Тут уж пани Пшимановскую проняло – холодом сковало могильным, и захотелось ей быть сейчас дома, в своей постели, под боком у тощего пана Кшиштова. Ведь понятно, какого гостя принимала ведьма: отец ее, Дьявол Борута во Врали явился, дочку попроведать.

Сидит пани Сдвижинская в лопухах, ни жива, ни мертва. А и то сказать, такого страху терпит, вот-вот лопухи понадобяться. Как вдруг распахивается над нею окно и выпрыгивает оттуда сам Борута: седовласый, нос орлиный, глаза черные, как чертова бездна. Гаркнул ей прямо в рожу: «Больше не безобразничай!» Хвать пани Пшимановскую за шкибот и давай крутить. Как раскрутит, да как хлопнет пониже спины – так и помчалась мельничиха, не разбирая дороги, обдирая о ветки руки и лицо.

И добежала так до самого своего дома, ни единого словечка не обронив.

С той самой ночи пан мельник не мог узнать своей жены. Стала она молчалива и даже застенчива, никогда более на мужа руки не смела поднимать. А в самом головном проборе появилась у ней седая прядь.

История Восьмая. Как пан Враля помирал.

Дед Враля давно уже бубнил на всяких сборах и в шинке, что, мол, недолго ему жить осталось. Будто бы в мыслях своих беседует он с Богом. Дважды призывал он к себе преподобного отца Матушку, чтобы соборовал. Ксендз корил его за эту поспешность, что коли Бог не спешит забрать тебя, старче, и сам не торопись. Но старик продолжал блажить. Только и слышно от него: «Помру, помру».

Всем это порядком надоело. В сентябре на яблочный сбор отмечали день образования села Врали, ну, и день рождения деда, конечно, тоже. Пан Враля и тут подгадил празднику – упился до последней возможности и ну давай причитать: «Помру я, помру! Каждую ночь Костюха в дверь стучится».

Ну, сельчане решили деда примерно наказать.

Побалагурил дедушка вволю, да и уснул, а они его уложили в гроб, который пан Дворжецкий тайно заранее справил. Украсили цветами, посадили баб. Просыпается пан Враля, а бабу – ну, голосить. А панове сидят за столом чинно и сурово, пьют, не чокаясь, старого пана Вралю добрым словом поминают. Шутка эта однако не затянулась надолго. Пришел ксендз пан Матушка, надавал озорникам затрещин и баб шальных из шинка разогнал. А с дедом такую повел речь:

«Тебе, пан Ержик, Господь отпустил долгую жизнь. Чего ж ты сетуешь, Бога гневишь? Скучно тебе жить – так поделись жизнью с другими селянами. Найди себе дело, от которого всем будет польза».

Вот так старый пан получил урок от божьего человека, и задумался. День думал, два – даже не пил, не ругал никого. Из сторожки своей не выходил, сельчане начали перешептываться: не иначе старик в серьез на тот свет засобирался.

На третий день, однако, вышел. Идет по селу хмурый, на приветствия кивает, но ни с кем не останавливается побалакать. Дошел до хаты пани Ганны – вдовы того конюха, которого в запрошлом годе жеребец копытами насмерть забил. Смотрит – хата небеленая, крыша провалилась, подворье позапущено. И выбегает из калитки прямо на него девчушечка малая – босая, чумазая, в одной рубашонке. А рубашонка-то худая уже и давно не стирана. Остановилась, смотрит.

«Ты к нам, дидо?»

«К вам, дочка, – говорит. – А мамка где?»

«Болеет мамка», – отвечает конюхова дочка. Глазенки огромные, синие, что твои васильки, а уже и слезки в них блестят.

Взял дедушка ребятенка за руку и вступил с дом. Смотрит, в хате не прибрано, темно, пани Ганна лежит на кровати, навстречь не поднимается.

«Что же ты, Ганнуся, расхворалась поди?» – спрашивает деда, присаживаясь к ней на краешек.

«Болею, дидо, – слабеньким голоском отвечает. От постели-то дух уже идет крепкий. – Ноженьки мои нейдут».

«Давно ли слегла, дочка?»

«С месяц, дидо».

«Кто ж тебя кормит, моя хорошая?» – удивился пан Враля.

«Да вот, – отвечает пани Ганна. – Олина, дочка, помогает. Готовит сама и по дому, насколько ей силенок хватает».

Поцокал дед языком, подумал. Перво-наперво натаскали с Олинкой воды из колодца, согрели, больную обмыли и сменили у ней постель. На это у малой силенок-то не хватало. Потом и девочку вымыл. Обрядил обеих во все чистое, что в комоде нашел, а малую отправил к пани Каролине с наказом.

Сам же в хате сперва прибрался, а после, когда на подворье вышел, то обнаружил там во всем страшное запустение. Воротилась Олинка, принесла от панны Каролины весточку, что придет колдунья к ночи, а пока вот растирки вам – оботрите больную, чтобы не было гнилых мест.

До вечера дед с маленькой во дворе возились – мусор жгли, воду таскали, дрова колол старый – девочка их в поленницу складывала. Удивлялся себе старый пан, откуда взялась сила в немощном дряхлом теле? Не даром говорят, что Бог дает силы, но только на дело.

По темному пришла панна Каролина. Олинке сахарного рогалика дала, от деда крестное знамение приняла, да и выпроводила обоих – мол, негоже девочке при ночных обрядах присутствовать.

