Когда я лежу в изнеможении на своей кровати,
Я знаю, что в этой усталой руке – судьба мира.
Это сила, которая таится в моей обуви,
Это сила, которая движется в складках моего платья,
Это сила, для которой нет пропасти, стоит перед вами.
Усталая Альма сидит у кровати Эдит и медленно, почти монотонно читает сводку: «…Русская армия оставила Галицию и с боями отошла к границам России. Отступление обошлось русской армии сотнями тысяч убитых и раненых…»
Невозможно больше лежать! Не слушая протестов матери, Эдит одевается и, пошатываясь, выходит на улицу. Как приятно снова пройтись по Невскому! Там недалеко Петершуле. Помнится, на уроке чистописания она написала своё первое стихотворение, причём на французском! Как ужасно всё сложилось. Заколоченные окна в домах, как приговор: нет возврата ни в детство, ни в счастье. Эдит сворачивает за угол бывшего галантерейного магазинчика и сталкивается с Елизаветой Ивановной. Она закутана в несколько слоёв серой и чёрной одежды, одета гораздо теплее, чем требовалось по погоде. Старая дырявая шаль уродливо обмотана вокруг головы. На ногах – потрёпанные валенки. Где же ты, воздушная девушка-облако?
Некоторое время женщины молчат и смотрят друг на друга, каждая со своими мыслями, обе скрывающие одну тайну. Эдит, не желая больше стоять и лицезреть соперницу, намеревается идти дальше. Но Елизавета Ивановна преграждает ей дорогу и, схватив Эдит за рукав, с прорывающимся плачем, громко шепчет:
– Он уехал, ушёл добровольцем на фронт, понимаете? Ушёл! И от него нет никаких известий. Он ведь не погиб, правда? Может, он в плену? Может, он писал вам?
– Он не писал мне, – холодно отвечает Эдит, внутри ошеломлённая. Она отстраняет Елизавету, потому что та мешает погрузиться ей в поток странных чувств, окруживших её. – Прошу пропустить меня.
Чужестранец на фронте. Какая неожиданная боль! Как несовместим его прекрасный облик с огненным полем войны. Но как же он вырос в глазах Эдит! Значит, он настоящий! Не кукольный принц, мечущийся от одной идеи к другой, перебирающий опасные пули времени, как игрушки, а мужчина! Настоящий мужчина. «Люблю, люблю его, – шепчет Эдит. – Господи, сохрани его живым. Пусть не для меня, для другой, но живым».
Эдит влетает в особняк-лазарет и на лестнице встречается с доктором Седовым. Он не пытается остановить её, дел по горло. Но в его взгляде можно прочесть что-то новое. Кажется, он на что-то решился. Альме под силу разгадать, на что. Но их несмелые надежды напрасны. Эдит даже не замечает беднягу. Её душа полна Чужестранцем. Задыхаясь, она вбегает в бывшую комнату для прислуги, где теперь обитает вместе с матерью и падает на стул. Маленькое притяжение к доктору Седову возникло было у неё. Этот достойный во всех отношениях человек мог бы стать её спасением. Но нет! Всё перечёркнуто одним известием: Чужестранец пропал без вести на фронте.
– Я уезжаю, – упрямо твердит Эдит Седову, упорно глядя на расколотую пополам чашку из семейного сервиза. – Я должна уехать. Мне незачем здесь оставаться. Я хочу в Райволе, на свежий воздух. Вы сами говорили мне об этом.
– Но, Эдит, почему так скоропалительно? – доктор трёт забывшие сон глаза. У него нет времени на ухаживания и объяснения. Он надеялся, что всё разрешится само собой. – Я хотел предложить вам новое лечение. В конце концов, под моим присмотром…
– Я всё решила, простите. Огромное вам спасибо за всё. Прощайте.
– Эдит, если только вы захотите…
– Нет–нет, – Эдит не терпится уйти. – Я не останусь здесь.
Причина, по которой Эдит так стремилась попасть в Райволе могла быть только одной: Чужестранец. Шёл конец 1915 года. Очень тяжёлый год. Россия продолжала захлёбываться в войне. Требовались большие перемены, и вот Верховным главнокомандующим стал сам Николай II. Союзники упорно отвергали все предложения русского командования, в частности, общее наступление на западе и на востоке для объединения в Будапеште. Все просчёты и ошибки грозили обернуться ещё большей бедой, нехватка оружия продолжала бить по самому больному месту. «Доживу ли я до конца войны, – думала Эдит. – И вернётся ли он живым?
