Глава тринадцатая
Я с нетерпением ждала прихода Яны. С утра я сделала гимнастику, но через силу, с отвращением, потом взялась за шведский. Писала упражнение, а вместо букв получались какие-то каракули – пальцы плохо слушались. Я отшвырнула ручку, и в этот момент вошла Ольга Петровна. Вид у неё был обиженный.
– Что же ты, Даша, не сказала мне?
– О чём?
– Массаж, уколы… Я и сама могла бы тебе всё это делать. Как никак у меня стаж восемнадцать лет, медучилище с отличием за плечами. Никогда никого не спросишь, ни отца, ни меня.
– Ольга Петровна, у вас и так дел хватает. А Яна очень хорошая.
– Хорошая, – передразнила она, – конечно, молодых и красивых все любят, – она отвернулась от меня, вспомнив, конечно, о сопернице, которая засела в её квартире, с её мужем.
– Да турните вы их оттуда! – снова не выдержала я.
– Ты опять?! – грозно спросила Ольга Петровна.
– Всё, умолкаю. Как хотите.
Молчание. Она яростно стирает пыль, будто мечтает протереть в серванте дырку.
– На день рождения позовёшь кого? – всё-таки выговаривает она.
– Да, Яну! – неожиданно для себя выпаливаю я.
Ольга Петровна морщится.
– Опять Яна. Отец так и не заходил?
– Нужен он мне!
– Зря ты так, Даша. Уж простила бы его.
– Это только вы всех прощаете, а результат… – я осеклась.
Она сделала вид, что не расслышала моего высказывания.
– Что же приготовить для тебя и твоей разлюбезной Яны?
Я задумалась лишь на секунду.
– Салат, курицу, вон те классные пирожные с грибочками, как были на Новый год, фрукты, шампанское…
– Шампанское? – протянула она. – Ишь, куда загнула. Вот оно, влияние этой твоей… ненаглядной Яны.
– …бутерброды всякие, – продолжала я, – барашков из яиц с икрой, конфеты, ананасовый, апельсиновый и яблочный сок, красную рыбу, картофельное пюре, грибной жульен, соления, жареного карпа, холодец…
– Остановись, опомнись! Куда тебя несёт? Лопнешь и ты, и твоя Яна.
– А вы нам поможете. Я и вас приглашаю.
– Правда? Вот честь-то какая.
– Да, почему бы и нет? Потусуемся втроём.
– А отца?
– Ещё чего!
– Тогда и меня не будет.
– Значит, готовить не станете?
– Приготовлю, так и быть. Но не приду.
– Большое спасибо.
– На здоровье.
Разговор окончен. Я включаю телек и щёлкаю по каналам туда-сюда и до прихода Яны так больше ничего и не делаю. Наконец раздаётся долгожданный звонок.
– Яна! – кричу я, не давая ей даже поздороваться. – У меня через три дня день рождения! Ты придёшь?
– Дай подумать. Это как раз суббота. И я свободна.
– Класс! Прошлый день рождения я не отмечала, не до того было.
– Кто ещё придёт?
– Никого, – удивлённо говорю я, – ты же знаешь.
– Я имею в виду отца.
– Что вы все заладили одно и то же! Он вообще не заходит ко мне. Хотела попросить у него ноутбук, так фиг!
– Ноутбук? Я дам тебе ноутбук, не вопрос. У меня всё равно валяется без дела. Жених зачем-то подарил.
– А кто у тебя жених? – живо заинтересовалась я.
– Кретин, – спокойно, безо всяких эмоций сказала Яна и пошла мыть руки.
– Почему кретин? – нетерпеливо спросила я, когда она вернулась и принялась втирать в кожу рук крем.
– Да всё потому же, – холодно сказала она. – Ревнует, как дурак, не хочет, чтобы я работала, чтобы поступала в мединститут. В общем, старая песня.
– Но ты его любишь?
– Никогда не отвечаю на этот вопрос.
– Здорово! – с завистью сказала я. Вот бы мне так небрежно кинуть что-нибудь подобное! – А он красивый?
– Доделаю массаж и покажу тебе его фэйс. А как у нас дела с гимнастикой?
– Я старалась, но мне кажется, что это не поможет.
