Собственность бога

Глава 18

Ярость подступала медленно. Будто умелый палач настраивал гаротту, предуготовляя долгую и заунывную смерть. Воздух будет застревать в груди, вдох – укорачиваться. Вдох будет оставаться внутри, проникать под кожу, образуя пузыри, багровые и тугие. Эта ярость будет все пребывать, как египетская саранча, как воды Красного моря, что покрыли колесницы фараоновы. Эта ярость в конце концов заполнит ее всю, а затем взметнется к потолку кровавым плевком. Но взрыва не произошло. Под выбитой пробкой оказался безобидный сидр. Она засмеялась. Да, засмеялась. Она смеялась от свершившегося абсурда, от дерзости муравья, от нелепости мизансцены, от собственного бессилия. Еще одна апория, черепаха, затеявшая скачки с Ахиллом. И победившая благодаря безукоризненной логической неувязке.

* * *

Страшное не может быть настоящим. Это такая шутка, игра… Чтобы напугать или наказать. Надо закрыть глаза, и сразу все кончится. В каждом из нас, вопреки рассудку и опыту, живет эта надежда. Самая безумная и несбыточная, единственная, что удерживает нас от отчаяния.

Действует лекарство, и мне удается уснуть. Как ребенок, прячусь под одеяло. Неизбывная детская надежда – вот сейчас откину душный уголок, и мир станет другим, призраки исчезнут.

Я засыпаю с этой надеждой. У меня есть повод. Закатившееся в щель зернышко. С именем Анастази что-то связано. Я помнил об этом, когда смотрел на нее. Это зернышко разбухает и прорастает сквозь сон. Это было совсем недавно… По ту сторону мрака. Ну конечно! Герцогиня обещала послать Анастази за моей дочерью. Анастази – это гонец, вестник, путеводная нить. Когда я открою глаза, Анастази будет ждать меня с хорошими новостями. Она обязательно будет ждать. Когда я проснусь, все будет по-другому.

К счастью, я не вижу снов. Я знаю, что они есть. Там происходит движение, тени идут гуськом, одна за другой, но я их не различаю. Сон – будто тяжелая повязка на глазах. Надо стянуть и взглянуть, что же там, по другую сторону… Но за повязкой уже не сон, а день. Солнце расположилось в прямоугольнике на полу. Полдень миновал. Где же Анастази? Откинув полог, ищу глазами. Никого нет. Любен, вероятно, за дверью. Как услышит шум, сразу войдет. Анастази тоже там? Ждет? Не хочет будить? Я откидываю одеяло и встаю. Делаю несколько шагов к двери. Даже задеваю что-то мимоходом, намеренно, с шумом. И Любен действительно входит. В руках у него аккуратный сверток из кружев и атласа. Одежда, но другая. Более яркая и роскошная. Уже награда? Серебряный галун вдоль шва, пуговицы – нежный перламутр в блестящей обертке. Под свертком у него в руках башмаки. Кожа прошита золотом, точеный красный каблук.

– Что это, Любен?

Кажется, я впервые заговорил с ним.

– Ваша одежда, – почтительно отвечает он. – Не желаете примерить?

– А где вчерашняя?

– Та чужая, а эта по вашей фигуре.

Он раскладывает мой новый наряд почти благоговейно, разглаживает складки, расправляет кружева. Мне не по себе от этой его почтительности. Он замечает, что я бос, и тут же подвигает мне башмаки.

– Примерьте, сударь, эти должны быть впору.

Я не хочу их мерить. Не хочу. Да, я знаю, уверен, они мне впору, не малы и не велики. И кожа мягкая, испанская, выдержанная в меду, и пряжка в драгоценных стразах. Это плата за мое тело… За мое предательство. Хозяйка благосклонна к своему рабу. Он доставил ей удовольствие. Заслужил. Боже милостивый… Но где же Анастази?

– Любен, – осторожно говорю я, – а кроме одежды вы ничего не должны мне передать?

Парень в недоумении. Хмурит лоб, шевелит бровями. Они у него широкие, но такие же бесцветные, как и ресницы. Две широкие полоски на кирпично-красной коже. – Передать? Ну я должен спросить, что бы вы желали на ужин. И к обеду я должен вам что-нибудь подать. Но ужин обговорить особо…

– И… все? – Все, – парень разводит руками.

