Глава восьмая
Эта осень ничем не отличалась от предыдущих. Те же лимонно-жёлтые или цвета охры листья, вспыхивающие то тут, то там через пепельную кальку тумана, и затянувшееся грозным морем туч, небо, и одинокие мокрые скамейки. Бронзовые львы казались скукоженными из-за осенней сырости, они уже не выглядели такими грозными, и даже мосты, укрывшись пеленой дождя, собирались заснуть, как и всё кругом. Да, может быть для других людей эта осень была такой же тоскующее-засыпающей и неуютной, как и всегда, лишившая их зеленой летней открытки и вставившая хмурое холодное пятно в их жизнь. Может быть. Но только не для молодой женщины торопливо, но в то же время осторожно ступающей по мокрой дороге. Она так не думала. Всё виделось ей необыкновенным и прекрасным, она даже не раскрыла зонта над головой и время от времени запрокидывала улыбающееся лицо вверх, подставляя его холодным каплям дождя. Ей казалось, что дождь играет с ней, бросая ей серебряные полосочки, что небо роняет на неё прозрачные ленты любви и счастья.
Альма Сёдергран, так звали эту женщину, спешила домой, окрылённая долгожданной вестью. Она не обращала внимания на то, что её элегантное пальто забрызгано грязью, а изящные ботиночки с хрустом разбивают подмёрзшие лужицы. Альма Сёдергран только что вышла от врача, самого лучшего и знаменитого. Не удовлетворённая диагнозом домашнего врача, она недолго откладывала с визитом к нему. И вот теперь пешком, не взяв экипажа, торопилась домой, потому что радостная весть, только что полученная ей, не просто осчастливила её. Она заставила Альму почти что лететь по застывшим от тумана петербургским улицам.
Вот и дом. Альма взбежала на крыльцо. Не обратив внимания на оторопевшую прислугу, которая протянула руки, чтобы взять пальто хозяйки, она в считанные секунды оказалась перед кабинетом мужа. Застыла на миг на пороге, пытаясь унять колотившееся сердце, но оно не унималось, наоборот, принялось биться ещё сильнее. Тогда Альма рывком распахнула дверь. В этот день она совсем не помнила о манерах, приличествующих благовоспитанной даме её круга, и воскликнула:
– Якоб! – разговор шёл по-шведски. – Якоб, дорогой, я была у… (она назвала фамилию врача), и он сказал, он подтвердил… я в положении!
Якоб встал, распахнув руки для объятий, поспешно приблизился к жене. Она тоже обняла его и что-то быстро и тихо заговорила ему.
– Я счастлив, – отвечал он ей чуть громче. – Счастлив, как никогда в жизни.
Но его слова уже не могли остановить лившихся по лицу Альмы слёз. За окном ветер гнул ветви деревьев, отнимая жизнь у вмиг почерневших, последних, озябших листьев. И сквозь просветы оголившихся деревьев, озарённых светом уличных фонарей, можно было увидеть прижавшихся друг к другу мужчину и женщину. А над ними уже витал дух их ребёнка, ещё не рождённого, но уже осветившего их жизнь неземным лучом счастья.
Я услышала чей-то плач и отложила в сторону самоучитель шведского языка. Кто может плакать в нашей квартире, кроме меня? Хорошо, что я в кресле! Можно поехать и посмотреть. Я выехала в коридор и направила колёса в сторону кухни. Вот это номер! За столом, опустив голову на скрещенные руки, сидела и неутешно рыдала почти никогда невозмутимая Ольга Петровна. Такое мне и во сне не могло присниться. Может, сделать вид, что меня тут не было и тихонько свалить? Но Ольга Петровна вдруг резко выпрямилась и посмотрела прямо на меня. Под глазом у неё чернел жуткий синяк. Лицо, обычно и так смуглое и полное сделалось совсем тёмным и расплывшимся от слёз.
– Да что это с вами? – мои губы едва слушались. – Вы упали?
Её ответ окончательно сбил меня с толку:
– Вот как ты думаешь – всхлипывала она, – сколько мне лет?
Я всегда считала, что никак не меньше пятидесяти, но, решив хоть как-то её утешить, щедро скостила шесть лет.
– Сорок четыре, – пытаясь подбодрить её, сказала я.
Она горестно взглянула на меня и отрезала:
– Тридцать восемь.