Но вот война и не думала заканчиваться, а Чужестранец вновь возник на дороге Эдит. Трудно было его узнать, но всё же это он стоял перед ней. Отмеченный войной, как и все солдаты, небритый, исхудавший, потерявший свой прежний лоск, он молил Эдит о помощи.
– Я дезертир, – от его глухого голоса никуда не укроешься, – спрячь меня, любимая.
За это последнее слово Эдит простила ему всё. Им удалось перебраться на летнюю дачу Сёдергранов в Райволе. Чужестранец был очень слаб, последнее ранение в грудь заставило его переменить взгляды и пуститься в бега. И здесь, в укрытии Эдит, он боялся носа высунуть на улицу. Лёгкий привкус презрения появился в пронзительном чувстве Эдит. До сих пор она выхаживала героев, и после ампутации рвущихся на фронт. А тут – дезертир…Но это был любимый дезертир, к тому же с контузией, и он заклинал о помощи. Женское сердце обычно не выдерживает. Поэтому Эдит долго не раздумывала. Навыки, приобретённые в лазарете под руководством доктора Седова, очень пригодились ей, и через полтора месяца Чужестранец был почти здоров. Он лежал на кровати, философствовал по старой привычке, а Эдит добывала еду, готовила и стирала одежду. Чужестранец ни словом не заикнулся о сорванной свадьбе, болезни Эдит, вообще обо всём, что произошло с ними. Но он милостиво посвятил её в планы на будущее: «Вот кончится война, Эдит, уже совсем скоро, отгремит революция и всё сразу встанет на свои места. Тогда мы заживём с тобой. А сейчас нужно ждать».
Зачем ждать? Прямо возле дома стоит скромная деревянная церковь. Можно пойти и сразу обвенчаться. Тем более сейчас, когда Эдит ждёт ребёнка. Чужестранец даже не подозревает об этом. Эдит не боится сказать ему, просто ей хочется потянуть ещё немного эту сладкую паузу, побыть одной в этом знакомом каждой женщине состоянии, когда тайна заключена в тебе, и только ты знаешь об этом. Но сказать всё же было нужно.
– Ты сумасшедшая! – он ударяет кулаком по столу, совсем как грубый деревенский мужик. – Нашла время. Рожать сейчас – это безумие. Или, может, ты запамятовала, что ты смертельно больна? Или о том, какой сейчас год? Кого ты сможешь произвести на свет с твоим туберкулёзом! Калеку? Уродца? Или кого? Что ждёт такого ребёнка?
– Его жду я, – с ненавистью глядя на раздобревшего за это время возлюбленного, ответила Эдит. – Всего семь месяцев – и он увидит этот мир.
– Дура! – бросил Чужестранец. – Мира нет! Сходи к бабке, знахарке какой-нибудь. К твоему хвалёному доктору Седову, наконец. Вот лучший выход для тебя.
– Нет.
Ночью Эдит проснулась от ощущения, что она совершенно одна, не только в доме, но и во всём земном пространстве. Эдит с трудом нашла спички, зажгла не сразу (спички были плохие, ломались) и кое-как осветила комнату. Так и есть, никого. Это было второе исчезновение Чужестранца.
Испуганно сжимался малыш в недрах матери.
Мы, женщины, так близки к коричневой земле.
Мы спрашиваем кукушку, чего она ждет от весны,
ы обнимаем голую сосну,
Мы ищем в закате знаки и советы.
Когда-то я любила человека, который ни во что не верил.
Он пришёл в холодный день с пустыми глазами,
и уходил в тяжёлый день с забвением на челе.
Если моего ребёнка нет в живых, значит, это его ребёнок.
Глава четырнадцатая
Оставшиеся до дня рождения два дня Яна молчала. Я отдала ей рукопись, а она молчала! Я чувствовала обиду и разочарование, но ничего не спрашивала. Всё время я писала, потому что до окончания повести об Эдит оставалось совсем чуть–чуть. Вместе с ноутбуком Яна преподнесла мне курс французского. Если я параллельно с ним доучу шведский, то буду знать два языка! И уж совсем стыдно не знать английский, придётся заняться и им. Набирать на ноутбуке оказалось для меня намного проще, чем писать, но мешал постоянный, неизвестного происхождения шум, доносящийся с лестницы. Папаша так и не объявился.