– Поможет! И не таких на ноги поднимали. Ты просто сама не хочешь. Тебе нравится лежать и плакать.
– Да ты что?!
– Поговорим об этом через месяц. Лучше дай мне почитать о твоей Эдит.
– Я ещё не дописала.
– Не страшно. Свежий взгляд просто необходим писателю.
Я ужасно разволновалась. Мне не приходило в голову, что моё сочинение будет читать кто-то ещё.
– Я не знаю, Яна. Мне как-то не по себе. Вдруг…
– Готово. Теперь укольчик.
Запахло спиртом.
– Вдруг тебе не понравится.
– А я тебе так и скажу. И знаешь что? В августе у меня отпуск. Я съезжу в твоё вожделенное Рощино и попробую собрать для тебя материал.
– Правда? – если б я могла подпрыгнуть, я бы так и сделала.
Умирая от волнения, я протянула Яне тетрадку.
– «Ожерелье для Эдит», – прочитала она на обложке. – Спасибо за доверие. Ноутбук принесу завтра. Пока.
– Тогда и я отдам завтра. А сегодня ещё попишу.
– Договорились. Пока!
Когда Яна ушла, я вспомнила, что она забыла показать мне фото жениха. Интересно, какой он?
Эдит проникла на этот вечер воздушным незаметным пёрышком, притаилась в углу и украдкой, через вуаль, разглядывала собравшихся в помещении людей. Люди вставали с места, ходили туда-сюда, беспрерывно курили, громко спорили, молчали, смеялись, слушали, перебивали друг друга и снова слушали. Эдит оказалась там, где хотела оказаться – на заседании поэтического общества. Наспорившись вдоволь, участники вечера расставили в кружок стулья, сели и начали по очереди читать стихи. Стройная дама с величественным и гордым профилем, худая, бледная, в огромной шляпе, поднялась и прочла одно за другим несколько своих стихотворений. И хотя Эдит в своей поэзии двигалась совсем в другом направлении, услышанные стихи и удивительная манера прочтения (а это была сама Анна Ахматова), заставили её с уважением и восхищением взглянуть на поэтессу. И в дальнейшем Эдит всегда с большим вниманием следила за великой Ахматовой, всякий раз восторгаясь неумолимо растущим мастерством и силой таланта. Казалось, что нет ему предела.
Практически, каждый из выступавших в большей или меньшей степени обладал оригинальным даром, и Эдит ещё раз с сожалением убедилась, что в России мощная поэтическая школа, но ей самой там места нет. Она уже хотела уйти, но очередной чтец привлёк её внимание. Она внимательно вглядывалась в этого человека, чем-то отдалённо напоминавшего Пушкина, видимо, заботливо отращенными баками. И вдруг узнала в нём черноглазого юношу, которого она видела в последний день своего пребывания в Райволе. Он ещё хотел попасть к эсерам.
Ни разу его взгляд не задел Эдит, вообще никто из присутствующих не обратил на неё ни малейшего внимания. Как едва различимая тень из потустороннего царства стояла она перед собратьями по перу, невидимая ими. Некоторое раздражение охватило Эдит. А что, если выйти сейчас на середину, ей, стоящей за пределами круга, и прочесть свои стихи? Что будет? Но Эдит не вышла и не прочитала, и не потому, что испугалась. Раздражение сменилось странной апатией. Не хотелось больше слушать, не хотелось даже писать. Так бывает, когда столкнёшься с чем-то величественным. Ей вдруг показалось, что всё, что она сочинила, плоско и беспомощно. Живущие внутри слова призывно тянули к ней руки, но она оттолкнула их. Потом встала и пошла. У порога Эдит ещё раз посмотрела на важно и вдохновенно читавшего свои стихи Осипа Мандельштама:
… И никну, никем не замеченный,
В холодный и топкий приют,
Приветственным шелестом встречен
Коротких осенних минут.
Я счастлив жестокой обидою,
И в жизни, похожей на сон…10.
Эдит вышла, тихо затворив дверь. На улице, в прохладном воздухе, уже ощущалась уверенная поступь приближающейся осени. Эдит шла, наслаждаясь свежестью, не думая ни о чём. И тут её окликнули. И так как голос был мужским, она, не оглядываясь, ускорила шаг.
