Глава десятая
В последнее время отец всё ходит вокруг меня с хитрыми улыбками, он, кажется, не замечает моего откровенного пренебрежения. Сначала я тормозила, не могла понять, в чём дело, а потом сообразила: скоро мой день рождения. Я настолько привыкла к мысли, что праздники не для меня, что совсем забыла о нём. Лучше бы и не вспоминала! Шестнадцать лет в моей ситуации никак не радуют меня. Мне не нужен ни праздничный стол, ни торт, глупо утыканный свечками. А какие подарки может преподнести мне отец? Косметику, вечернее платье, туфли на шпильках? Мне это всё нужно, как рыбе зонтик. Смешно. Но отцу неймётся. Как только я вспомнила про день рождения, папаша, будто по заказу явился ко мне и, идиотски улыбаясь, спросил, что бы я хотела получить.
– Пушку, чтоб с утра дать залп погромче в честь меня.
Он сразу же перестал улыбаться. Я же продолжила:
– А помнишь последний день рождения мамы? Ты вообще не соизволил прийти домой в тот вечер, ты предпочёл провести время со своей… Помнишь?
Он с мукой в глазах смотрит на меня, я даже немного теряюсь. Потом медленно встаёт с диванчика напротив моей кровати и произносит:
– Мама не была такой жестокой, как ты. Она простила.
Я остаюсь одна. Ещё ни разу он не говорил со мной о маме. Неужели его мучает совесть? На миг мне стало чуть-чуть жалко его. Но это тут же прошло. Да врёт он всё, прикидывается! А если даже и нет, то так ему и надо, пусть помучается! Пусть! Так я и твердила себе до вечера.
Пошёл четвёртый день, как папаша не заходит ко мне. А я как раз хотела сказать ему, что мне нужен котёнок. Тот кот не был моим, я поняла, что он больше не появится, слишком уж своевольный. Я хотела попросить у него бездомного котёнка, первого, который встретится, чтобы не отнимать его у матери. А ещё мне нужен ноутбук. Я с грустью отметила, что мне всё труднее двигаться и писать. А поскольку сидеть за компьютером в комнате у отца тяжелей вдвойне, то и речи об этом нет. Вот я пишу сейчас, а пальцы словно сосульки. Всё потому, что я отказалась от лечения, от любой борьбы. Сейчас я чувствую, что мне это необходимо. Все эти просьбы может выполнить только отец, больше мне не к кому обратиться, но он, как назло, не приходит. Сама я не буду его звать, ни за что. Мой день рождения через пять дней. Возможно, он ещё зайдёт. У Ольги Петровны очередной закидон, и она очень холодна со мной. С тех пор как она осталась по моему настоянию жить у нас, она отдалилась от меня. И всё потому, что я наезжаю на её ненаглядного муженька и постоянно жужжу про суд. Мне кажется, она жалеет, что разоткровенничалась со мной, теперь она сторонится меня. Причём, такая перемена произошла не так давно. Был спор, и после него она вернулась к тому первому состоянию, когда машинально делала свои дела и едва замечала меня. А спор вышел вот из-за чего. Я отправила её в книжный за усложнённым курсом шведского, антологией поэзии скандинавских стран и биографией Ницше. Она по складам прочитала список, но, нисколько не удивившись, пошла и принесла всё, что я заказала. Потом сказала, что она поразила своим выбором консультанта – пожилого мужчину, и он пытался узнать её телефон.
– Клёво! – воскликнула я. – Идите на свидание, а муженьку дайте пинка под зад!
Она сразу же помрачнела, она просто прижала меня к кровати кирпичным взглядом и угрюмо сказала:
– Если мешаю – уйду.
– Да я же не об этом! Я о несправедливости. Это большая глупость с вашей стороны – позволять ему жить там со своей подружкой и оравой родственников. Я бы…
– Ты – эгоистка и избалованная девчонка. И в реальной жизни ты ничего не смыслишь. Над отцом измываешься!
– Это не ваше дело!
– Вот и моё дело – не твоё.
Я обиженно замолчала. С тех пор мы почти не общаемся, наше взаимопонимание исчезло, поэтому обращаться к ней с просьбами я не могу. Но пусть не думают, что они сломили меня! За время моей лежачей жизни у меня выработалось ценное качество: если я что-то могу сделать сама, я это делаю. И я позвонила в поликлинику, объяснила ситуацию и попросила прислать мне массажистку. Так в моей жизни появилась Яна.