Наступило утро моего шестнадцатилетия, и никто, кроме Ольги Петровны не поздравил меня. Она подарила мне огромную книгу сказок, видимо, учитывая мою внезапно проснувшуюся любовь к чтению. Походы в библиотеку и книжный магазин и для неё не прошли даром. Она с гордостью продемонстрировала мне свои приобретения, два шедевра, под названиями: «Как вернуть мужа за неделю» и «Как похудеть за месяц на 10 килограммов».
– Всё утро читаю, – доверительно поделилась она, – страсть, как интересно.
А нужно ли кому-нибудь моё «Ожерелье», если простой народ с упоением читает такие книжки! Читала бы я сама своё сочинение, будучи здоровой? Ну, договорилась! Выходит, я пишу только для больных? Настроение упало. Вот Яна совершенно здорова, но почему-то молчит. А Ольга Петровна перестала вдруг болтать и уставилась на ноутбук.
– Откуда?
– Яна дала.
– На зарплату медсестры такое добро не купишь. С чего такие подарки?
– А это и не подарок. Она дала мне на время. А ей самой подарил жених!
– Знаем мы таких женихов! И сколько, интересно, их у неё?
– Ольга Петровна, – начала я защитную речь в пользу Яны, – зачем вы всё время…
Меня прервал звонок. Пришла виновница нашего спора. Ольга Петровна впустила её и немедленно испарилась, приняв, правда презрительный вид. А Яна влетела в комнату, сияя бесподобной улыбкой. Вместе с ней в дом ворвался праздник, состоящий из гроздей разноцветных воздушных шаров, цветов и ванильного запаха духов, набор из которых был тут же вручён мне.
– Дашка! – она расцеловала меня. – С днём рождения тебя! И знаешь, что? – она сунула мне под нос знакомую тетрадь. – Это обязательно нужно напечатать! Мне только вчера ночью удалось прочитать, но мне так понравилось! Удивительно! Я даже плакала.
Заплакала и я:
– Не хвали меня, Яна. Я всё равно не поверю. Ты так говоришь потому, то у меня день рождения.
– Вот и неправда. И сразу в слёзы! Перестань!
Она принялась развешивать шары.
– Понимаешь, – продолжила я, немного успокоившись, – если хотя бы несколько человек это прочтут, мне будет… больно. Это моё личное. Мне жалко расставаться с Эдит. Я не могу оторвать её от себя, не могу всё это объяснить, но «Ожерелье» теперь часть меня. Это как будто раздеться перед всеми. Всё равно, как если бы вокруг меня собралась толпа, когда я лежу с катетером.
Яна в замешательстве посмотрела на меня.
– По-моему, ты погорячилась. Сравнивать катетер с ожерельем…
В комнату заглянула Ольга Петровна.
– Слышь, как там тебя? Яна? Иди, помоги, что ли на стол накрыть.
– С удовольствием! – Яна будто не заметила нарочитой грубости и пренебрежения. Я бы на её месте такое бы ответила!
А может, Яна права во всём, в том числе и насчёт рукописи? Эдит не моё приобретение, она – часть города, она всю жизнь жила здесь. У неё был редкий талант, не то что у меня. Пусть её историю перепишут заново, а моя повесть послужит толчком. Мне уже не хотелось никакого дня рождения, а лишь дописать скорее и начать набор. Но дверь распахнулась, и Яна с Ольгой Петровной забегали взад-вперёд с подносами, уставленными салатниками и тарелками. И зачем я заказала такую гору еды? С ума сошла, что ли? Мне это всё вовек не съесть, а Яна, судя по её фигуре, питается исключительно листьями салата.
– С днём рождения, милая Даша, – пропела Яна, втыкая посреди стола, изобилующего разносолами, бордовую розу.
– Попробуйте не съесть, – пригрозила Ольга Петровна. Она угадала мои мысли. Ведь я с унылым видом и отчаянием смотрела на праздничный стол. – Два дня готовила!