– Да подождите же! Подождите!
Он сам нагнал её и загородил ей дорогу – удивительно красивый и безукоризненный во всех отношениях господин. Эдит растерялась и замерла. А он, без всяких церемоний быстро начал ей объяснять, что подойти к ней его заставил тот самый мост, к сожалению, он не помнит названия. Эдит ничего не понимала, а он продолжал быстро говорить о судьбе, встречах, о своём восхищении и надеждах и о новом времени. Эдит уже не сомневалась, что перед ней сама судьба. Красивое лицо незнакомца заставило её очень быстро поверить в это. Поэтому она даже не пыталась возмущаться, хотела, но не сказала, что к приличным барышням на улице не пристают – боялась показаться глупой мещаночкой. Приближался 1914 год – время, когда стремились стереть всё старое: классическое искусство, прежние нормы поведения, мораль и само существование брака. Эдит, несомненно, попала под это влияние. Ещё в Швейцарии бурные речи Хагер разбудили в ней дикарку и бунтарку. Поэтому с независимым видом, желая выглядеть самой современной и прогрессивной девушкой, она стала отвечать незнакомцу, смело и остроумно, и разрешила проводить себя до дому. Он настойчиво повторял, что много лет назад он видел её на мосту, ещё подростком, светлой петербургской ночью. Она сидела на корточках и что-то писала. «Да вот он, этот мост!» – воскликнул он. Оба остановились. «Стихи? Это были стихи?» – допытывался он. Иначе, что бы она делала на поэтическом вечере? И тут Эдит точно ослепило. Первый поцелуй оказался проходным билетом в страну, на берега которой Эдит ещё не ступала. Она закрыла глаза, и перед внутренним взором замелькали картинки прошлого: безумные, затравленные дни 1906 года, загадочный человек в длинном плаще, который провожал её долгим взглядом в ту памятную ночь. Неужели он?! А, впрочем, так ли это важно. Совпадение было гораздо меньшим потрясением по сравнению с силой чувства, родившегося сейчас у Эдит. К ней пришла любовь.
Возлюбленный Эдит долгое время оставался для неё совершенной загадкой. Можно было подумать, что он прибыл в Петербург из дальней и неизвестной страны. Эдит не знала ни его национальности (а говорил он с лёгким акцентом), ни точного возраста (вряд ли больше сорока), ни фамилии, ни родителей, ни источника доходов – ничего, что обычно сообщают девушкам порядочные мужчины, если они имеют серьёзные намерения.
Эдит это не тревожило. Она никого не слушала и опасений Альмы, которые, естественно, возникли, не разделяла. Любовь, которой, как ей казалось, не было до сих пор равных, перевернула в её душе всё вверх дном. Поразительная красота, галантность и темперамент незнакомца свели Эдит с ума. Она вообще не раздумывала и сразу же ответила на его манящий призыв. Мысль о выходе сборника отъехала далеко на задворки. Вот почему письма Хагер оставались без ответа. Эдит всё-таки призналась подруге, что давно пишет стихи, послала ей кое-что и получила от Ульссон положительный отзыв. Предложение издать сборник в Хельсинки пришло через два дня после посещения литературного вечера и встречи с незнакомцем. Но Эдит почти неделю не вскрывала письма. Когда она, наконец, прочла его, долгожданная новость уже не вызвала в ней воодушевления. Всё же, взяв себя в руки, она нехотя села за стол и попыталась отобрать стихи для будущей книги. Но они уже не устраивали её. Собственные творения в который раз показались ей бледными и мёртвыми. «До сих пор я не чувствовала по-настоящему», – подумалось ей. Перечеркнув стихи, она закинула их подальше в ящик. Эдит была переполнена томлением, жгучим и почти нестерпимым. Жажда увидеть любимого теперь сделалась главной её целью. Оказаться бы с ним сейчас в Райволе, а не в огромном Петербурге! Вот тогда бы ждать было намного легче, ведь в Райволе не затеряешься! Эдит закрыла лицо ладонями, и строки выплыли почти сразу же:
Я одна среди деревьев у озера,
Я живу в дружбе со старыми елями на берегу
И в тайном общении с молодыми рябинками.
