Аполлон и Стикс

– Прилетели инопланетяне, – сказал Даня, не слишком переживая о сюжетных дырах в рассказе, – и увидели ископаемые.

Он разгреб курганы, обнажив лежавших на боку динозавров.

– От них остались одни скелеты, – продолжал Даня. – Инопланетяне увидели, что они тут жили, и захотели их исследовать.

Даня снова обернулся и протянул одного из космонавтов Алексу.

– Поиграй за него, пожалуйста, – попросил он.

Алекс послушно взял космонавта в красном скафандре и подошел к песочнице.

– Инопланетяне увидели, что тут древние кости древних доисторических животных, – сказал Даня. – Они решили открыть лабораторию по изучению всего древнего, что они нашли.

Он требовательно посмотрел на Алекса снизу вверх и скомандовал:

– Ну, давай, открывай лабораторию.

Алекс опустил своего космонавта в песочницу и приблизил к раскопанному динозавру.

– Ого, – сказал он, озвучивая космонавта, – какая ценная находка. Никогда такого не встречал за долгие годы моих странствий. Надо это тщательно рассмотреть. Наверняка, это пригодится для чего-то важного. Что вы думаете, коллеги? – обратился он к синему и зеленому космонавтам, оставшимся в руках у Дани.

Даня улыбнулся краешком рта, и синий и зеленый космонавт согласились:

– Это пригодится для чего-то важного.

Даню Алекс впервые увидел семь месяцев назад, когда тому было пять с половиной лет. Его прислала к нему Настя Чусова, детский психиатр, с которой Алекс подружился еще в институте. К Насте Даню отправил педиатр из районной поликлиники, решивший, что вновь прибывший на его участок ребенок страдает аутизмом. Данина тетя, перегруженная свалившимися на нее невзгодами, стала искать спасения у врачей и без малейших возражений водила Даню на психотерапию по два раза в неделю, убегая из приемной раньше, чем Алексу удавалось установить с ней какой-либо контакт.

– При каких обстоятельствах Дане был диагностирован аутизм? – спросил у нее Алекс прошлым летом на первичной консультации.

– Он заболел, – испуганно ответила тетя.

– Чем? – спросил Алекс.

– Сопли. – Данина тетя шмыгнула носом и прокашлялась. – Простыл. На горке мы катались. Это еще в январе было.

Даня, стоя к ним спиной, внимательно рассматривал полки с игрушками. Никакого аутизма у него, конечно, не было, но совершенно очевидно было что-то другое.

– И так прямо сразу из-за соплей получили аутизм? – улыбнулся Алекс.

Данина тетя помотала головой. Недостаток социальных навыков у нее, однозначно, прослеживался, но в невербальной коммуникации она участвовала адекватно.

– Врач сказал, что он странный, – пояснила она.

– Все нормальные люди странные, – заметил Алекс. – Что вас сейчас беспокоит?

– Меня? – оживилась тетя.

– В связи с Даней, – уточнил Алекс.

– Ну, вы знаете, он врет, – понизив голос, сообщила она.

Алекс посмотрел на Даню. Тот, не отрываясь, смотрел на игрушки.

– Когда он в последний раз наврал? – спросил Алекс.

– Когда? – Тетя удивленно задумалась. – Да сегодня утром. И вчера вечером тоже.

– То есть врет часто? – Алекс снова улыбнулся, чтобы смягчить жесткость вопроса.

– Врет всегда, – без улыбки сообщила тетя.

– Всегда? – переспросил Алекс.

Ему надо было удостовериться, что тетя не преувеличивала.

– Всегда, – повторила она. – Он никогда не говорит правды.

– А что он врет? – Алекс тоже посерьезнел.

Тетя выпрямилась в мягком клиентском кресле, и ему показалось, будто она внутренне перекрестилась.

– Ну, вот сегодня, – медленно произнесла она, словно еще не решившись открыть карты в ненадежной ситуации, – он сказал, что на стене садика нарисовали Чебурашку.

Она замолчала, обреченно посмотрела на него и издала тяжелый вздох.

– Чебурашку, – повторил Алекс.