– А мадам Анастази? Парень явно удивлен моей разговорчивостью.

– Мадам Анастази в замке? Не отлучалась?

– Нет, она здесь, с ее высочеством.

Анастази никуда не отлучалась. Это может значить только одно – герцогиня не сдержала слова. В утешении самому себе я готов вообразить, что она отправила в Париж кого-то другого, не Анастази, и гонец еще не вернулся. Жалкая попытка. Она и не думала никого отправлять. Зачем? Она исполнила свой каприз.

– Принеси воды, – вдруг говорю я.

Любен удивлен еще больше.

– Желаете пить? Я налью вина.

– Нет, нет, воды, побольше воды, ведро… Пожалуйста, Любен. Воды! Мне нужно умыться.

Я помню ее руки, холодные, гибкие. Ее пальцы… Она трогала мои губы, проталкивала пальцы внутрь, чтобы добраться до языка… У нее кожа, как мокрая бумага. Она исследовала меня, изучала… Я меченый. Весь перепачкан ее слюной и женской влагой. Этот след все еще на теле, он, как ядовитая плесень. Ее язык у меня во рту, и я сам в ней… И тело вновь отзывается желанием и болью… Глухой плотский рокот. Не хочу…

– Воды, Любен, пожалуйста…

– Вам плохо? Позвать Оливье? – он испуганно заглядывает мне в лицо. Я мотаю головой.

– Нет, черт возьми, не надо никого звать. Воды…

Любен бежит к двери. Я сжимаю кулаки, комкаю сорочку. Предатель, прелюбодей. Как быстро ты сдался… Ты смотрел на нее, ты видел ее наготу, ты восхищался ею… Не лги самому себе. Тебе нравилось! У тебя горло перехватывало, так она была хороша… Без стыда, без сомнений, белая, гладкая… Она взяла тебя, и ты блаженно ей подчинился. С трудом вспомнил о дочери. Старался, дергался, наседал… Посмотри, тебя уже одарили за оказанные услуги. Атласный камзол, башмаки… К утру будет еще одна подачка. Шлюха… Грязная, сговорчивая шлюха. Где же Любен с водой? Нужно было напроситься в парк. Там есть пруд, его видно из окна. Дойти до пруда и нырнуть с головой, смыть с себя ее запах, ее пот, избавиться от этой боли…

Любен, тяжело дыша, втаскивает ведро. Наконец-то! Я следую за ним в примыкающую комнату.

Вода холодная. Обжигает. Дыхание сорвалось. Но это к лучшему, да, так хорошо. Сумятица, переполох. Но это желанный ожог.

– Еще, Любен, еще…

На коже блестит вода. Чистые, прозрачные капли. Но под ними все еще грех. Невидимый и жгучий.

– Еще, Любен, еще воды.

Бедняга возвращается со вторым ведром. И вновь обжигающая струя по спине. Я подставляю ладони, плескаю в лицо. Тыльной стороной руки оттираю губы. Любен наблюдает за мной с испугом. Наверное, думает, что я сошел с ума. Безумец, который оттирает с кожи только ему видимые пятна. Тщетно… Я могу омыть тело, но как мне очистить душу? В отчаянии я охватываю колени руками и прячу лицо. Замираю так на несколько минут. Грешный, жалкий, трясущийся… Любен переминается с ноги на ногу. Хватит, пожалуй, а то он и в самом деле укрепится во мнении, что я сумасшедший.

А в комнате уже ждут. Знакомые лица. Вновь цирюльник и куафер с помощником. Явились, чтобы подготовить жертву к закланию. Облачить свежевымытую тушку в перья и подать на стол. Какие торжественные! Что это с ними? Поклоны – сама почтительность. Едва ли не в пол тыкаются лбами. И это мне, безродному, с прилипшими ко лбу волосами, в мокрой простыне. Ах да, у меня новый статус! С сегодняшнего дня я не просто вещь, я – любимая вещь. Хозяйка пожелала меня еще раз. Неслыханная удача. Я близок к тому, чтобы стать единственным фаворитом. Вроде маршала д’Анкра или графа Эссекса. А с фаворитом следует обращаться бережно. Вот они и вытянулись благоговейно.

Не хочу!..