Одна я лежу и жду,
Я не видела ни одного прохожего.
Крупные цветы взирают на меня с высоких стеблей,
горькие ползучие растения ползают на моей груди,
У меня есть только одно имя для всего – это любовь11.
– Это он! Он! – радовалась Эдит. – Всегда боялась даже подумать о том, что хочу любви, а теперь признаюсь, говорю: я ждала любви, и она вошла ко мне, как в раскрытое окно вплывает музыка из невидимого источника. И любовь эта – только он.
Подобно снежинкам, спускающимся сверху на землю и обладающим каждая единственной в своём роде формой, на Эдит сходили слова, разлетающиеся по листу бумаги затейливыми узорами. Эдит писала около часа и, в конце концов, вывела уставшей рукой: «Я взросла в твоём саду, любимый, – она надолго закашлялась и зашарила по столу в поисках платка. Приступ прошёл, и она продолжила: – И напилась живительным дождём, и напиталась солнцем, и вот теперь расцвела, и – вся теперь я в ожидании тебя»12.
Хлопнула дверь. Эдит вскочила. Он пришёл.
Чужестранец. Так думала Эдит о нём. Он так и оставался непонятным, не похожим ни на кого незнакомцем. Он не хотел рассказывать о себе, но так же и не стремился вникнуть в жизнь Эдит. Чужестранец! Только что он возбуждённо говорил о грядущей революции, сам себя перебивая, потом поменял тему и не менее горячо заговорил об Эдит. Он говорил, что увезёт её в другую страну. Там нет ни революций, ни войн, потому что всё в ней выстроено в совершенстве. Там шафранный лунный свет сменяется янтарным солнечным, там мирные долины пахнут парным молоком. И красноствольные сосновые леса на берегу бескрайнего моря, и плывущие мимо корабли, и здоровые, свободные в своём выборе и в своей любви люди – всё это есть там. Самое место Эдит – именно в такой стране. Он сам не знал, какие струнки цеплял в бедной Эдит. Ей становилось больно дышать и не только из-за туберкулёза, который она тщательно скрывала. Она с отчаянием сдерживала атакующий кашель, отворачивалась и прятала в карман окровавленный платок. Недавно Альма принесла новое лекарство, обещающее помочь, но облегчения не наступило. Значит, он не хочет оставаться здесь, мечтает уехать, но не один! В порыве благодарности и острого ощущения любви он бросалась к нему, но он, уже остывший, смотрел в никуда холодными, безразличными глазами и в ответ на её порыв лишь рассеянно поглаживал руку. Когда Эдит уже не надеялась привлечь его внимания, он оживлялся, загорался и долго целовал её. Но по прошествии времени, когда любовь начала притупляться, даже не сама любовь, а надежда на счастливый исход этой любви, Эдит поняла, что Чужестранец утолял только свой голод. Тем нестерпимее становился голод Эдит – по ласке, поддержке и верности…
Оживившись, он снова начинал произносить речи о революции, небрежно отстраняя от себя Эдит, о скором, решающем ударе по буржуазии, о том, что ещё чуть-чуть – и всё решится.
В ожидании этого судьбоносного решения они с Эдит, как и большая часть петербургского общества, выезжали в свет: в какие-нибудь кабачки с особенными блюдами, в театры, посмотреть ту или иную прославившуюся актрису, на морские прогулки. Но однажды Чужестранец привёл её в место для избранных – так называемый «философский вторник», где собирались последователи идей Ницше. Конечно, Эдит слышала и о нём, и о ницшеанстве, но никогда не вникала в это. Чужестранец решил, что время пришло. Как и на литературном вечере, здесь собралась разнообразная публика, в которых меньше всего можно было заподозрить поклонников философских идей. Среди них Эдит разглядела пунцоволицего господина, а попросту говоря, с лишаём на щеках и в котелке, всклокоченного юношу с бегающим взглядом и в рубашке с грязным воротником; даму с завидными формами, в чёрном вечернем платье с неуместными блёстками, глубокомысленно затягивающуюся папиросой, торчащей из длинного мундштука. Поражали до странности похожие друг на друга молодые люди с засаленными волосами, и девушка среди них, красивая и томная, в белом узком платье, похожая на небесное облачко.