Глава одиннадцатая
Пришло время сказать правду. Отец тяжко болен, и скрыть это невозможно. Якоб Сёдергран смертельно болен. Его изнуряет кровавый кашель. Хриплое слово пригвоздило семью Сёдергранов к столбу мучений навсегда, и слово это – туберкулёз. Врач настаивает на поездке в Швейцарию, лечебные воды и горный воздух могут помочь. Но финансовые дела Сёдергранов в последнее время хуже некуда, как и у многих, и отец отказывается. Он ничего не хочет отнимать у дочери и жены. И потом он считает, что эта болезнь неизлечима, незачем тратиться на неё. Он заметно упал духом, жизнь красными каплями постепенно выходит из него с каждым приступом кашля. Единственное, что удаётся сделать – уговорить его уехать на лето в Райволу.
Первое время Эдит в восторге, но потом ей становится стыдно за свою радость. Отец будто не замечает перемены места, ему не лучше и из дома он не выходит. Эдит хочет быть сиделкой около него, но Якоб не разрешает ей подходить к нему. Всё, что остаётся Эдит – это посылать ему каждое утро маленькие букетики полевых ромашек и свои стихи. Она стоит у открытого окна, отец с грустной улыбкой смотрит на неё.
– Хорошо, очень хорошо, – кивает он. – Хотел бы я дожить до того дня, когда увижу их напечатанными. Прочитать стихи собственной дочери в известном журнале или в отдельной книге! Ты бы их послала куда-нибудь, Эдит. Тогда можно спокойно умереть.
Эдит опускает глаза и отходит от окна. Один раз она уже посылала тайком свои сочинения, стайку маленьких диковинных птиц в «Северный Вестник». Но писать пришлось по-русски, и вышло всё не так. Вот и редактор решил, что стихи малолетней поэтессы слабы и несовершенны, о чём в щадящей форме и известил её письме, приложенном к отверженной рукописи. «Вам следует обратиться к лучшим образцам классической поэзии, – писал он, – в Ваших творениях отсутствует рифма, метафоры неясны, а смысл размазан. Вам, возможно, следует заняться чем-то другим». На вторую попытку Эдит не отважилась. Она корила себя за отсутствие рифмы, но попытка рифмовать ни к чему не привела. Она чувствовала не так, её душа пела по-шведски, поэтому журналы и издательства никогда не раскроют своих дверей перед ней.
Вскоре и в Райволе стало неспокойно. В 1907 году становится известно, что неподалёку обосновалась боевая организация эсеров. В один сентябрьский день, когда Сёдерграны уже были готовы к отъезду, Эдит заметила двух идущих по посёлку юношей. Один из них, в гимназистской курточке, весь тёмненький, с чёрными глазами, державшийся очень надменно, громко говорил и размахивал руками. Эдит услышала, так как они проходили очень близко, что речь идёт, конечно, о революции и об эсерах, расположившихся в посёлке. Позже, через несколько лет Эдит узнала этого юношу на одном из собраний, на котором ей довелось оказаться. Им оказался начинающий, а в будущем знаменитый поэт Осип Мандельштам. Ни тогда, ни потом Мандельштам не заметил Эдит. Она вышла за калитку, чтобы ещё раз взглянуть на удаляющихся юношей, как вдруг что-то подвернулось ей под ноги. Эдит нагнулась и увидела маленького полосатого котёнка, жмущегося к ней. Эдит взяла его на руки, он сразу же прижался к ней и замурлыкал на все лады.
– Какие мелодии, – сказала Эдит, – Сибелиус позавидовал бы.
С тех пор кота стали звать Сибелиус. Он стал отрадой для Эдит. Состояние отца сильно ухудшилось, он уже не вставал. Мама замкнулась в себе, с Эдит разговаривала мало. Остаток года прошёл как-то скомкано, а в мае 1908 года Якоб умер. Его больше не было на свете! Он, даривший счастье и радость двум одиноким женщинам, покинул их. Не стало теперь у них опоры, света и любви. Тёмная волна шторма накрыла их с головой. Теперь мать и дочь остались единственной надеждой друг для друга. Причём, Эдит оказалась более выносливой, потому что Альма выглядела совсем обезумевшей от горя. А у Эдит была поэзия. И она написала строки, посвящённые отцу, показавшиеся ей единственно правильными:
Жило-было в лесу дерево –
такое прекрасное и могучее…
Я видела его…
Оно возвышалось над туманами глубин и
вершинами земли в одиноком великолепии.
Теперь я слышу, что в него ударила молния.