Любен пытается промокнуть мои волосы сухим полотенцем, но я с негодованием толкаю его. Нет, я вам не фазан, чтобы втыкать в меня перья. Убирайтесь! Любен сразу распознает угрозу и перехватывает меня за локти. Он очень сильный. Мне бы месяц назад с ним силой помериться, но сейчас… Смешно. К тому же эти двое непременно ему помогут.

– Сударь, вам нужно одеться, – ровно и назидательно говорит Любен.

– Нет, Любен, пожалуйста…

– Я вам помогу. Сейчас я разотру вас полотенцем, а потом вы оденетесь.

– Пожалуйста, Любен…

Он вздыхает, но тут же делает знак тем двоим. И они уже втроем разжимают мне руки, сдирают мокрую простыню, за которую я упорно цепляюсь. Это полусопротивление такое жалкое. Я знаю, что драться с ними так же глупо, как умолять Любена о помощи. Они верные слуги. Я могу отшвырнуть этих двоих, рыхлого, слабосильного цирюльника и тощего куафера. Тогда Любену придется со мной повозиться. Он будет действовать осторожно, чтобы не наставить мне синяков или, не приведи Господь, не вывихнуть руку. Но он кликнет на помощь еще одного лакея, и тогда они меня сломят. Это займет больше времени, но они все равно сделают со мной то, что им велено. А я потеряю силы. Силы терять нельзя. Мне они понадобятся. Я еще не сдался. И она еще не победила.

Я будто капризный ребенок в руках трех нянек. Знаю, что надо остановиться. Знаю, что это неумелый детский взбрык. Я смешон и жалок. Мотаю головой и не желаю попадать в рукава.

Я живой! Живой! Разве вы не видите? Загляните же мне в глаза! Прислушайтесь к сердцу! Разве вы не слышите, как я кричу? Не чувствуете, как содрогаюсь? Чужая боль всегда заключена в жесткую, непроницаемую скорлупу. Как пламя свечи в стеклянной колбе. Ближний надежно от нее защищен.

Наконец я устаю. Вернее, превозмогает рассудок. Я больше не сопротивляюсь. Не пытаюсь смять ткань или сорвать кружево. Смиренно опускаю руки. Если они не исполнят приказа, их накажут. Весь ритуал – точная копия предыдущего. Только в зеркало я не смотрюсь.

В их глазах я настоящий безумец. Вот искреннее недоумение в глазах куафера. В растерянности кусает жидкий ус. Что задумал этот парень? Что с ним не так? Чему противится? Зубы скалит, руки заламывает. Вот чудак! Цирюльник того же мнения, но лучше скрывает. А Любен с недоумением уже свыкся. Я для них вроде уродца в банке. Стоит взглянуть и ужаснуться. Я только усмехаюсь в ответ. Уродец…

Вот дичь и готова. Можно подавать на стол. Я им больше хлопот не доставлю. Сижу, как истукан, на том месте, где меня посадили, посреди комнаты. Само послушание и покорность. А вокруг суетятся две горничные под присмотром Любена. Они встряхивают простыни, взбивают подушки, приносят свежие цветы, накрывают стол. Неужто грозная госпожа пожалует сюда? Похоже на то. Убить ее сегодня? Или вновь просить о милости? Просить? Ее?! Холодное, безупречное лицо перед глазами. Неподвижный, безразличный рот. Она не сжалится. Снова обманет. Марию мне не спасти. Мария, девочка моя… Бедная моя девочка. Твой отец – бессильная, бесполезная кукла. Что же делать? Нет, она не прикоснется ко мне. Все что угодно, только не это. Что она сделает, если я откажусь? Прикажет своим лакеям держать меня? Вот будет потеха. Впрочем, она способна даже на это. Стыд ей неведом. С меня сорвут одежду и распнут на этой кровати. Растянут ремнями, как четвертуемого на эшафоте. Тело, конечно, меня предаст. А для верности умелец Оливье подмешает мне в вино зелье из крапивы со шпанкой. Тут мое согласие и вовсе без надобности. Ненасытный любовник к вашим услугам. (Жаль, что месье Амбруаз Паре уже умер. Написал бы еще один трактат о несчастном, страдающем сатириазмом.) Ее высочество не откажет себе в удовольствии. Ее это даже позабавит. Отличное средство от скуки. Она повторит опыт в следующую ночь, а затем в следующую. И так будет продолжаться до тех пор, пока я действительно не сойду с ума. Тогда по своей воле? Смириться? Но тогда я тоже сойду с ума. От угрызений совести и тоски. Мне понадобится другое средство из арсенала Оливье: сироп из маковых зерен. А к нему белое бордо. Оно терпкое, обдирает глотку и сразу сбивает с ног. Очень скоро я стану развалиной, и герцогиня от меня избавится. И там, и там путь к свободе через безумие. Не лучше ли сразу? Нанести удар и умереть? Пусть не сразу, но долго это не продлится, пытка избавит меня от сердечной боли. А если я не смогу ее убить?