Все они также расселись в кружок. Лишайный господин вышел на середину, позвонил в колокольчик и сообщил, что собрание началось. Он предоставил первое слово самому себе и заговорил:
– Господа! Мы собрались здесь, чтобы объединить свои усилия и укоренить ницшеанство в России как единственно правильное учение, которое должно восторжествовать над предрассудками и похоронить устаревшие догмы. Религия закабалила наше сознание, государство подавило наши личности, а научные открытия – устарели. Моральные устои – прочь! Глупо самоотверженно любить и заботиться о ком-то, глупо жалеть ближнего, ибо он слаб и ничтожен. Наша цель – создание общества сверхлюдей; жалким, просящим и плачущим в нём не место. Мы должны помочь им в одном – исчезнуть с лица земли и освободить нам дорогу. Мы бедны, мы сами делаемся нищими в своей жалости, поэтому погрязли в бездуховности. Наше искусство – продажно, оно находится в зависимости от владык, оно в лапах индустрии. Возродиться нам поможет одно: только великая революция. Она породит свободных, прекрасных и сильных людей. Эти люди легко преодолеют ограничение и смирение духа, предполагаемое христианством, и раскроют свою природную сущность. Долой рабство! Вперёд – к познанию тайн природы, ибо только посвящённый может сказать самой природе, солнцу, звёздам, смерти: я ваш повелитель.
Все зааплодировали. Эдит, глядя на полные блеска, бездонные, заворожённые глаза своего друга, на его шевелящиеся губы, повторяющие речь оратора, поддалась всеобщему психозу. Вот о какой стране он говорил! Будто с потолка свесилась верёвка, а Эдит ухватила и обмоталась ею – так увлекли её идеи безумного философа. Помнится, отец всегда учил другому – любви и жалости к ближнему. А зачем? Ведь и правда, новая эпоха пришла! Новые люди! Кому сострадать? Достойный человек не позволит жалеть себя, а недостойные будут навсегда отвергнуты зарождающейся эрой. Спасибо, милый Чужестранец, что привёл меня сюда! Эдит, борясь с новой волной кашля, всё внимательнее слушала остальных выступающих. Речи длились полтора часа. И вдруг на середину вырвался не замеченный ранее Эдит, человек. С зачёсанными назад волосами, с огромными, пышными, похожими на подкову усами и явными следами психического расстройства на лице, он казался самим Ницше, выскочившим из преисподней. Взмахнув руками, он закричал:
– А теперь, братья, возьмёмся за руки и объявим принципы великого учителя, хором, громко, чтобы наш стройный и мощный глас долетел до ушей глухих, слепых и ничтожных рабов.
Раздался грохот отодвигаемых стульев. Взявшись за руки, ницшеанцы, нараспев, заговорили:
– Свободу! Душа человека – единственное, что принадлежит только ему и больше никому!
– Свобода распоряжаться своей душой – это свобода управлять своей судьбой, насколько это в силах человеческих. Такова естественная основа нравственности!
– Славен искатель истины, ибо он обретает цель жизни!
– Славен преодолевающий в себе недочеловека, ибо он устремлён к высшему!
На этих словах пышная дама зашаталась, истерически крикнула и в экстазе повалилась на грязный, затоптанный пол. Эдит вздрогнула, вышла из транса и сделала движение вперёд, чтобы помочь даме подняться. Но ей преградили дорогу, и несколько пар недобрых глаз явно подали ей предупреждающий сигнал. Дама оказалась слаба и не стоила того, чтобы тратить на неё время. Она продолжала биться на полу, но это никого не трогало. Эдит хотела возмутиться и оглянулась в поисках поддержки. Чужестранца рядом не было. Продолжая оглядываться, Эдит, наконец, обнаружила его в самом дальнем углу этого помещения. Он стоял и вёл милую беседу с девушкой-облаком. Забыв о даме, Эдит направилась к ним. Увидев её, Чужестранец настолько искренне и радостно заулыбался, что у Эдит немного отлегло от сердца. Он поцеловал ей руку и сказал:
– Позвольте представить вам, Елизавета Ивановна, мою невесту – Эдит, мадмуазель Сёдергран. Она не только моя будущая жена, она ещё и истинный поэт грядущего нового времени.