Ну, и повел ее пан Враля к себе в сторожку ночевать. Осмотрелась девчушка, пока дед ужин собирал, и говорит:

«Так у тебя, дедушка, чистенько и аккуратно. Только тесновато. Ты бы, дедушка, к нам переехал».

Погладил дед малышку по белокурой головушке и открыл перед нею свой старый сундук. А в сундуке-то чудес для ребятенка видимо-невидимо: тут и одежа старинного покроя, и орден наградной с войны, и бусы красные в льняной платочек завернутые. Заигралась Олинка, да так и уснула на дедовом зипуне.

А поутру старик перевязал сундучок ремнями, взвалил на хребтину, взял маленькую за руку и перебрался в покойного конюха хату жить. И ходил за пани Ганной, как за родным дитем, а Олинку маленькую пестовал, как свою внучку. Мало-мало разобрались они с хозяйством, к зиме подготовились, и сели по вечерам свистульки вырезать. Дед птичек строгает, а внучка из тех птичек писанки делает. Да так ловко у них получалось, все село этою забавой радовалось. Каждому досталось по свистульке: кому соловья, кому петушка, кому жаворонка.

Потихоньку и пани Ганнуся стала с постели подниматься, хлопотать по хозяйству. Пан Враля засобирался вроде обратно в свою сторожку – да они ж вдвоем кинулись его умолять: «Останься, дидо!»

Ну, и остался.

Скучал, конечно, преподобный без своего старика, но слова такие сказал:

«Вот тебя Бог и благословил, пан Ержик! Теперь в твоей жизни появился смысл. Молись о долгих годах для себя и своих девчонок».

После этого пан Враля о смерти больше ни гу-гу. Помалкивал. Только ходил по деревне гоголем, всегда в чистом, с новоиспеченной внучкой Олинкой за руку, и в свистульки свистели.

История Девятая. Пан Немец и его грушевый костюм.

Отто фон Винтерхальтер был самый что ни на есть чистокровный немчура, предок которого прибился во Врали, как и многие после войны. Сам Отто здесь во Вралях родился и вырос, женился на местной селянке, полячке Наталье. Тут они и детишек растили. Здесь же, в селе похоронил сердешную, когда холера скосила полсела.

Пан Немец (так прозвали его селяне, впрочем, как и его отца, ибо выговорить родовую их фамилию никто был не в состоянии) занимался тем, что шил одежду. Для сельчан, конечно, в основном перелицовывал и латал. А шил что-то к большим праздникам – свадьба там, еще какое торжество. Изумительные крестильные рубашки изготавливал, а панна Каролина, та, что у леса жила, приносила ему тончайшие кружева и выменивала их на душистые груши.

Очень у пана Немца груши были замечательные. Все дворы обойди, с каждого дерева попробуй, а таких не сыщешь. Были они сладкие, как мед, душистые, как цветочный луг летом, и крепкие – до самого нового года могли долежать в опилках. Тогда на новогоднем столе появлялись сладкие, к тому времени пожелтевшие, сочные плоды – напоминание о лете.

Пан Немец очень гордился своим фруктовым садом и своим портняжным ремеслом. И как-то раз пришла ему в голову мысль – пошить костюм… грушевый! Не то, чтобы просто в цвет груши, или там потеха какая, вроде балагана. А вот такой это должен был получиться костюм, чтобы человек сторонний, увидав его, сказал: «Надо же – у пана Немца костюм грушевый!»

И начал.

День и ночь то строчит, то выйдет в сад, под груши сядет, раздумывает. Десяток тканей перебрал, еще заказал в городе – все не то ему кажется. Одних рукавов правых, кажется, нашил штук триста, и столько же воротников. Нет, не выходит.

Сельчане пану Немцу сочувствуют – понимают, что человек в своем деле хочет тайну великую мастерства постичь. Но от сочувствия толку чуть, а помочь они не могут.

Совсем извелся пан Немец, стал таять, как рождественская свечка. А решение все не приходило. И вот однажды приснился ему странный сон. Сначала вроде сидит он совсем голый, а против него духовное лицо. Но не преподобный пан Матушка, а сам архиепископ! Сидит и смотрит сурово. И говорит: «Не божеского ты захотел – сатанинского? Ну, и ступай к черту!»

И полетел пан Немец во сне, как был голышом, вверх тормашками в самое чертово пекло, да и угодил в кучу огромную груш. Душат его груши, и запах их повсюду, и весь он в соке и мякоти грушевой. Глядь, сам Дьявол против него остановился, пальцем показывает, хохочет: «Смотрите, у пана Немца костюм грушевый!»

Проснулся пан Отто – ни жив, ни мертв. Лежит, размышляет: «Неужели чаяния мои и впрямь от Дьявола? И разве не дано человеку постичь в своем ремесле тех загадок и глубин, открыв которые и зовется человек Мастером?»

Думал он, думал и додумался совсем до горячки – вышел во двор и срубил самую красивую, самую любимую свою грушенку. А после тяжело болел и плакал о содеянном.

И во время болезни пришло к нему озарение, что может быть не все во власти человеческой, потому-то она и существует – мечта.

Встал он поутру, умылся ключевой водой. И пошил свой самый лучший, самый веселый костюм – был он ярко-зеленого цвета, а на карманах и рукавах чудесные вышивки – зрелые желтые груши на веточке. Оделся пан Немец, прошел по селу. И все сельчане, как один, поздравляли его, жали руки и говорили: «И вправду, пан Немец пошил костюм… с грушами!»