– Присаживайтесь с нами, – пролепетала я, втайне надеясь, что главный гастрономический удар примет на себя именно она.
– Я на диете, – гордо ответила Ольга Петровна, – десять килограмм за месяц – вот чего я собираюсь добиться. Так что лопайте сами. Как в вас обеих душа держится – непонятно.
Едва она вышла, мы с Яной заговорили наперебой:
– Она читает какую-то жуткую книжку про мужа и про похудение.
– Я знаю, она мне показывала утром.
– Твоя мне понравилась больше.
– Да ну тебя, Яна!
– Правда-правда!
– Может, выпьем шампанского и поедим?
– Ты знаешь, с радостью! С утра ничего не ела.
– И я.
– Ой, какие барашки!
– Ешь, это икра.
Мы чокнулись. Шампанское было детским, это я поняла сразу. Обыкновенная шипучка. Ольга Петровна верна себе. Яна ничего не сказала, а просто положила на тарелки мне и себе по ложке каждого блюда, и минут через десять мы почувствовали, что, как минимум дня три, не сможем съесть ни крошки.
– Ты только представь себе, я не могла оторваться от твоей Эдит, – снова заговорила Яна, – только не поняла, почему ты так назвала свою повесть.
– Об этом будет в самом конце.
– Знаешь, а вот эти строки: «…когда не я, а женщина другая…» – трогают прямо до глубины души.
– Да, а главное актуальны во все времена. Не для тебя, конечно.
– Почему это? Никто не застрахован.
– Твоя красота – страховка.
– Ошибаешься. Мой разлюбезный жених не является воплощением верности.
– Как?! И ты позволяешь?
– Пока у меня нет доказательств. Это только мои предположения.
– Кстати, ты обещала показать его, но забыла.
– У меня с собой целая пачка фоток, только сейчас забрала из «Кодака».
Она кинула мне на колени увесистую упаковку. Я с жадностью накинулась на них, так велико было моё желание увидеть жениха Яны. И жених был хорош, и грусть моя с лёгким налётом зависти увеличилась. Судя по снимкам, они много путешествовали. Просто обалденная пара! Только Яна почти везде как будто немного грустная и всё пытается увернуться от камеры.
– Он будет круглым идиотом, если даже просто посмотрит на другую. А вот здесь, в купальнике… это вы где? На Ривьере? Класс, ты просто потрясающе выглядишь!
Я трясла фотографией, на котором Яна в скромном, но от этого ещё более очаровательном купальнике, стояла на берегу моря, пытаясь привлечь её внимание, но она перебирала диски, вставляя в центр то один, то другой, и отмахивалась от меня. Она выбрала, наконец, но не из моей коллекции рэперов и, а какой-то папашин, затесавшийся сюда. Всё, что он слушал, я считала отстойным, но Яне этот мужик, поющий на французском, нравился, и я не стала возражать. Мы врубили погромче, я даже подумала, что иногда и это можно послушать, и мы совсем развеселились. Было решено выпить ещё шампанского. Мы протянули навстречу друг другу бокалы и улыбнулись.
– А когда вы поженитесь? – кричала я, пытаясь заглушить музыку.
Яна не успела ответить, потому что вошёл отец. Он недоумённым, гневным, возмущённым взглядом окинул всю комнату, увешанную шарами, шампанское, бокалы в руках, а потом и Яну. Он показал жестом, чтоб убрали звук и в наступившей тишине уставился на меня. В руках у него был огромный букет цветов и, не менее огромный, свёрток.
– Это что? – тихо спросил он, имея в виду Яну, так как один свободный, оттопыривающийся палец указывал в её сторону.
Яна сидела в коротеньком платьице, положив ногу на ногу, щёлкала зажигалкой, которой она только что зажгла свечи, и в данный момент меньше всего была похожа на сестру милосердия. Но на самом деле она такой и была. Она просто не хотела казаться слишком правильной. Или защищала свой мир. Или хотела быть ближе к обыкновенным людям. Я не знаю. Но я знаю, что отцу этого никогда не понять.
– Что это? – повторил он.
– Яна, – сказала она, вставая и протягивая ему руку. – А вообще-то, здравствуйте.