Надо сказать, Чужестранец едва ли прочёл хотя бы три стихотворения Эдит. Но то, что он назвал её своей невестой, поразило Эдит в самое сердце. Вот оно, дождалась! Мелькнувшая ревность исчезла. Елизавета с видимой досадой протянула руку:
– Очень приятно. «А я, – она говорила тонким и капризным голосом, – пришла сюда, чтобы покончить с собственным ничтожеством и бездарностью». О замужестве и не думаю и вам не советую – хочу сохранить свободу. Что и говорить, Ницше – величайший из всех людей, живших на земле. – На последних словах она вдруг повернулась к Эдит и жадным, презрительным, всё охватывающим взглядом смерила её с ног до головы. Результат не впечатлил Елизавету и, быстро успокоившись, она снова вернула себе томный взгляд.
«Давно ли вы знакомы?», – спросила Эдит его на улице.
«Нет, разговорились только что. Всегда приятно встретить единомышленника».
«Я правильно поняла, ты сделал мне предложение?»
«Называй это так», – легко согласился Чужестранец.
Чтобы скрыть волнение, Эдит пылко заговорила о Ницше, о правильности его идей, о своём решении перечитать о нём всё. Чужестранец невпопад кивал и улыбался. Эдит замолчала, но он даже не заметил.
Дома Эдит нашла новое письмо от Хагер Ульссон, вопрошавшей, когда же Эдит пришлёт материал для сборника и почему она вообще не отвечает.
Эдит схватила письмо и закружилась с ним по комнате, напевая чуть слышно: «Свадьба и сборник, свадьба и сборник, сва…», – безжалостный, рвущий лёгкие на части кашель, повалил её на кровать. Согнувшись пополам, покрывшись холодным потом, Эдит заходилась в приступе. Прибежала Альма, стала совать ей тёплое молоко, но Эдит подумала, что пришёл её конец. Только через десять минут, бледная, будто обескровленная, она пришла в себя. Тихо лежала она, сжимая в руках свежий платок. Потом осторожно приподнялась, словно боясь растревожить засевший внутри кашель, и села за стол. Со словами «всё это ерунда», отгребла старые рукописи в сторону. Она отошла от приступа, и два горячих желания вновь запульсировали в ней: Чужестранец и Ницше. Желая предстать перед женихом во всеоружии, Эдит пошла в библиотеку, порылась в книгах, кое-что нашла и, забрав всё это к себе в комнату, вернулась к столу. Бедная и умная Эдит не знала, что редко когда можно удержать блестящего мужчину идеями Ницше, в этой области была куда лучше её осведомлена прелестная Елизавета Ивановна, в душе чихавшая на Ницше и на всех остальных философов в мире. Но бедная Эдит этого не знала. Она была уверена в предстоящем счастье, смущала её только болезнь. Сейчас, удовлетворённо кивнув, она быстро начала писать: «Странный отец!
Твои дети не подведут тебя, они идут по земле стопами богов, потирая глаза: где я? …» и так далее. Почти без паузы Эдит приступила к «Большому саду»: «Если бы у меня был большой сад, я бы пригласила туда всех своих братьев и сестёр. Каждый взял бы с собой великое сокровище. Поскольку у нас нет родины, мы могли бы стать одним народом. Мы построим ограду вокруг нашего сада, чтобы ни один звук из мира не долетал до нас. Из нашего тихого сада мы дадим миру новую жизнь».
Полгода Эдит пребывала в эйфории. Она написала Хагер, что не может сейчас начать работу над сборником, она готовится к свадьбе. Альма сама взялась шить платье, а жених казался обворожительным.
Первый раз Чужестранец исчез за неделю до свадьбы. Желая быть во всеоружии, Эдит активно лечилась, и поначалу наступило улучшение, но, как случалось и раньше, болезнь снова отвоёвывала свои позиции и захватывала бедняжку с новой силой.
Он вошёл неожиданно. Эдит стояла в холле и, откашлявшись, растерянно рассматривала бурый от крови платок. Нездоровый румянец опалил щёки, запудриваться на глазах Чужестранца было глупо. К тому же поднялся жар, она еле стояла на ногах. Шатаясь, Эдит, так и держа платок в руках, пошла ему навстречу, но он резко отшатнулся.
