушивала под дверью.