Он даже не пошевелился, не повернул головы в её сторону. На самом видном месте лежала фотография прекрасной Яны в купальнике. Конечно, он её заметил.
Перевернув фотографию, я быстро заговорила:
– Это Яна, моя лучшая подруга. Она медсестра, она мне уколы делает и массаж! Что тебе опять не так?
– Медсестра? – это было сказано уничтожающе. – Шампанское входит в курс лечения? Давно она тебя им поит?
– Это не она, это я просила купить! И вообще, это шипучка! У меня день рождения, не забыл? А я хотела праздник, как у всех, я хотела…
– Когда я спрашивал тебя, ты молчала, как партизан. Когда я предлагал тебе лечение, ты обливала меня презрением. А тут является какая-то… – он с отвращением взглянул на Яну и переключился на неё: – вы не в курсе, что ей нужен покой и тишина? Что ей рекомендована лёгкая еда и полное отсутствие спиртного? И спать ей уже пора, понимаете вы это, медик хренов?!
– Так отнесите её сразу на кладбище, – спокойно сказала Яна. – Покоя и тишины там, в избытке, и все ваши рекомендации будут соблюдаться без всяких усилий.
Цветы и свёрток шмякнулись на пол, его руки освободились. Я испугалась, что отец сейчас её ударит, поэтому не стала кричать «браво, Яна», как собиралась. Вот сейчас! Он же весь белесый от гнева. Они сверлили друг друга взглядом, потом отец прошипел:
– Ноги вашей здесь не будет. Я сообщу обо всём вам на работу и…
– Сообщайте. И продолжайте гробить дочку. – Она повернулась ко мне, её лицо было прекрасным, как цветок. – С днём рождения, Дашутка, я позвоню тебе.
И она ушла, задев плечом отца, который даже не посторонился, словно врос в пол. В комнату заглянула перепуганная Ольга Петровна.
– Дашенька, – нарочито бодрым голосом заговорила она, – ты только посмотри, какой прекрасный подарок сделал тебе Константин Андреевич. Он добился! В подъезде проложили рельсы! А возле него – пандус! Теперь ты сможешь спускаться и подниматься по лестнице. Сама!
Я выехала в коридор и высунулась за незапертую Яной дверь. Потом медленно повернулась к отцу и, глядя ему в лицо, тихо сказала, надавливая на каждое слово:
– Знать тебя не хочу. И твои подарки тоже. Яну выгнал! А на улицу я не пойду. Разве что, вперёд ногами.
И, оставив их в напружиненной тишине, уехала к себе.
Глава пятнадцатая
То, что они отобрали дом, совсем не потрясло Эдит. По сути, он не принадлежал им с тех пор, как его преобразовали в лазарет. Боль появилась только тогда, когда эти четверо, в шинелях, с винтовками со штыками, принялись обшаривать комнаты в поисках ценностей, которых давно не было. Все драгоценности Альма в первый год войны выменяла на продукты, керосин, поношенные тёплые ботинки для Эдит… Нестерпимо больно сделалось, когда со «сказочного» диванчика содрали обивку, разбили об пол часы с кукушкой, штыками разломали рояль. Зачем? Эдит задёргалась в судорогах кашля.