Перед его внутренним взором возникли огромные уши знаменитого несуществующего животного.

Данина тетя кивнула.

– А на самом деле? – попробовал он форсировать дальнейшее развитие рассказа. – Что нарисовали на стене садика на самом деле?

– Ничего.

Алекс тоже кивнул, чтобы продемонстрировать вовлеченность в процесс активного слушания.

– Вы понимаете, – сидящая напротив него женщина вдруг оживилась. – Он все утро рассказывал детям, как красиво разукрасили их садик. Говорил, что на фасаде возле главного входа во всю стену нарисовали Чебурашку, и Винни-Пуха, и других сказочных зверей. Дети сначала не верили, но он так красочно описывал, в таких подробностях, что потом все поверили и торопились посмотреть. А когда мы подошли к садику, то никакого Чебурашки не было, и других рисунков не было, просто голая стена, как всегда. Вот что же нам делать?

Данина тетя была высокой женщиной, почти одного роста с Алексом, худой и немного мужеподобной. У нее были длинные прямые волосы, собранные в хвост на затылке, выступавшие скулы и большие, глубоко посаженные глаза. Ей было вряд ли намного больше сорока, но выглядела она гораздо старше и казалась очень несовременной, будто появившейся прямо из романов французских натуралистов: со страниц, описывавших злоключения одной из самых несчастных ветвей Ругон-Маккаров.

– Что делать с развитым воображением? – улыбнулся Алекс. – Можно, например, книжки писать.

Даня внезапно обернулся и метнул на него пронзительный взгляд.

– Но это не воображение… – несмело возразила его тетя. – Это что-то странное… Понимаете, он ничего другого не говорит.

– Вообще ничего? – переспросил Алекс.

– Вообще ничего, – подтвердила она.

Даня повернулся назад к игрушкам, не собираясь опровергать это заявление.

– А когда это началось? – спросил Алекс. – Когда Даня впервые стал… фантазировать?

– Он всегда такой был, – поспешно сообщила тетя.

– Всегда? С самого рождения?

Тетя как-то неясно передернула плечами.

– Хорошо. Тогда расскажите мне, как Даня родился, – попросил он.

Тетя вздохнула.

– Ну, родился он в январе, – сказала она. – Вот пять лет ему этой зимой исполнилось.

Алекс кивнул. Тетя замолчала. У него возникло ощущение, что она не собирается продолжать.

Даня неожиданно отделился от полок с игрушками с двумя динозаврами в руках, подошел к песочнице и, не делая никаких вступлений, внезапно начал повествование:

– Андрей Первозванный и его друг пришли в пустыню, – громко сказал молчавший до этого момента мальчик. – В пустыне было много песка. Они сели на песок и стали ждать, кто к ним еще придет.

Он разместил динозавров в самом центре песочницы.

– Прятаться нельзя, – продолжал он, – потому что все равно найдут. Они сидят и ждут.

Даня убрал руки и, отступив на пару шагов назад, посмотрел на получившуюся картину со стороны.

– Кто к ним придет: бог или дьявол? – Даня обернулся на аудиторию, как конферансье, зазывавший на представление каверзными вопросами.

– Данечка, так нельзя говорить. – Данина тетя произнесла это шепотом себе под нос, словно отрекаясь от причастности к происходящему.

Алекс почти увидел, как в пространстве ее психики страдающая французская героиня отошла на второй план и на авансцене возник умывающий руки Понтий Пилат.

– Пока они ждут, они будут молиться.

Этой репликой Даня закончил свою миниатюру. Алексу показалось, что она не предназначалась для утешения встревоженной публики, а играла точно определенную для нее роль в произведении.

– А как зовут друга Андрея Первозванного? – осторожно спросил он Даню.

Даня приблизился к песочнице, взял обоих динозавров за шею, отряхнул и отнес обратно на полку.

– Иисус Христос, – сказал он, восстановив девственный порядок в кабинете и давая этим понять, что второй акт будет разыгран в другой раз.

Данина тетя наотрез отказалась рассказывать при племяннике что бы то ни было об истории его жизни и обстоятельствах рождения и на следующий день пришла к Алексу одна.