Я покраснела. Мне одновременно было и неудобно, и страшно. Хотя я чувствовала некоторое облегчение, что не ляпнула про полтинник. Я не знала, что говорить дальше, но она, похоже, и не ждала.
– Тридцать восемь, – безжалостно повторила она. – А ему – двадцать три.
– Кому? – не поняла я.
Но она снова зарыдала.
Лишь через час она оказалась способной объяснить мне, в чём дело. У неё, оказывается, молодой муж. Приезжий. Ему не составило большого труда водвориться в её квартире, между прочим, большой «двушке» на Фонтанке. Подарки и признания в любви пошли на убыль, хотя до свадьбы он был очень щедр. А через некоторое время и вовсе прекратились. А Ольга Петровна устроилась на более высокооплачиваемую работу, то есть к нам. Ведь молодого муженька нелегко содержать! Теперь я поняла причину её постоянных отключек и погружённости в себя. Она о нём думала. Дальше – больше. Она прописала его у себя. И что сделал этот подлец? Привёл кучу своих родственников и новую жену, молодую. А Ольге посоветовали убираться на все четыре стороны. Они сунули ей под нос дарственную на имя этого негодяя, подписанную её же, Ольги Петровны, рукой. Как они это состряпали? Ольга, конечно, вскипела, завязалась потасовка. Но победу одержала команда мужа. И вот Ольга Петровна здесь, плачет на нашей кухне.
– Вот сволочь! – ужаснулась я. – Это, конечно же, подделка! Вызывайте милицию, надо выкинуть их оттуда. Подавайте в суд! Скажите отцу, он ведь адвокат, столько дел выиграл, да и влиятельных знакомых у него полно.
– Нет! – её глаза моментально просохли. – Ничего делать не надо, пускай живут. Я плачу только оттого, что он разлюбил меня.
– Как?!
– Если я оставлю всё, как есть, он одумается и захочет вернуть меня. Если затеять суд, то квартиру я, может, и верну. Только его ведь потеряю!
– Да такое потерять не жалко! И ничего этот отморозок не поймёт. А если бы… вы что, вернулись бы?
– Вернулась.
– Я не понимаю. У него другая, а ваша квартира теперь его. Не понимаю.
– Поймёшь, когда полюбишь.
– А я и любила. Но он испарился, как только понял, что я навсегда останусь калекой. Сразу же забыл меня. Но если бы он вдруг очухался и позвал меня, я… я… Да ни за что!
Она усмехнулась и загадочно посмотрела на меня. Мне померещилось, что из-за синяка у неё на лице три глаза, и этот третий глаз залихватски подмигивает мне, а два остальных уставились прямо внутрь меня.
– Я говорю о настоящей любви, а не о детской влюблённости, Даша.
– Ольга Петровна, – сказала я, отчётливо выговаривая каждое слово, – у меня никогда не будет никакой любви. А такая, как у вас, мне вообще не нужна.
Я резко крутанулась, я уже становлюсь виртуозом по инвалидному фигурному катанию, и выехала из кухни.
До ужина мы не разговаривали, но когда она пришла ко мне с подносом, я сказала, не глядя на неё:
– Живите у нас, Ольга Петровна. Одна комната у нас всё равно свободная.
– Спасибо, я найду, где переночевать.
Тогда я взяла её за руку обеими руками сказала:
– Пожалуйста, живите у нас. Мне так легче, будто я не одна.
Она вздохнула и согласилась.
Сёдерграны были финскими шведами. Но живут они в Петербурге. И хотя у них приличное состояние, отец ходит на службу, а Эдит и Альма дома занимаются своими делами и всегда ждут его. Вечером вместе ужинают, потом гуляют. Они говорят и по-шведски, и по-русски, проскакивают фразы на немецком или французском. Когда люди счастливы, им неважно, на каком языке звучит песня их любви.
В этот день Якоб был свободен. Семья собиралась кататься на лодке, но вот маленькая Эдит куда-то исчезла.
– Эдит! Эдит! – наперебой зовут её родители.
Никакого ответа. Допросили няню, но и она не смогла толком ничего объяснить. Через некоторое время девочку находят под лестницей.
Чем она была так занята, что не слышала зова родителей. Оказывается, она старательно переписывала в тетрадь стихи Жуковского и Шиллера. Слева по-русски, а справа по-немецки, сверяя перевод и оригинал.