– Что с тобой? Ты больна? – он не мог отвести глаз от пунцовой тряпочки. Потом он взглянул на Эдит, ожидая ответа, и она с болью прочла на его лице брезгливость и отвращение. Эдит кивнула.
– Ты должна была сказать раньше. Что за болезнь?
– Туберкулёз, – громко сказала Эдит. Тон её был вызывающим. Он немного смутился.
– Нужно было предупредить. Она заразная?
Эдит не отвечала.
– Ты лечишься?
– Лечусь.
– Ладно, я вижу ты нездорова сегодня. Ты не против, если я зайду попозже? У меня дела.
– Не против.
– И всё же, милая Эдит, надо было сказать. Нехорошо. Надо было… – он не договорил.
Эдит стояла на крыльце и, глотая слёзы, смотрела ему в след. Он не пришёл ни попозже, ни через месяц. Недошитое платье валялось на сказочном диванчике. Неделю спустя до Эдит дошли слухи, что он сошёлся с Елизаветой Ивановной и собирается с ней в Париж. А потом она увидела знакомый автомобиль. Через стекло чётко прорисовывался неповторимый профиль Чужестранца, а на заднем сиденье белела своим излюбленным одеянием девушка-облако. «Всё правильно, – шептала Эдит, – «великий охотник прав: жалости нет. И любви нет. Ничего нет. Только свобода. Значит, я – свободна». Она вернулась домой. Всё это было ненадёжным утешением. Строки сами ложились на бумагу, она не хотела их писать:
Реки текут под мостами,
цветы сияют у дорог,
леса с шелестом склоняются к земле.
Для меня нет теперь ни высокого, ни низкого,
Ни чёрного, ни белого,
с тех пор как я увидела женщину, одетую в белое.
в объятиях моего возлюбленного13.
Эдит была сильна. Она пережила предательство, болезнь душила её, она запуталась, как писать и как жить дальше. Эдит не плакала и не сдавалась. Но и обретённое ницшеанство не помогало справляться с тоской. Она усиливалась. Эдит двоилась.
Заброшенный Сибелиус настороженно следил за ней, сидя на стуле. Эдит, особенно плохо чувствовавшая себя сегодня, взяла его на руки и прилегла. Почёсывая котика за ухом, она думала, убаюкиваемая его мурлыканьем: «Где же твоя страна, милый? Где же ты, новая жизнь?».
Новая жизнь пришла в безобразном обличье войны. Петербург и так был взлохмачен, взбудоражен и напуган стачками рабочих, которые изрешетили чёрными дырами всю картину города. Пролетарский веер листовок, грязь, шепот трусливых, крик разгневанных, трепет непонимающих… Обуховский, Французский, Невский, литейный, машинный, примкнувшие к ним мелкие заводы – все остановили работу и выбросили в воздух требования, угрозы и выстрелы.
– Когда же это кончится! – Альма в сердцах задернула занавеску.
Эдит догадывалась, что совсем нескоро. Мир отторгает жалость, любовь и милосердие. Она уже испытала это на себе и желала стать такой же, как и эти люди нового мира. Она планировала выйти на улицу, чтобы присоединиться к бастующим или хотя бы стать активным наблюдателем, может быть, написать заметку в газету. Но высокая температура не позволила даже приподнять головы над подушкой. Оставалось только лежать и думать, прижав к боку тёплого и верного Сибелиуса.
Несколько недель Эдит протомилась в горячке. Когда она смогла подняться с кровати и пройти несколько шагов, больше всего её расстроило не отражение в зеркале, истерзанное и бледное, с тёмными провалами вместо глаз, а невозвратно ушедшее время. Сколько всего могло быть написано, сделано, прочитано! Огненный лучик, как инструмент хирурга, прошёлся по сердцу. Чужестранец! Она криво ухмыльнулась. Нельзя быть такой глупой. Надо же, мечтала о свадьбе, платье шила. Теперь уже ясно, её судьба – поэзия. Жизнь доходчиво объяснила ей, что к чему. Это замечательно, что она испытала такую любовь, которая обильно полила корни её таланта, и теперь можно сказать: «Я познала, я поняла!». Вот только очень мало времени остаётся, чтобы заполнить свиток, предоставленный ей, как и всякому человеку, Богом, и развернуть его перед миром. Скорее, за работу!