Когда событий слишком много, когда они перечёркивают все сложившиеся устои, тогда они перестают восприниматься как реальность. Так случилось с Эдит. Сначала Февральская революция… Николай II отрёкся от престола. Появились Советы, Временное правительство, и ничего не понятно: в чьих руках власть. Было ясно одно: как прежде уже не будет. Не сама ли Эдит ратовала за новое? И вот оно явилось, такое дикое, пугающее. Ни света, ни свободы, о которой так много говорилось. И бесконечные митинги, митинги, кто о чём, не знаешь, кого слушать. Ещё не наладили свою жизнь, а уже звучат на всех углах обращения ко всем народам мира. В эсеровской газете Эдит прочитала: «Все как дети. День так розов! Ночи нет! Не будет сна! Будто не было морозов, будто век царит весна!». Эдит расхохоталась. Это и есть новая поэзия? А вот другая газета, а в ней образец нового письмовника: «С днём товарища ангела!» или «С гражданином покойным дядей!». Это что, издевательство? Совет пассажиру впечатлял не меньше: «Немедленно займи купе и объяви его республикой. Если будут ныть пассажиры, объяви референдум среди них же. Во время споров успеем доехать». Но через пять минут уже совсем не смешно. Россия вот-вот взорвётся, всё кругом переложено минами. Не было больше ни двуглавого орла, ни короны, ни скипетра, ни Георгия-Победоносца, пронзающего змия. Он вырвался на свободу, обвил ядовитыми кольцами Россию. А в Петроград потянулись со всех концов бывшие заключённые, лидеры социалистических партий. Весной столица приняла главных вдохновителей революции – Плеханова и Ленина. А с другой стороны – бесконечные очереди за хлебом, которого нет; грязные, оборванные люди, озлобившиеся, учиняющие расправы над всеми, кто не принадлежит к их сословию. Ни Эдит, ни Альма не выходят на улицу. «Долой царя!», «Долой самодержавие!», – эти требования обрели постоянный характер. «Так нет уже царя, – не выдерживает Альма, – а всё стало только хуже». И вот, 25 октября начался штурм Зимнего дворца, где заседало Временное правительство. Немногим раньше вырвался и умчался из города быстрый автомобиль, увозящий в недосягаемые дали министра-председателя Керенского. Временному правительству пришёл конец. И старому режиму тоже. Всё прошло быстро и практически бескровно. Выстрел, произведённый «Авророй», умело управляемая толпа – и, здравствуй, красная заря новой веры. Вот почему Эдит ничего уже не удивляло.
– Простудились, барышня? – насмешливо и злобно спросил один из них, совсем молодой, с жёсткими, чёрными глазами, выражением которым напомнил ей Чужестранца. – Ничего, скоро отмучаетесь, скоро выведем вас всех, как клопов.
Доктора Седова не было рядом, и он не мог им рассказать, как самоотверженно ухаживала Эдит за ранеными бойцами. Совсем некому было заступиться за неё. Альма безучастно застыла в углу, изредка утирая несвежим платком слёзы. Она и сама не понимала, из какого источника берутся они в ней. Казалось, она подорвала остаток сил ещё в тот день, когда Эдит вернулась из Райволы с шокирующей вестью о беременности. В вони, грязи, слушая стоны всё прибывающих раненых, лежала она в крохотной комнате – отвергнутая Эдит со своим таким же отвергнутым, хоть ещё и не рождённым ребёнком.
Седов все редкие свободные минуты отдавал Эдит. Он подбадривал её, давал какие-то лекарства, поил горячими отварами (их варила Альма по его рецептам), но сам ни секунды не верил в счастливый исход беременности. Да и сама Эдит понимала это. Альма совсем поникла: больная дочь, преступная беременность, незаконнорожденный ребёнок, голод, война! Однажды она подошла к двери, за которой лежала Эдит и замерла. Оттуда доносился голос доктора. Он предлагал Эдит руку и сердце. Альма вся обратилась в слух, но дочь отвечала едва слышно. Потом и вовсе наступило молчание. Когда дверь отворилась, и оттуда вышел доктор, Альма всё поняла по его горестному виду. Он прошёл, глядя сквозь неё. Отказала! Глупая, глупая девчонка. Отказала! Но на эту тему не было сказано ни словечка. Вскоре наступил день, когда Эдит потеряла ребёнка. И всё. Альма боялась и не хотела появления внука на свет, и вот его уже не будет. Так почему же так страшно воздействовала на Альму невинная младенческая смерть? Вот тогда Альме и показалось, что никогда больше ни одна слеза не выкатится из её глаз. Но она ошибалась. Видно, горе, в отличие от скоротечного счастья, всегда бездонно.
Теперь Альма с какой-то странной покорностью ждала, что и сама Эдит теперь отправится вслед за своим бедным ребёнком, настолько сильно ухудшилось её здоровье. Но нет! Отлежавшись и выплакавшись, Эдит поднялась. Кусая губы, стискивая губы, она просиживала дни и ночи за письменным столом. И в 1916 году под руководством Хагер Ульссон в Хельсинки вышел её первый сборник, названный просто – «Стихотворения». Эдит были высланы рецензии: «Фрекен Сёдергран – небывалое явление в нашей литературе… Эдит Сёдергран родила гигантов (как больно было это читать!)… Этот тоненький сборник перевернул все поэтические ценности в шведско-финской литературе, в скандинавской литературе… Это вклад в великую литературную революцию Европы, переживающей мировую войну… Это прихоть причудливой фантазии… мощная свежая струя, перевернувшая шведоязычную литературу Финляндии и т.д.».