– Данечка не мой сын, я ведь вам говорила? – сказала она и, дождавшись его подтверждения, продолжила: – Это сын моей сестры.

После этих слов, потребовавших от нее, по-видимому, всех бывших в ее распоряжении сил, она остановилась, плотно сжала губы, так что они почти совсем исчезли с ее лица, и вдруг начала содрогаться всем телом, издавая громкий, низкий, утробный рев.

Алекс часто видел, как люди плачут. При нем плакали взрослые, дети, мужчины, женщины, разных национальностей и вероисповеданий, обладавшие разным материальным достатком и нередко противоположными нравственными убеждениями, по-разному относившиеся к нему в частности и к психотерапии в целом и попавшие к нему в кабинет на разных этапах жизненного пути. Он знал, что слезы не всегда облегчают боль, не всегда проистекают из искренности и не всегда говорят о доверии. Ему приходилось воспринимать их с той же степенью отстраненности, что смех и веселье; и тех, кто при нем заразительно хохотал, было как минимум не меньше, чем тех, кто безутешно плакал. Он привык анализировать собственные чувства, возникавшие рядом с плачущим человеком. Эти чувства помогали ему понять природу чужой боли и давали бесценные подсказки о том, как с ней нужно было работать.

Данина тетя плакала так, что ему стало страшно. Ему показалось, что из него внезапно высосали всю жизнь и мир стал бездонной каменной ямой, наполненной холодной перистой мглой. Он почувствовал, что не выдержит собственной беспомощности, и для того, чтобы как-то дистанцироваться от подступавшего отчаяния, протянул руку и подвинул ближе к ней коробку с бумажными салфетками. Она схватилась за салфетки, набрала в горсть несколько штук и прижала их к глазам.

– Моя сестра погибла, – сказала она через три минуты совершенно спокойным голосом. – Ее муж забил ее ночью до смерти полтора года назад.

Ему вспомнилось Данино непроницаемое лицо и два динозавра, сидевшие в пустоте песочницы.

– Даню он не тронул. – Она помотала головой, словно стремясь быстрее развеять его опасения. – Дождался, когда Лиля умрет, и ушел. Данечку утром соседи нашли. Они милицию вызвали, после того как крики стихли. Он под стулом прятался. Стул возле окна стоял. Он прикрылся шторой и сидел там.

Она снова зарыдала, но на этот раз в звуках было что-то более человеческое. У Алекса в голове Данин голос отчетливо произнес: “Прятаться нельзя, потому что все равно найдут”.

– Муж вашей сестры был Даниным отцом? – спросил Алекс.

Она кивнула.

– Даня был свидетелем того, как отец убил мать? – с дотошностью следователя уточнил он.

Она кивнула еще раз, но потом решила объяснить:

– Мы не знаем, что он видел. Его в детской нашли, а Лиля на кухне лежала. Может быть, он и не видел ничего. А отец его пропал. Как ушел той ночью, так его до сих пор не нашли. Скрывается где-то. А может, сгинул давно.

“Они сидят и ждут. Кто к ним придет: бог или дьявол?” – сказал накануне Даня. Алекс в очередной раз поразился тому, как во время первой встречи клиент рассказывает психотерапевту все самое главное.

– Вы с Даней никогда об этом не говорили? – спросил он вслух.

Данина тетя взглянула на него испуганно.

– Ну, что вы! Как можно с ребенком о таком говорить? Мы старались, чтобы он забыл. Он с нами стал жить, в детдом бы мы его не отдали. У меня квартира большая, дача. Муж хорошо зарабатывает. Нам хватает.

Данина тетя не выглядела как женщина, у которой хорошо зарабатывает муж.

– У вас свои дети есть? – спросил Алекс.

– Трое. Младшему три, среднему шесть и дочке десять лет.

– Как Даня с ними ладит?

– Хорошо. – Она торопливо закивала. – Данечка добрый мальчик, послушный. С ним нет никаких проблем. Вот только врет.

Она виновато посмотрела на него, как будто хотела попросить за Данино вранье прощения.