– Дочка, ты не отзываешься, мы так долго зовём тебя!
– Я не слышала, – виновато ответила Эдит.
– Что ты делаешь?
– Так… Пишу, думаю.
– О чём?
– Обо всём. Всегда есть, над чем подумать.
– Эдит, ты меня пугаешь, – сказала мама. – Девочки твоего возраста обычно мечтают о куклах и сладостях.
– А мне неинтересно о куклах. Время идёт, жалко тратить его на игрушки.
Альма в ужасе схватилась за сердце, переглянулась с мужем. Якоб тоже заговорил:
– У тебя впереди большой его запас. Вполне большой, чтобы играть. Ты будешь жалеть о детстве. И о тех же самых куклах, которых у тебя, кстати, в избытке.
– Значит, пусть стоят до старости – вот тогда и наиграюсь. – И поспешно добавила: – Пойдёмте гулять, у меня голова болит.
Время, как верно открыла для себя малютка Эдит, оставляет нас позади быстро незаметно, и через два промелькнувших года, Эдит уже ученица.
Она ходит в немецкую школу Петершуле. Это школа знаменитого писателя Карла Мэя. А по выходным семья по-прежнему наслаждается совместными прогулками. Плавание на лодке остаётся их излюбленным занятием.
Эдит весело загребала ладошкой воду. Она улыбалась.
– Ты весела сегодня, Эдит, – сказала мама. – Какой хороший день!
– Но с записями не расстаёшься, – подхватил папа. – Может, посвятишь нас в свои тайны?
– Я пишу стихи.
– Мы так и думали, просто хотели, чтобы ты сама сказала.
– Но это недетское занятие! У тебя нет подруг, ты не ходишь в гости, гуляешь одна.
– Я думаю, Альма, у Эдит будет другая жизнь. Она не хочет превращаться в куклу, подобно многим девочкам её круга. У неё живая, искренняя душа, и судьба её ждёт иная.
– Merci bien, papa. – Девочка лукаво посмотрела на мать. Отвечая по-французски, она показывала себя благовоспитанной барышней, дабы угодить маме и в то же время благодарила отца за понимание. Несомненно, он был ей ближе.
– Прочти нам что-нибудь, – попросил Якоб, – мечтаю услышать поэзию дочери.
Много лет спустя Эдит скажет: «Что моё стихотворчество – поэзия, никто не сможет отрицать, но что это стихи, я и сама утверждать не хочу. Пытаясь придать ритм непокорным строчкам, я пришла к пониманию того, что силой слова и образа я обладаю лишь при полной их свободе, то есть с ущербом для ритма. Мои стихи следует принимать, как небрежные заметки, а что касается содержания, то я позволила инстинкту выстраивать то, что в выжидательной позиции наблюдал мой интеллект. Моя самоуверенность зависит от того, что я познала себе цену. Мне не подобает делать себя меньше, чем я есть».
А сейчас она просто улыбнулась и начала читать:
Наступила осень, и золотые птицы
летят домой над синей водой;
Я сижу на берегу и смотрю на зелёные
блики
и слушаю прощальный шепот сквозь ветви.
Расставание велико, оно неизбежно,
но воссоединение обязательно случится.
Вот почему сон приходит легко, когда я засыпаю с
подложив руку под голову.
Я чувствую дыхание матери на своих глазах.
и материнский поцелуй на моём сердце:
Спи и дремли, дитя мое, ибо солнце зашло4.
Она ещё в своих грёзах и не слышит взволнованных восклицаний родителей. Но настойчивый вопрос мамы всё же достигает её слуха:
– С кем же ты прощалась, Эдит?
– Я вспомнила прошлую осень, – отвечала Эдит, глядя в одну точку. – Мы ещё были на даче, в Райволе. Я сидела на берегу, смотрела на воду. И на небо, и просто вдаль. Птицы мне казались листьями, а листья птицами, всё перемешалось, кружилось, и среди этой круговерти я увидела силуэт феи. Она подлетела ко мне и сказала: «Никто и ничто не пробудет с тобой долго». Сначала я испугалась и расстроилась, а потом подумала, что ведь кто-то же всё равно будет рядом! И я сказала: «Прощайте те, кто уже покинул меня». И всё. А потом сразу получилось стихотворение про фею. Вот так.