Я жду ее нетерпеливо. Как любовник возлюбленную. Даже тревожусь, как бы не передумала. Скорей бы явилась. Я готов к схватке. Сегодня или никогда. Хватит недомолвок. Пусть решает. Я или моя смерть. От волнения сминаю кружево. Бедный воротник… Наконец-то! Тихий щелчок, и она здесь. Входит осторожно, будто и не хозяйка вовсе, а гостья. Приблизиться не спешит. Стоит у двери и смотрит. Будто приглашения ожидает. Лицо скрыто в полумраке. И спина не такая прямая. Распустила железный корсет. Одета неброско, без украшений, почти по-домашнему. И волосы не открывают шею, а рассыпались по плечам. Вовсе не грозная госпожа, а красивая, немного смущенная женщина. Даже слегка улыбается, с выражением властной отрешенности. И тут же начинает говорить. Уклончиво, издалека. Голос мягок и в меру заботлив. Расспрашивает что-то о предоставленных мне апартаментах. По вкусу ли они мне, хороша ли обивка, не темен ли фон. Если я нахожу мебель слишком громоздкой, то она прикажет ее сменить. Что мне больше по вкусу? Стоит лишь пожелать. Я в некоторой растерянности. Разговор об обивке мебели. Но она опять за свое. Делает несколько шагов и переходит к обсуждению блюд. Благо их не менее пяти на столе. И каждое достойно напутствия. Она перечисляет их все по очереди, называет соусы, ингредиенты, области, где подстрелен бекас и выловлен фазан, и в подтверждение своих слов поддевает на вилку паштет. Корочка хрустит. У меня подкатывает тошнота, и я отворачиваюсь. А она кругами ходит, приближается ко мне по кривой. И продолжает болтать. Почти щебечет. Ее не узнать. Ни угроз, ни посягательств. Кокетливая барышня. И я, слегка сбитый с толку этим превращением, позволяю ей приблизиться. Ей бы продолжать играть, отвлечь меня той же бессмысленной болтовней, но она вдруг делает шаг и протягивает руку. Почти касается моего лица. И это движение уже не смущенной барышни, это жест владелицы. Ее порыв не терпит возражений. Она пришла сюда за тем, что принадлежит ей. Здесь ее собственность. Я тут же уворачиваюсь. Едва не поддался на ее уловки. А вот теперь она настоящая. С протянутой рукой и проглянувшим бешенством. Взгляд немедленно стекленеет.

– Что это? – резко осведомляется она.

Я в свою очередь задаю вопрос.

– Где моя дочь?

Недоумение и даже замешательство. Я вижу, как она пытается вспомнить. Даже усилия прилагает.

– Вы обещали. Вчера вы дали мне честное слово, вы клялись, что пошлете за ней. Я ждал с самого утра, но не получил никаких известий. Вы меня обманули.

Она успевает справиться с собой. Недоумение тает, за ним – смущение. И вот уже привычная самоуверенная властность. Она вскидывает голову, ее веки вновь полуопущены и образуют ровную линию.

– Вот уж важность. Пошлю за ней завтра.

– Нет!

– Что нет?

– Сейчас! Вы пошлете за ней сейчас!

Я осмелился сказать ей то, что намеревался, хотя сердце едва не разорвалось.

Она тут же склоняет голову набок и хитро щурится.

– А если нет, то… что? Убьешь меня?

Я чувствую, что на лбу у меня выступают капельки пота. В горле ком, сухой, огромный.

– Не знаю, убью или нет, но… попытаюсь.

Она вдруг понимает.