– Он не врет, – сказал Алекс. – Он придумывает и фантазирует. С помощью этих фантазий он пытается справиться с болью. С ужасными воспоминаниями, которые у него остались. Со страхом, который он пережил. С тоской по маме. Помните, как он вчера сказал: “Пока они ждут, они будут молиться”? Его фантазии в некотором смысле являются его молитвами. Он пытается защититься ими от реальности, находиться в которой бывает невыносимо.

Она снова заплакала, тихо и горько.

– Но он совсем-совсем никогда ничего нам не говорил. Ничего не спрашивал. Мы надеялись, что он не помнит.

– Вы же помните, – сказал Алекс. – Даня такой же человек, как и вы.

– Все-таки дети быстро забывают… – несмело предположила она.

Алекс был хорошо знаком с этим мнением и, тем не менее, с трудом справлялся со злостью всякий раз, когда с ним встречался.

– Кого? – немного резче, чем нужно, спросил он. – Свою мать? Свою мать они не забывают никогда.

Инопланетянами Даня увлекся уже в терапии. Он добавил их в игровой репертуар почти одновременно с темой кормления. Как только динозавры начали питаться, в песочнице тут же появились носители внеземного разума. Алекс интерпретировал это как перенос⁷. Вероятно, он сам был для Дани инопланетянином, существом принципиально нового порядка, отношения с которым не выстраивались по наработанной схеме. Алекса радовало, что на роль инопланетян Даня взял толстопузых, добродушных и вполне земных космонавтов из набора для малышей от года до трех. Как будто что-то хорошее, полученное от мира в том возрасте, еще до трагедии, готовилось вернуться в его жизнь, даже если пока еще казалось совершенно чужим. Алекс надеялся помочь ему присвоить себе это хорошее, однако он постоянно помнил, что и во внутренней, и во внешней реальности Дани в каждый момент времени где-то неизменно присутствовал его отец.

Сегодня из песочницы Даня перешел за столик для рисования. После пятнадцатиминутного творческого процесса, протекавшего в полной тишине, он молча предъявил Алексу изображение огромного малинового осьминога, державшего в каждой из лап оружие: палку, нож, булаву, меч, пистолет, гранату, ружье и копье.

– Как он хорошо вооружен, – сказал Алекс.

– Он будет сражаться с пиратами, – сообщил Даня. – Пираты приедут, а он их потопит и застрелит.

– Он защищает свой дом? – спросил Алекс.

Даня подумал, потом забрал у него листок и, склонившись над ним, тщательно прорисовал какой-то новый элемент в нижней части композиции.

Когда Даня вернул ему рисунок, под брюхом осьминога торчал крошечный клетчатый чемоданчик.

– Он защищает свое сокровище, – сказал мальчик. – Если бы у тебя было сокровище, ты бы тоже его защищал.

* * *

Сокровищем, которое ему не удалось сегодня защитить, было его свободное время. Когда-то давно он поклялся себе в двух вещах: не работать больше тридцати часов в неделю и не назначать встречи с клиентами после шести вечера в пятницу. Иногда эту клятву приходилось нарушать, но никогда еще, кажется, он не испытывал в связи с ее нарушением столько раздражения. Попрощавшись с Даней, он вдруг живо представил, как мог бы сейчас выйти из офиса, сесть в машину и по мокрому, черному, залитому огнями Ленинградскому проспекту за полчаса домчаться до уютного психологического центра на Аэропорте, где заканчивали работу его усталые коллеги. Вместо этого ему предстояло еще час сидеть в кресле, знакомясь с новым для него человеком, который так хотел попасть на прием именно сегодня, что заставил прогнуться под себя все мироздание.

Опасаясь, что его эмоции опять выбьют пробки, он постарался расслабиться, прошелся по коридору и в приемной взял со стола старый номер “Вокруг света”, забытый или специально оставленный кем-то из скучавших родителей. Он открыл журнал на первой попавшейся странице и прочитал: “Мрачное очарование гробниц: что привлекает ученых в древних захоронениях”.