Преодолевая головокружение, Эдит зашарила рукой в ящике стола в поисках чернильницы.
– Эдит! Эдит! – Губы Альмы тряслись, – война, Эдит!
– Какая война?! С кем?
– Германия объявила нам войну, Эдит. Что же теперь будет?
Бесконечная серость, уродливая и тревожная, накрыла всю Россию. Стачки прекратились немедленно, и теперь беспрерывно, прорезая всю страну насквозь, мчатся эшелоны, ползут обозы, едут санитарные повозки русской армии. Пешком, по грязи или верхом на лошадях движутся вперёд солдаты. С угрожающим грохотом и треском, не разбирая дороги, прёт вперёд артиллерия. Так началась Первая Мировая…
Прошла мизерная по времени часть войны, а раненых и убитых не счесть. В особняке Сёдергранов теперь разместился городской лазарет. Сначала Альма, а потом Эдит, пройдя ускоренные курсы медсестёр, стали работать здесь же, в своём бывшем доме. Едва начали заносить раненых, едва Эдит увидела этих несчастных и стонущих, некогда сильных и здоровых мужчин, мучительно бредящих, на ощупь ищущих оторванные части тела, запутанных в грязные кровавые тряпки вместо бинтов, как сразу весь смрад новообретённых идей выветрился из неё. Достаточно было дотронуться до бессильно повисшей руки щуплого, совсем молоденького паренька с изодранным лицом и пустой глазницей, как Ницше был повержен.
Забыв, что сама смертельно больна, Эдит взобралась на самую высокую скалу самопожертвования, борясь на ней за жизни страдающих солдат, едва удерживаясь сама. Но смерть давно уже расположилась там и ежедневно сбрасывала свои жертвы в ледяную могилу. Запах йодоформа, сбивающее с ног зловоние от давно не перевязываемых ран, кровь, боль, ругательства, папиросный дым, проклятия – всё это въелось в кожу Эдит. Всем девушкам-медсёстрам, Альме, всем делалось нестерпимо дурно от зловоний и крови и осколков, торчавших из ран. Каждый раз кто-нибудь терял сознание. Но только не Эдит. «Вот смысл жизни, – думала Эдит, закусив губу, из последних сил пытаясь перевернуть огромного, тяжёлого солдата на другой бок, – помогать этим горемычным, вытягивать с того света и возвращать их матерям, жёнам, невестам и детям. А стихи… Стихи – для мирной жизни. Что я могу?» Она с восхищением смотрела на главного врача лазарета, доктора Седова. Мужественно проводя операции, ампутируя руки и ноги без наркоза, виртуозно и щадяще одновременно, с точным знанием того, как причинить больному меньше страданий.
Так билась Эдит со смертью, с войной, с жестокостью, с самой собою, пока очередная критическая фаза собственной болезни не швырнула её ничком на холодный пол. Она больше не могла работать.
– Что же вы, голубушка, не сказали, что больны? – сурово спросил Седов. – Мне некогда ещё и за персоналом следить.
Где-то Эдит уже слышала эти слова. Образ Чужестранца бесцветной тенью мелькнул на забрызганном кровью и нечистотами небосводе.
Но доктор Седов в редкие свободные минуты начал заходить к Эдит.
– В мирное время я бы поставил вас на ноги, Эдит, – сказал он, спустя месяц общения с бывшей медсестрой, смотря на неё особенным взглядом. – Жаль, что мы не встретились раньше.
Действительно, жаль! Вот бы полюбить такого человека, как Седов: прямого, честного, сильного, делающего настоящее дело, вместо пустых речей.
Но если в глазах доктора и мелькает искра нежности и сожаления, то Эдит уверена: ни он, ни она не имеют права на проявление слабости и эгоизма. Эдит стряхивает с себя случайно упавшую сладкую каплю наваждения. Она думает о другом. Нет сил лежать без дела. А выход Эдит нашла ещё в детстве. Стихи! Получается, это всё, что она может.