У Эдит сразу же появились последователи, подражатели, её книги раскупались. Вскоре зародилось новое течение – экспрессионизм, лидером которого была Эдит. И те, кто пришли реквизировать особняк Сёдергранов, даже не подозревали, что стоящая перед ними измождённая, кашляющая кровью барышня в белой блузке и длинной серой юбке, кутавшаяся в дырявую шаль – именитая поэтесса, безо всяких посягательств на чужое, без всяких жертв совершившая коренной переворот в поэзии. Не только они, похоже, что никто в России не знал об этом. Здесь зародилась, окрепла и взлетела своя колоссальная литература – впоследствии названная литературой серебряного века. Некоторых её великих представителей Эдит даже встречала на своём пути. Но сама она осталась в стороне. Ничем не затронув русской поэзии, она, практически не выезжая из Петербурга (теперь уже Петрограда), умудрилась взорвать поэзию европейскую.
А сейчас, оставшись в нищете и болезни, едва оправившись от предательства и горьких потерь, она, взяв за руку мать и прижав к груди кота, отправляется в Райволу. Всего через год после революции Финляндия отделилась от России. Райволе же осталась во владениях новой страны Советов. Вскоре посёлок был переименован в Рощино.
Эдит теперь всё чаще сожалела о своих прежних увлечениях идеями революции, идеями Ницше. По Ницше всё и вышло: больную и нищую без всяких сантиментов выбросили из собственного дома. Электричество жестокости, набирая скорость, бежит по натянутым проводам новой жизни, заряжая им всю страну. И хотя Россия вышла из Первой мировой войны, правда, на крайне невыгодных для себя условиях, даже позорных (потеря Прибалтики, Кавказа, Белоруссии, Польши), почти сразу же началась новая – Гражданская. Она была ещё отвратительней, она поделила страну на красных и белых, причём с одной стороны мог быть сын, а с другой отец. Братоубийство приветствовалось новой властью, если оно совершалось во имя идей революции. Вскоре весь мир потрясла расправа над царской семьёй, особенно надругательство над больным цесаревичем. «Не будет теперь прощения России, – шептала Альма, – не будет».
Эдит обречённо соглашалась с ней. Интересно, переживала ли какая-нибудь страна две революции за один год? А следом – позорную войну внутри страны, в которой стреляли, мучили, убивали, пытали, проливали кровь друг друга дети одной матери. Потом – война с Польшей. Войны, как пороховые шарики сталкивались, отскакивали в разные стороны и порождали новые войны.
А Эдит смиряется. Не ей роптать на судьбу, когда её смерть совсем рядом. И внешне, и внутренне она уже совсем не та. Тяжко ей видеть себя в зеркале, каждый раз убеждаться, что совсем зачахла. Спасение всегда в одном – работа. На все жизненные невзгоды Эдит отвечает стихами. Итог – выход в 1918 году книги «Сентябрьская лира», а в 1919 – сразу двух: «Алтарь роз» и «Пёстрые наблюдения».
Случилась и ещё одна радость. Эдит навестила Хагер. Она приехала не одна, а привезла с собой молодого финского поэта. Он тоже уже весьма знаменит и сумел завоевать своё в место в литературе. Им оказался тот самый Эльмер Диктониус, на которого Эдит обратила внимание ещё в тот самый раз, когда Хагер знакомила её с авторами своего журнала.
Эльмер бодр, энергичен и свеж. Он заражает своим оптимизмом всех обитателей дачи в Рощино. Эльмер мучает вопросами, спорами Эдит, без конца тормошит её. Он заглядывает во все углы, теребит кота, любезничает с фру Сёдергран и вынуждает её хохотать не менее двадцати раз на дню. Он заставляет Эдит собрать чемодан и ехать с ними путешествовать.