В дверь позвонили. Новая клиентка, уговорившая его два дня назад по телефону на экстренную консультацию, оказалась высокой стройной брюнеткой в мягком сером пальто до колен. На пороге она бархатным голосом произнесла “здравствуйте” и, едва войдя, окутала офис особенно роскошным ароматом “Bottega Veneta”, хорошо ему известным.

Поблагодарив мироздание за маленькие радости, Алекс пригласил ее в кабинет.

– Как мне к вам обращаться? – спросил он, потому что по телефону она не представилась.

– Маша, – сказала девушка.

Что-то необъяснимое произошло в этот момент. Сама незнакомка, ее голос, ее манера говорить, запах, который она принесла, и относительно скромный вырез ее платья, и оттенок кожи, обтягивавшей ее тонкие ключицы, и подвеска в форме восьмерки над межключичной впадиной, и ее длинные пальцы, и перекрещенные колени, и взгляд из-под ресниц, и легкая хрипотца, которую она не торопилась прогнать кашлем, – все эти случайно выхваченные из цельного образа детали, едва дойдя до сознания, моментально смешались вновь, пропитались сырым вечером и его усталостью, и его вдруг пронзила дрожь узнавания, накрыло острое ощущение дежавю со всей его бескомпромиссной убедительностью, не позволявшей сомневаться в том, что все это и вот в точности так уже с ним когда-то было.

– Расскажите мне, пожалуйста, с чем вы пришли, – предложил он ей традиционное начало.

– Я пришла, потому что у меня есть определенная проблема, – уклончиво сказала Маша, но в ее уклончивости не прозвучало ни тени жеманства.

Он кивнул, подтверждая, что эта часть ситуации ему понятна.

– Мне бывает трудно контролировать свои импульсы, – конкретизировала девушка.

– Какого рода импульсы вам бывает трудно контролировать? – спросил Алекс, словно ему самому стало трудно контролировать импульс задать наводящий вопрос.

– Я ворую вещи, – сказала Маша, глядя ему прямо в глаза.

На какое-то время они сцепились взглядами, и он почувствовал, что у него не получается разомкнуть этот контакт. Маша проникла ему прямо в мозг, и, если бы он сейчас отвел глаза, какая-то ее часть осталась бы в нем навечно. Он позволил ей временно похозяйничать у него в голове, пытливо перебирая попавшиеся под руку предметы, и оставил дверь, через которую она вошла, открытой, чтобы у нее была возможность выбраться наружу.

– Какие вещи, где? – спросил он.

Маша вздохнула и посмотрела на темное окно.

– Где придется, – сказала она. – Часто в магазинах, но это еще полбеды. В магазине не нужно приносить извинений, достаточно просто вернуть украденное. Хуже всего, что я ворую у друзей. На вечеринках, в гостях. Я не хочу, чтобы об этом стало известно. Я всегда боюсь, что об этом уже все знают, но в лицо мне еще никто ничего не говорил. Мне будет ужасно стыдно!

Она произнесла последнее восклицание с неожиданно аффектированной интонацией, не слишком гармонировавшей с тем аристократическим спокойствием, которое она демонстрировала до сих пор.

– Вы хотите сказать, что воруете против собственной воли? – уточнил Алекс.

– Абсолютно против собственной воли. – Маша твердо посмотрела на него.

– А что вы воруете?

Маша пожала плечами.

– Какую-то ерунду. Заколки. Губную помаду. Ручки. Однажды украла у крестной пилку для ногтей. В другой раз – карманного плюшевого медведя у ребенка подруги. Еще был случай в супермаркете: я зачем-то положила в сумку рулон двустороннего скотча. Он мне был совершенно не нужен. Я нашла его дома и еле-еле догадалась, как он туда попал. Вы не поверите, как много можно безнаказанно вынести из-под камер наблюдения, если не ставить перед собой такой цели.

Маша улыбнулась мягкой, ироничной улыбкой, и он вдруг подумал, что ему было бы не трудно обсудить с ней все эти проблемы на какой-нибудь камерной вечеринке, расположившись поближе на диване вместе с бокалом вина.