Альма отворачивает голову, чтобы скрыть слёзы и говорит:
– Якоб, греби, пожалуйста, к берегу. Мне что-то нехорошо.
Глава девятая
Я оставила надежду на поездку в Рощино, на возможность что-либо узнать об Эдит. Я поняла, что я совершенно одна в этом мире, и никто, никто не поможет мне. Вот я и ищу выход сама: читаю историю и учу шведский. Я недавно прочитала статью об одном мальчике-инвалиде, так вот, он сам, в совершенстве выучил английский, поступил в университет и стал переводчиком. Раньше, когда я слышала что-то подобное, не особенно верила, а теперь и сама вижу, по себе. За все годы, проведённые в школе, я ничему не научилась, кроме элементарной грамоты. Да и желания особого не было. На уме было одно: побыстрее вырасти и выйти замуж за Антона. Просто цирк! Замужество мне уже никак не грозит, а расти осталось недолго. Моя немощь прогрессирует так же, как туберкулёз Эдит. Я теперь смирилась со смертью, я хочу лишь оставить после себя книгу о той, кого мне намного жальче, чем себя – об Эдит Сёдергран. Меня ещё тревожит исчезновение кота. Его не было уже очень давно, а так как мой день в два раза длиннее обычного, то… Боюсь даже думать о том, что могло произойти с ним. Но буду надеяться, что успею повидать его до смерти. Кот Эдит был с ней до последнего дня. Но мой кот с рождения натерпелся ужасов и не может до конца доверять людям, даже мне. И я солидарна с ним в этом. Пройдёт каких-нибудь полгода, и мои одноклассники отправятся на выпускной бал и не вспомнят обо мне. Особенно тот, имя которого не хочу называть. Он будет держать за руку эту дуру Мешкову и у всех на виду целоваться с ней. А я буду лежать в кровати без слёз и вздохов, к тому времени мне это станет уже совсем по фигу. Даже сейчас я почти без содрогания представляю их вместе. В конце концов, осталась бы я прежней, если бы с ним, а не со мной случилось несчастье? И он, а не я, лежал бы, полумёртвый, в постели сутки напролёт? А вокруг столько здоровых, красивых парней, мечтающих познакомиться со мной, с той, прежней. Согласилась бы я быть вечной сиделкой у кровати неизлечимо больного возлюбленного, когда рядом кипит жизнь и обещает каждый день дарить сюрпризы? Я не знаю. Так чего же ждать от него? Мужчины же ведь вообще не способны на верность. Всё, что я знаю и видела в жизни, говорит именно об этом.
Реки текут под мостами,
цветы сияют у дорог,
леса с шелестом склоняются к земле.
Для меня нет теперь ни высокого, ни низкого,
Ни чёрного, ни белого,
с тех пор как я увидела женщину, одетую в белое.
в объятиях моего возлюбленного5.
Вот и я пережила нечто подобное, вот так и я решила отгородиться от мира и писать. И эту самую отгороженность так гораздо легче пережить. Скоро мои одноклассники выйдут из школы и устремятся вперёд: к поискам работы, к новой учёбе, к зарабатыванию денег, бракам, изменам и разводам. А мне ничего этого не надо. И я, прогнавшая учительницу и отказавшаяся от аттестата, уже знаю намного больше их. Правда, мне же ничего не нужно из того, чего так хотят они. Так может, я счастлива?
Годы текли, как брошенная лодочка плывёт по вечно холодной воде, увлекаемая тем особенным скандинавским ветром, который так хорошо знаком жителям этой части света. Годы, подобные лёгкой и неустойчивой лодочке, всё дальше и дальше уносили Эдит от детства, а всю их семью от счастья.
1905 год. Тринадцатилетняя Эдит и вся страна не успевают осознать одно страшное событие, как на их бедные головы, обрушивается новое, не менее зловещее. В серых расширенных глазах девочки отражаются вспышки от людских бедствий. Душе ребёнка трудно справляться с мировыми катаклизмами. Одна вспышка – русско-японская война. Длится уже почти год. Бесконечные отступления, поражения русских, смерть на смерти, труп на трупе… Все говорят только об этом, слышатся требования прекратить войну. Наконец, многомесячная оборона Порт Артура… часть Сахалина отдана Японии. Это плохо, но казалось, можно вздохнуть с облегчением. Ах, нет, и без того загруженной голове ребёнка не время мечтать.