Эдит соглашается, но доезжает лишь до Петрограда. Сейчас не время для путешествий. Только недавно окончилась гражданская война, Эдит слаба и бедна, а жить на деньги друзей она никогда не сможет себе позволить. Для посещения Петрограда у неё был один печальный повод: Альма получила письмо. Доктор Седов очень болен, и Эдит идёт навесить его. Они потрясены оба – болезнь наложила смертельную печать на каждого, каждый читает на челе другого извещение о скором конце. Бедный доктор держится только на морфине. Но теперь, когда он увидел Эдит, неизвестно, захочет ли он продолжать поддерживать свою жизнь таким образом.
«Может быть, встретимся там», – еле шепчут губы. Эдит не понимает. Седов сильно взволнован. Он начинает впадать в бессознательное состояние, требуется присутствие сестры. Она приходит и делает Эдит знак, что визит окончен. Но Эдит сама уже не хочет оставаться. Странно видеть его слабым и беспомощным. Скольких людей отбил он у смерти, не теряя при этом ни сил, ни бодрости духа. А теперь лежит, покинутый всеми, и нет у него ни подруги, ни жены. Эдит едва касается его губами и выходит. На сердце – многотонный гнёт, усиливаемый давним сожалением: почему выбрала не его, а Чужестранца? Строчки движутся за ней по ветру, как телеграфные ленты:
Все мои воздушные замки рассыпались, как снег,
все мои мечты утекли, как вода,
Из всего, что я любила, я оставила только
Голубое небо и несколько бледных звезд.
Ветер медленно шевелит деревья.
Пустота отдыхает. Вода молчит.
Старая ель бодрствует и думает
о белом облаке, которое он поцеловал во сне14.
В Петрограде Эдит бродит по знакомым и уже незнакомым улицам. Всё чужое, всё не то. Хорошо, что её изгнали в Райволу. В этом городе у неё не получилось бы жить. Тепло распрощавшись с друзьями, зная, что видит их в последний раз, Эдит возвращается домой. Больше никто не придёт к ней. Эдит склоняет голову, берёт на руки Сибелиуса, садится на стул. Взгляд её то и дело поднимается к скромному кресту за окном. Как избавиться от невыносимой тоски, от уничтожающего уныния? Теперь она каждый день сидит так, глядя в окно. Как-то утром Альма грустно говорит: «Доктор умер вчера». Эдит молча спускает с колен Сибелиуса и выходит из дому. Церковь ещё действует. Она заходит, подходит к батюшке, что-то шепчет ему. Он, спокойно оглядев Эдит, кивает. На следующее утро Эдит дома. Через день она снова там. Покупает свечу, подаёт записочку: «Упокой, Господи, душу новопреставленного Александра…».
Потом постояла, послушала службу, тихое, но наполняющее всё пространство пение, и такое умиление пришло в душу! Из церкви она вышла уже успокоенная. Теперь она знала, что там лучше, чем на этой вздыбленной, трясущейся земле, решившей распрощаться с состраданием и любовью.
Два письма лежат перед Эдит. Одно – от Хагер, другое…от Чужестранца! Руки дрожат. Какое вскрыть первым? Колеблясь, она всё-таки выбирает послание Хагер. В конверте – рецензии на сборники. Все, практически, положительные, даже восторженные. И статья Диктониуса. Вот что он пишет: «На карельской границе, рядом с русской деревянной церковью, в маленькой лачуге живёт молодая женщина. С маленькой краснощёкой фру. Это её мать, и полосатым котом. Это её друг. Тела нет, есть только лицо с удивительно улыбающимся ртом. Точнее, есть только лицо. Точнее, только этот улыбающийся рот. И глаза». Эдит расхохоталась. Так вот какое впечатление произвела она на Эльмера! Он что, принял её за Чеширского кота? В любом случае, его шуточки не прошли даром, раз она сделалась такой жизнерадостной. Забыв на время о втором, кажущемся огненным, конверте Эдит читает дальше: «Пять тонких книжек, пять скромных тетрадей, четыре – со стихами, одна с афоризмами, 1916 – 1920… Четыре тонкие тетрадки со стихами, перевернувшие всё вверх тормашками в скандинавской литературе… «Тень будущего» – самый сильный из всех рождённых женщиной сборников стихов, самый цельный и зрелый. Это отточенная манифестация завтрашнего дня нашей поэзии. Совершенное овладение своим «я». И путь через слабость этого смертного «я» – к космическому чувству вечности, растворённому в стихе».