– То есть вы воруете вещи, которые вам не нужны? – спросил он, надеясь, что вечер пятницы не возьмет свое слишком внезапно.

– Как правило, да, – ответила Маша.

– Как правило?

Маша улыбнулась и пожала плечами одновременно.

– Были случаи, когда вы украли что-то ценное? – спросил он.

– Были, но я не хочу о них сейчас говорить, – проворно отрезала Маша, сопроводив резкость высказывания нежным покачиванием головы.

Ему показалось, что она еще не решила, хочет ли она его соблазнить, и эта нерешительность сама по себе была соблазнительной.

– Я ведь могу не говорить о том, о чем мне говорить дискомфортно? – чуть более невинно, чем следовало, спросила она.

– Конечно, можете.

Он произнес это торопливо, будто обрадовавшись, что ему не придется проникать в нее глубже, и тут же понял, что она сейчас попросится к нему в терапию. Как от героини качественного нуара, от нее исходило притягательное ощущение опасности, но он не был уверен, что хочет иметь с ним дело на постоянной основе.

– Разумеется, я понимаю, что, если моей проблемой заниматься всерьез, это принесет мне массу дискомфорта и потребует от наших отношений долгих лет жизни, – послушно следуя сценарию, улыбнулась Маша.

– А вы хотите заниматься этим всерьез? – спросил он.

– Я хочу.

Она посмотрела ему в глаза, но на этот раз он не пустил ее глубже.

– Какой цели вы хотите достичь? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Либо перестать воровать, либо хотя бы понять, почему я это делаю.

– Вы думаете, есть какая-то одна причина?

– А вы нет? – удивилась Маша. – Я думаю есть. Помните, как в фильме “Марни”? Героиня воровала, потому что в детстве получила тяжелую психологическую травму.

Он почувствовал скованность, какая порой возникает, когда осознаешь, что за тобой следят. Однако ему стало любопытно, насколько хорошо Маша подготовилась ко встрече с потенциальным психотерапевтом.

– Я боюсь, что фильм “Марни” представляет собой излишне упрощенную версию жизни, – сказал он.

Маша пожала плечами.

– Любая сказка представляет собой излишне упрощенную версию жизни, – заметила она. – Это не снижает ее ценности.

– И в чем именно, по-вашему, заключается ценность сказки? – спросил он.

– Это экзамен? – засмеялась Маша. – Вы проверяете, подхожу ли я вам в качестве клиента?

– Мне просто стало интересно ваше мнение, – сказал он.

– По-моему, ценность сказки заключается в первую очередь в том, что с ней весело. – Маша улыбнулась одной из своих наиболее искренних улыбок. – Я очень люблю развлекаться, – призналась она.

– Как вы обычно развлекаетесь? – Он улыбнулся ничуть не менее искренне.

Маша вытянула в его сторону ногу в тонком чулке. Нога была длинная, безупречная, обутая в элегантный черный полусапожек на высокой шпильке. Сохранить полусапожек и светло-серое пальто в такой вечер, как сегодня, настолько чистыми можно было, лишь подъехав к его крыльцу на машине и попросив кого-нибудь предварительно застелить ступени красной ковровой дорожкой. Однако его дверь находилась в той части двора, куда не вел ни один подъездной путь, а единственный ковер, покрывавший его крыльцо вместе с близлежащими газонами и тротуарами, состоял из фирменной московской смеси снега, грязи и реагента. В этих условиях чистота верхней одежды и обуви могла объясняться только сверхъестественными способностями их обладательницы.

– Как все, – сказала Маша. – Смотрю кино, читаю книги, путешествую.

– А я думаю, куда все подевались, – засмеялся он.

– А вы как развлекаетесь? – Она невинно хлопнула ресницами.

Он усмехнулся.

– Боюсь, что так же, как вы. Но мне и в голову бы не пришло сказать, что так поступают все мои современники.

– Вы, наверное, очень высокомерны, – заметила Маша, вытягивая вторую ногу. – Я люблю высокомерных людей.

Ее полусапожки теперь находились в пяти сантиметрах от его ботинок.