Но что вы можете сделать
с громом и молнией?
Я видела это дерево в лесу
и буду помнить его
до тех пор, пока будут звенеть мои песни7.
Альма прочитала, заплакала и ушла наверх, не дав себя утешить. Эдит легла на сказочный диванчик, уставившись влажными глазами на корочки книг. Всю библиотеку собирал отец. Эдит вспомнила, как он учил её читать. Благодаря отцу она знала почти в равной степени немецкий, французский и русский языки. А вот писать стихи хотелось только на шведском. Может потому, что дома говорили на нём. Но не только языкам обучил её папа. Это он открыл в ней второе зрение, и она по-особенному научилась видеть окружающий мир. С папой можно было разговаривать о ручьях, солнце, деревьях, птицах; о лесной чаще и морской звезде; о задиристом прикосновении ёлочных иголок к щеке и о гладких, обласканных морем, камушках. О любви, доброте и красоте. Обо всём, чем можно порадовать ребёнка. Он с пелёнок внушал Эдит всё это, и она улыбалась ему в ответ беззубой младенческой улыбкой. «Смотри, Якоб! Она всё понимает!» – поражалась Альма. Он молча прижимал жену к себе и смотрел в окно на обманно застывший Петербург.
Эдит всхлипнула. Наверху убивалась мать. Сибелиус устроился к Эдит под бок и замурчал. Он знал, как любит хозяйка его рулады. Ей стало немного легче.
Несколько месяцев такой жизни не могли хорошо отразиться на Эдит. Однажды утром она потеряла сознание. После осмотра врач пришёл к выводу: туберкулёз, передавшийся по наследству. Значит, смерть снова рядом, ей было мало одной жертвы. Смерть вообще будто осатанела в начале ХХ века. Зато Альма вмиг протрезвела. Ведь Эдит кашляла, но никто не обратил внимания на это. Теперь её долг – спасти дочь. Это будет самая лучшая дань памяти Якобу.
Глава двенадцатая
Она появилась в нашем доме на следующий день, ближе к вечеру. Я только взглянула на неё, как мне сразу же захотелось выскочить из кровати, распрямиться, выбежать на улицу, вдохнуть воздуха, шедшего с моря, и начать жить по-настоящему, потому что не только неземная красота поражала в ней. Это было что-то необъяснимое, она казалась чудом, но чудом совершенно естественным и земным. При неземной красоте. Не знаю, как объяснить. В общем, я не буду описывать её внешность – это бесполезно. Меня удивило в ней всё, в том числе и джинсовое платье. Как бы мне хотелось сейчас же стать такой! Она просилась даже не на обложку журнала, а на картину какого-нибудь художника. Это я раньше подумала бы только о журнале. Ничего себе, медсестра!
– Привет, – сказала она и села на стул возле меня. – Ты – Даша. Решила вернуться к жизни. Правильно?
– Да. Решила. А вас как зовут?
– Яна. И можно на «ты». Мне всего двадцать один.
– Очень приятно. И что же я должна сделать, чтобы вернуться к жизни?
– Верить. – И добавила, протягивая мне коричневую брошюрку, – вот упражнения, а массаж и уколы за мной.
Она встала и надела халатик. Я уверена, что и на сотнях девушек так не сидело бы так вечернее платье, как на ней простенькая униформа медсестры. Она откинула одеяло и принялась за массаж. Её руки мелькали в воздухе, и мне померещилось, что вокруг её рук в воздухе вспыхивают и тут же рассыпаются пунцовые цветы. Потом последовал укол, мгновенный и безболезненный. Она поднялась и сняла шапочку.
– Уже уходишь? – жалобно спросила я.
– Могу посидеть, – охотно согласилась она. – Ты у меня сегодня последняя.
– Спасибо! – Я улыбнулась. Мне и, правда, ужасно не хотелось оставаться одной.
– К тебе редко заходят?
– Никогда.
– Почему? Я вижу, ты учишься, – она кивнула на стопку учебников и тетрадей.
– Учусь. Пытаюсь.
– Но одноклассники не заходят? Понятно. В любом случае, продолжай. Тебе это необходимо. А то у некоторых прыщ на носу выскочит, и они сразу валятся в постель и ни на что не способны. А так, окончишь школу в этом году, и можно в институт.
– Не окончу. Я не учусь в школе, бросила. Это… другое.
– Другое? Что же?
Я замялась.
– Не говори, если не хочешь.
– Я скажу потом, если будешь приходить ко мне.
– Буду. А почему школу бросила?