Вторая, сильнейшая вспышка, огненной искрой пробежавшая по всей России – это 9 января. Какой потайной смысл был вложен в эту трагическую акцию? За что были убиты безвинные и безоружные люди? Чего на самом деле хотел Гапон, такой обаятельный и убедительный в своих речах? Хотел ли он на самом деле улучшить жизнь этих людей, знал ли, что прольётся столько крови? Эти слова, без конца повторяемые взрослыми, Эдит запомнила сразу и всё повторяла их сама, или спрашивала об этом кого-нибудь. Ни никто ей ничего не объяснял. Потому что вряд ли нашёлся в это время обыкновенный человек, который смог бы понять смысл того, что происходило в России.
Волнения нарастали, как шторм в океане. Эдит, жившая недалеко от Зимнего, всякий раз зажимала уши руками, когда слышались выстрелы, сначала предупредительные, а потом… Эдит уводят от окна, Эдит уговаривают: «Дочка, отойди от окна, не смотри, не слушай, не думай». Январская трагедия потрясает всю страну. С тех пор вспышки не прекращаются: бесконечные забастовки, выстрелы стачки, террор. В феврале происходит взрыв бомбы, осколки которой попадают в точно отмеченные цели, ведь мишень громадным полотнищем раскинута по дальним просторам, намного дальше саней великого князя и дальше Петербурга. Убит князь Сергей Александрович. Что теперь будет дальше? А пугающие события бегут по заведомой дорожке, точно упала одна клавиша длинного доминошного забора и неминуемо повалила за собой все остальные. Восстание на броненосце «Потёмкин». Эдит тайком перехватывает газету. Топелиус, Андерсен, Шиллер, Пушкин – всё заброшено. Буквы запрыгивают в глаза и впиваются в мозг: «Экипажъ броненосца черноморского флота «Князь Потемкiнъ Таврическiй» восстал. Матросы убiлi офiцеров i захватiлi судно».
– Эдит, Эдит, – встревоженный голос матери, – отец просит газету. Не надо, не читай. Отдай.
Эдит возвращает газету. Можно не читать, можно не смотреть – Чёрное море далеко, но вскоре как эхо: восстание на «Очакове», перестрелка матросов с полицией и войсками в Кронштадте, который совсем близко.
Эдит бродит по дому. Отец и мать заперлись каждый у себя. Они не в себе, как почти все в эти дни. Но есть ещё что-то, что-то, касающееся только их семьи. Уж не разлюбили ли они друг друга? Они ничего не говорят Эдит, а она не спрашивает, но точно знает: пришла беда, не только та, что восстала из болотных, сырых подземелий Петербурга и начала душить город и всю страну. Неведомое несчастье проникло в дом и совершает свой траурный ход около них, сужая круги и затягивая удавку на шее кого-то из Сёдергранов. Слишком часто бывает у них доктор, слишком часто уединяется отец и всё больше угасает мать. Нет конца бедам, нахлынувшим на них.
Часто звучит теперь слово «революция». Не только здесь, в Петербурге, но и по всей России слышатся призывы к старой власти. Забастовки, митинги, манифестации – Эдит не всё понимает в этом, но наваждение от этих слов начинается уже с утра. Она начинает думать, что стала бы делать, окажись она там, в центре событий. Но её не выпускают на улицу. Страшно, как же страшно! Соседи, заглянувшие вчера, говорили, что эти новые Советы, которые организовали рабочие, громят усадьбы. А вдруг они появятся сейчас здесь и нападут на их дом? На их чудесный дом с картинами, прекрасной библиотекой и любимым мягким диванчиком в ней, на котором так приятно читать. Читаешь Робинзона – и диван превращается в остров; Жюль Верна – и уже летишь на воздушном шаре или плывёшь на подводной лодке. Диван ведь сказочный! А часы с кукушкой, а фарфоровая танцовщица, а коллекция камешков, собранная на берегу Финского залива? Ничего теперь не принадлежит тебе, всё – государству. И ты сам себе тоже не принадлежишь.
Ворвутся и всё разобьют, сломают, изувечат. Растопчут весь их мир. И, вполне возможно, что убьют. А за что? Кому мы причинили зло? Чем помешали? Эдит не понимает. Кажется, что кругом огромный сумасшедший дом. Или дом скорби. Кому что предпочтительней.