– Как вы меня нашли? – спросил он.

Маша скрестила лодыжки.

– В интернете, – вздохнула она. – На сайте какого-то психологического журнала.

Она наморщила лоб, чересчур усердно пытаясь вспомнить название периодического издания. Его действительно можно было найти таким образом, так что проявлять дальнейшую подозрительность было неуместно.

– Почему вы выбрали именно меня? – спросил он.

– Вы мне понравились, – лучезарно улыбнулась Маша.

– Чем? – спросил он.

Маша слегка отстранилась и посмотрела на него из-под полузакрытых ресниц.

– Всем, – заявила она, широко распахивая глаза по окончании акта оценки. – Лицом. Породой.

– Порода самая обычная, – отозвался Алекс. – Дворовая полосатая.

– Я бы тоже подумала о котах, а не о собаках, – согласилась Маша. – Впрочем, вы скорее тянете на бенгала. Они с таким же любопытством реагируют на любую приманку.

– Все коты с любопытством реагируют на приманку, разве нет? – удивился он.

– Может быть. – Маша кивнула. – Но бенгалы лучше многих других умеют найти ей неожиданное применение.

Алекс внутренне фыркнул, представив, что сказал бы на это Пантелеймон.

– Кого еще я вам напоминаю? – спросил он.

– А вы уже работаете? – поинтересовалась Маша.

– Конечно, работаю, – сказал он. – Не станете же вы платить за мои развлечения.

– Почему нет? – возразила Маша. – Если развлечение стоящее.

– Нам с вами нужно определиться, что мы делаем дальше, – сказал он. – Избавления от вашей привычки я вам гарантировать не могу. Я пока совсем не знаю ее природы. Если вы действительно хотите узнать, почему вы так поступаете, я бы рекомендовал вам классический психоанализ со строгим терапевтическим сеттингом и встречами от трех до пяти раз в неделю. Сам я его не практикую, но могу дать вам телефоны коллег.

Маша подобрала ноги, резко согнув их в коленях, и в свете настольной лампы ему показалось, что она побледнела.

– Вы действительно хотите отправить меня к коллеге? – сухо спросила она, и ее голос дрогнул в конце фразы.

– Я действительно хочу вам помочь, – сказал он. – И мне кажется, я сам не смогу этого сделать.

– Почему? – спросила Маша задумчиво, словно одновременно ища ответ на собственный вопрос.

– У меня почти нет свободных часов и недостаточно навыков для работы с вашим случаем, – правдиво объяснил он.

– Лечфак Первого меда, интернатура по нейрохирургии, профпереподготовка по психиатрии, международные тренинговые программы по когнитивно-бихевиоральной терапии и глубинной психологии, пятнадцатилетний опыт работы, и у вас недостаточно навыков? – информированно спросила Маша. – У кого тогда их достаточно?

Алекс пожал плечами.

– Дипломы и пятнадцатилетний опыт – это ничто, когда речь идет об индивидуальной человеческой жизни. Ни один специалист не является настолько универсальным, чтобы иметь возможность работать со всеми.

– То есть вы отказываетесь работать именно со мной? – Выражение Машиного лица застыло где-то между оскалом и усмешкой.

– Я не отказываюсь, – малодушно сказал он. – Я уже работаю. И мне бы хотелось, чтобы вы прислушались к моей рекомендации и обратились за помощью к психоаналитику. Вы ведь сами вспомнили “Марни”, – попробовал улыбнуться он. – Марни работала с фрейдистом.

– Бессознательная фантазия как психическая реальность, – произнесла Маша. – Соматические проявления влечений и пути образования симптомов.

– И что? – машинально спросил он.

– Насколько я понимаю, название вашей кандидатской диссертации, – объяснила Маша. – Мне кажется, говорить, что ее автор не знаком с классическим психоанализом, является некоторым преувеличением.

– Я не сказал, что я с ним незнаком, – поправил он. – Я сказал, что я его не практикую.

– Почему? – спросила Маша.

– Мне неинтересно узнавать причины существования симптомов, – объяснил он, снова чувствуя усталость. – Мне интересно находить их смысл.