– А зачем она мне? Я их всех ненавижу.
– За что?
Я колебалась, говорить или нет? И вдруг мне сделалось так тяжело. Действительно, за что? Может, ненависть – это только прикрытие моего одиночества и идиотских поступков? Я сглотнула слёзы и всё-всё рассказала ей. О теракте, о маме и подлости отца, об Антоне и одноклассниках, о коте и Эдит, об Ольге Петровне и попытке самоубийства, о загадочных слезах, о походе в библиотеку, о визите одноклассников, о мерзком муже Ольги Петровны и о своём одиночестве. Я ничего не забыла и никогда так много не говорила. Когда я замолчала, то удивлённо заметила, что уже стемнело, поэтому лицо Яны я видела смутно, тем более что она сидела, опустив голову и вертя в руках шапочку. То, что она сказала, обескуражило меня:
– Удивительно. Какая у тебя интересная жизнь. Знаешь, у меня полно знакомых, которые могут свободно передвигаться, поехать в любую страну мира, но их рассказ о собственной жизни занял бы не более двадцати минут, из них десять минут ушло бы на жалобы, при этом он был бы до одурения нудным.
– О чём ты, Яна? У меня нет жизни.
– Ты пишешь об Эдит?
– Ты догадалась? Да, о ней.
– Это же… потрясающе. Ты не плюёшь в потолок и не ноешь. Интересно же разгадывать чужие загадки. Что же тебе ещё нужно?
– Быть, как все.
– Ты уже побывала такой, как все. А теперь ты другая. Ну, вот так получилось. И стать прежней не получится. Я не о болезни. Поняла?
– Так что же делать?
– Смирись. Просто смирись и живи.
– Слишком просто.
– Зато хорошо, когда просто. Я пойду, поздно уже. – Она встала, включила свет и посмотрела на часы. – В самом деле, поздно. Удивительно! Никто так и не зашёл к тебе. Может, мне поговорить с твоим отцом?
Бедная Яна, она не знает, что я сама приложила немало усилий, чтобы ко мне никто не заходил. Поэтому я быстро ответила:
– Только не это! Дохлый номер.
– Как скажешь, – она сразу же согласилась со мной, встала, пощёлкала замочком на сумке и пошла. – Пока! Не скучай и обязательно сделай гимнастику.
– Пока. Яна!
Она обернулась.
– Можно сделать так, чтобы я всегда была у тебя последней?
– Можно. Спокойной ночи.
После ухода Яны у меня подпрыгнуло настроение. Я не жалела, что всё выложила ей. Я вытащила тетрадку. Я не собиралась спать!
Какое счастье, какой покой! Эдит не может расстаться с предательской улыбкой, которая совсем не уместна в её положении, ведь на ней всё ещё траурное одеяние. Но как не улыбнуться во весь рот, когда под ногами распростёрлись малахитовые альпийские луга, а сверху из-под снежных бровей загадочно глядят карие глаза гор. А ещё чистый воздух, бескрайнее пространство неба, отрезающее тебя от остального мира… Эдит в Швейцарии.
Поднимаясь на фуникулёре и, глядя на расплющенный внизу васильковый венок озера, на хрупкий, почти кукольный городок Интерлакен, Эдит начинает верить, что счастье теперь так и останется с ней, что болезнь излечима, а жизнь – это радуга, никогда не сходящая с небосклона.
Всё, что Эдит пережила в Петербурге, кажется теперь ненастоящим. Все беды сжимаются до игрушечных размеров и прячутся за стенами городка, который лежит там, внизу. Даже бесконечные ряды слов, всегда бурлящие в ней в поисках верного сложения, становятся простыми и ясными.
Простое лето в горах;
луг цветёт,
старая ферма улыбается.
и журчание ручья говорит о найденном счастье8.
Вот именно, найденное счастье! Что, если остаться здесь навсегда? Перевезти маму и жить здесь, в этой мирной стране с целебным воздухом и ароматными травами… И всё же Эдит знает, что этого не случится, и это так и останется пустыми мечтами.
Однажды Эдит замечает весёлую компанию молодых людей. Среди них выделяется молодая женщина с коротко стрижеными волосами и резкими движениями. Фразы, брошенные ею своим спутникам на шведском языке, заставляют Эдит вздрогнуть. Выбрав момент, когда женщина остаётся одна, Эдит подходит к ней:
– Простите, я услышала ваш разговор… Вы – финка?