12 октября 1906 года террористы организовали взрыв на даче Столыпина. Его дочь не погибла, хотя 27 человек было убито, но её сильно покалечило взрывом. Она была ровесницей Эдит.
В Петербурге ещё бывают небольшие затишья, но вот в Москве… Однажды Эдит была в Москве, и ей понравилось там. Как красивы собор Василия Блаженного, Кремль, вымощенные камнем улицы! А сейчас там настоящая война: убивают людей, стреляют даже в окна, ведут бомбардировку артиллерией! Серые, измученные, одетые в отрепья люди с мешками за спиной быстро шагают по улицам Москвы, стремясь исчезнуть из города. Так рассказывают те, кому это удалось.
Проходит год, но Эдит всё никак не может осознать: живут люди, тихо и мирно, никому не желая зла, и вдруг в окошко их дома влетает бомба. И всё! Нет ни дома, ни живущих в нём. Скоро это должно прекратиться, Эдит уверена. Эти рабочие и полиция, (и кто там ещё?) одумаются и вернутся к своим семьям и мирным делам. В конце концов, и у них же есть дети!
– Вы слышали? Мы теперь живём в думской монархии! Каково, а? Кто-нибудь может объяснить мне, что это? – гости отца разгорячены и взволнованы. До Эдит доносятся их голоса, они не умолкают до позднего вечера, мешают спать.
Белые ночи. Эдит одевается и выходит из дома. Бредёт вдоль Невы, закованную в гранитную кольчугу. Тусклые хороводы слепых фонарей, причудливые изгибы решёток, притаившиеся на площади гиганты-дворцы… Девочке опасно ходить по улицам Петербурга в такое тревожное время, да ещё и ночью, пусть даже и белой. Но Эдит идёт, потом внезапно останавливается. Она никак не может понять, по душе ли ей этот город, отнятый Петром у болотного царя. Правду говорят, что многих Петербург подавляет. Иногда и она это чувствует. Ей больше нравится на даче в Финляндии, в Райволе, где воздух так чист, а небеса просторны. И дух совсем другой, но это трудно объяснить. Эдит присаживается на корточки, прислонившись спиной к холодному чугунному столбу, и быстро пишет, разложив бумагу на коленях, запасов которой в её карманах всегда предостаточно. Она уже не в Петербурге, а совсем близко, в любимой Райволе. Но так далеко это место от петербургского моста, на котором сидит, съёжившись, замёрзшая Эдит, что, кажется, вовек до него не доберёшься.
Не вчера ли
дочь леса светлая праздновала свою свадьбу
и все были счастливы?
Она была лёгкой птицей и яркой весной,
Она была тайной дорогой и смеющимся кустом,
Она была пьяной и бесстрашной летней ночью.
Она была бесстыдной и смеялась без меры,
ведь она была светлой дочерью леса;
Она позаимствовала дудочку у кукушки
И путешествовала от озера к озеру, играя на ней.
Когда светлая дочь леса праздновала свою свадьбу,
на земле не было ни одного несчастного:
ведь светлая дочь леса свободна от тоски,
она прекрасна и исполняет все мечты,
она бледна и пробуждает все желания.
Когда светлая дочь леса праздновала свою свадьбу,
ели стояли такие счастливые на песчаном холме.
и сосны были так горделивы на крутом склоне,
а можжевельники так счастливы на солнечном склоне.
И у всех маленьких цветов были белые воротнички.
Тогда леса пролили свои семена в сердца людей,
блестящие озера заплескались в их глазах.
а белые бабочки беспрестанно запорхали над ними6.
Эдит закончила писать, и карандаш чуть не выпал из замёрзших пальцев. Она резко встала и стряхнула с себя наваждение. А потом увидела, что напротив неё стоит какой-то человек, одетый в длинный плащ, и пристально смотрит на неё. Какой стыд! Расселась, пишет, одна, ночью! Эдит поспешно пошла назад, не решаясь оглянуться. Правда, через несколько секунд всё же это сделала. Страх прошёл, потому что человек остался стоять на месте. Но он смотрел ей вслед! Всё это выглядело очень странным.
До дома Эдит бежала. Проскочила в свою комнату незамеченной. Нырнув в постель, она успокоилась. Прогулка завершилась благополучно. Но забыть фигуру человека в длинном плаще ей удалось не скоро.