– А если я переформулирую запрос и скажу, что хочу найти смысл в моем поведении, вы меня возьмете? – улыбнулась Маша, явно предвкушая скорую победу.

– У меня нет свободных часов, – повторил он.

– Вы сказали “почти нет”, – поправила Маша. – Скажите мне, когда приходить, и я подстрою под вас свой график.

– Ответьте тогда, почему вы решили попасть именно ко мне, – попросил он.

– Я считаю вас образованным и опытным специалистом, а также умным и порядочным человеком, – охотно сообщила Маша. – Вполне возможно, я вас идеализирую. Однако мне кажется естественным, что я хочу попасть именно к вам. Каждый ищет врача, которому он может доверять.

– Вам кто-нибудь меня рекомендовал? – еще раз надавил он.

– Нет. – Маша убедительно покачала головой. – Я нашла вас случайно.

– Тогда откуда вы знаете, что можете мне доверять? – Сам он доверять Машиной убедительности наотрез отказывался.

– У меня мощная интуиция, – поделилась она.

– Хорошо, – сказал он. – Я могу предложить вам два часа дня по вторникам.

– А второй, третий и четвертый раз в неделю? – хитро улыбнулась она.

– Я не практикую классический психоанализ, – напомнил он.

– Ну хотя бы второй, – умоляюще протянула Маша. – Вы не можете оставить без поддержки человека, который готов работать над собой!

– Окей, – произнес он. – Два часа дня во вторник и шесть часов вечера в четверг.

– Договорились, – сказала Маша. – Хотите, чтобы я рассказала вам о себе?

– Расскажите, – улыбнулся он. – У нас есть еще двадцать минут.

Маша потянулась, словно испытывая физическое наслаждение от предстоявшего занятия, а потом, не отрывая ног от пола, приняла в кресле форму, почти напоминавшую кошачий клубок.

– Мне двадцать девять лет, – сказала она. – Я единственный ребенок в семье. Детство у меня было… обычное.

Она подняла на него глаза, словно проверяя, не разочарован ли он этим фактом.

Он кивнул.

– Я была ребенком, которому всегда поручали что-то делать. Взрослые мне доверяли. Во втором классе я помогала учительнице проверять тетради одноклассников. Странная история, если подумать. Мы оставались с ней после уроков, она проверяла одну из работ, исправляла ошибки красной пастой, а потом отдавала тетрадь мне, чтобы я использовала ее как образец. Я ставила оценки. Без ошибок – пять, одна или две ошибки – четыре, больше трех – три. Хотите знать, какую оценку мне было особенно приятно ставить?

Она улыбнулась едва заметным подрагиванием щек, и он почти увидел, как она начинает урчать от удовольствия.

– Двойку, – не дожидаясь его реакции, ответила она на вопрос. – Единиц ставить почти не приходилось. У учительницы была довольно низкая планка качества, она ограничивалась двойкой даже в самых безнадежных случаях. Я иногда фантазировала, каково было бы поставить ноль. Представляла этого ученика – может быть, моего приятеля, – как он приходит утром в класс, с надеждой хватает тетрадь и видит там ноль. Тройка – это посредственность, подтверждение, что ты такой, как все. В двойке есть теплота, сострадание, сожаление о допустимой человеческой оплошности. Ты не справился, чего-то вовремя не вспомнил, но мы все-таки знаем, что ты есть, и даем тебе два балла за попытку. Единица – более строгий вариант двойки. Предупреждение. Призыв подумать всерьез. И только ноль соответствовал бы полному поражению. Это физическая аннигиляция. Превращение человека в ничто. Его стирают ластиком и тыльной стороной ладони смахивают останки на пол. Их не отличить от остального мусора. На странице появляется место для чего-то нового. Ты не получился. Увы. Но ничего, зато в мире стало просторнее.

Маша замолчала. У него не было желания что-то говорить. Она не приглашала его к контакту и была похожа на человека, настолько глубоко погруженного внутрь себя, что внешние импульсы все равно не могли бы повлиять на его состояние.

Через пару минут Маша встрепенулась и огляделась.