Выясняется, что да. Более того, Хагер Ульссон, так звали новую знакомую, уже именитый литературный критик и журналист. Она на несколько лет старше Эдит и намного увереннее, жёстче, опытней и раскрепощенней.
– Вы сказали, – продолжает Эдит, – я услышала случайно, что финляндская поэзия зачахла, что ей не хватает ливни, бури, грозы. Почему?
– Почему? – Хагер гневно задышала. – Взгляните, – она указала вниз, – эта страна спит и не желает просыпаться. А мир болен! Вы не представляете себе, какие бурные перемены готовит нам рок, как скоро затрясётся и перевернётся весь белый свет. Но они, там, внизу, блаженствуют. Так же и поэты Финляндии: цветочки, листочки, лепесточки, тьфу! Буря! – крикнула она. – Нам нужна буря!
Эдит вспомнила своё последнее стихотворение «Лето в горах» и отвела взгляд.
– Если бы сейчас передо мной стоял поэт, – продолжала Хагер, – я бы сказала ему: возьми в руки вот этот голубой лоскут, – она ткнула рукой вверх, – исчерти его бурой краской, изорви его в клочья и пусти по ветру. Пусть люди ловят их, а, прочитав начертанные на них дикие, нервные стихи, всколыхнутся и ощутят, наконец, время великих страстей и перемен. Пусть идут напролом, ведомые крайними чувствами, обогнавшими разум.
Словно раскалённая лава ожила в Эдит. До сих пор она пыталась вбирать в себя потрясения века и личные беды и прятать их у себя внутри, стремясь к тому, чтобы они были похоронены в ней. Но они не собирались умирать, они сидели в Эдит и приносили ещё больше мучений. Хагер разбудила в ней нечто неизведанное. Эдит поняла, что нужно не прятаться, а бороться: с собой, с болезнью, со смертью, старостью, рухлядью. А, вытравив из себя то, что подавляло настоящую Эдит, произвести на свет новую поэзию.
Хагер и Эдит расстались верными подругами, уговорившись встретиться в Петербурге после возвращения Хагер из путешествия по Европе. Эдит так и не призналась ей, что пишет стихи, но всё, что говорила ей Хагер, впитала в себя. Она также взяла у подруги журналы, в которых работала энергичная фрекен Ульссон и сборники неизвестных ей финляндских поэтов: Гуннара Бьёрлинга, Ааро Хеллаакоски и совсем юного Эльмера Диктониуса. Последний особенно удивил её, чувствовалась в нём та огненная жилка, которой была так взбудоражена Эдит. «Нет, Хагер права, – думала Эдит, – мне незачем оставаться в Швейцарии. Здесь я ничего не напишу».
И вот Эдит вернулась в Петербург. Мать и дочь встретились так, будто не виделись лет пятьдесят. В разлуке они ясно осознали, что им просто необходимо всегда быть вместе.
Альма нашла дочь свежей, бодрой и красивой и так же, как Эдит поверила в почти свершившееся выздоровление. На следующий же день Эдит засела за работу. Ей захотелось создать свой собственный сборник, написанный только так, как хочет она, и только на шведском языке. Написать стихи, одетые в такие формы, в какие складываются её чувства. И больше никакой редактор ей не указ! Больше никаких переживаний по поводу нетрадиционности её стихов! Нет рифмы и не надо. Стихи – это не только согласованные окончания, стихи – это свободное падение. Или взлёт.
Хочу я быть теперь неприхотливой –
потому меня не волнуют благородство стиля,
я засучиваю рукава и…
тесто стихотворения начинает бродить…
О горе какое –
не уметь печь соборы…
Величие форм –
цель упорного стремления.
Сегодняшнее творение –
разве твой дух не обрёл свою истинную оболочку?
И перед смертью
я испеку собор9.
Сборник! Это теперь тоже цель желаний. Быть может, я именно тот поэт, которого ждёт финляндская поэзия! Эдит решила так, и теперь ей не было ни минуты покоя. Ей захотелось отдать людям всё то, что она накопила за эти годы. Она перестала нормально есть, стала плохо спать. Сборник сделался наваждением. Эдит металась, буквы и слова, словно с порванного ожерелья падали ей на бумагу, она собирала их, но бисер раскатывался в стороны, и многое осталось невозвратным.
Зато вернулось плохое самочувствие. Швейцарская микстура, настоянная на альпийских лугах, озёрах, горах и воздухе, потеряла свою силу в сыром Петербурге. А Эдит больше не сиделось в доме. Ей нужно было попасть к людям, но не в обыкновенную толпу, а к людям особенным.