– Да ты мне угрожаешь! Вернее, ты ставишь мне условие.

Ей приходится произнести эти слова несколько раз. Ей понятен смысл, каждое слово в отдельности привычно и знакомо, но принять этот смысл она не в силах.

– Ты. Мне. Ставишь. Условие.

Ее голос становится глуше. С лица сбегает краска. Она опускает голову и уже смотрит на меня исподлобья.

Я делаю последний шаг в пропасть.

– Да, я ставлю условие.

Все. Обратного пути нет. Я подписал себе смертный приговор.

Ее лицо начинает меняться. Сначала багровые пятна, затем более темные, почти синюшные. Кровь приливает, и на лице у нее тоже выступает испарина. Взгляд уже не стеклянный, а мертвый. В меня вонзились два темных, сузившихся зрачка. Губы беззвучно шевелятся. Она будто раздувается на глазах, пухнет от ярости, заполняет собой всю комнату, раздается в ширину и в высоту, до самого потолка и даже выше, чтобы потом с этой высоты обрушиться на меня и раздавить. Передо мной возвышается священная цитадель, сам божественный миропорядок обнажает передо мной свою костлявую спину, грозит, грохочет, призывает одуматься. Я, смертный, восстаю против Бога. Посягаю на древние, изначальные законы. «Рабы, повинуйтесь господам вашим…»

Теперь я жмурюсь. Жду обрушения потолка или удара молнии. Кинжал или веревка. Но в ответ слышу смех. Закинув голову, она смеется. Хрипло и презрительно. Я вижу ее темное нёбо и ряд острых верхних зубов. Она отступает на шаг и будто заново изучает меня. Будто здесь и не я вовсе, а нечто совершенно необъяснимое, запредельное. Какой-то фокус.

– Итак, условие, – едва отдышавшись, говорит она. Ей трудно сдерживаться, она готова снова расхохотаться.

Я отвечаю кивком. Этот ее хохот еще страшнее, чем ярость и громы небесные. Она забавляется! Я как та собачка, что неожиданно для всех посреди гостиной совершает курбет.

– Я возвращаю твою дочь и только тогда могу рассчитывать на… на… благосклонность, не так ли?

Я снова киваю. В отчаянии стискиваю зубы. Что бы я ни сделал, что бы ни совершил, как бы ни угрожал, я все равно останусь забавной комнатной собачкой, что потешает зрителей своими прыжками. Даже если кусну протянутую ко мне руку, даже если в горло вцеплюсь. Она, истекая кровью, будет смеяться.

– Если же я это условие не выполняю, то на взаимность и покорность рассчитывать не могу, а ты, в свою очередь, готов сделать попытку меня убить и понести наказание. Я правильно поняла?

На этот раз мне удается ответить.

– Да, ваше высочество, вы правильно меня поняли.

– Дать ответ сразу?

– Как вам будет угодно.

Мне бы хотелось украсить свою реплику насмешкой, но выходит плохо. В этом искусстве мне ли с ней тягаться?

Она некоторое время молчит, размышляя о чем-то, вероятно, перебирает виды казней, затем возвращается к своему первоначальному образу смущенной кокетки. Даже взгляд отводит.

– Смею предположить, что переубеждать тебя бесполезно.

Я уже не в силах совершать прыжки на потеху публике. Только дергаю плечом.

– А ты знаешь… – начинает она.

– Знаю. – Я зол и груб. – Смерть, пытки, огонь, виселица. Не трудитесь перечислять, ваше высочество.

– Маленькая неточность, – замечает она вкрадчиво. – В другом порядке. Огонь, пытки, виселица, смерть. Так будет точнее. Но смерть будет не скоро.

Я не спорю. От забавы она так быстро не откажется.

– Разумеется. Я буду умирать медленно, очень медленно. Вы прикажете своим палачам поберечь меня, продлить это как можно дольше. Так за чем же дело стало? Зовите их.

– Если ты находишь это необходимым, я их позову. Только когда я сделаю это, будет уже поздно. Но время еще есть. Подумай, стоит ли жертвовать собой ради… ради верности мертвецам? Кого ты воскресишь своей жертвой?

– Я уже подумал. И времени у меня было достаточно. Я сделал свой выбор. Две недели назад вы своей прихотью разрушили мою жизнь. Вы пожелали меня, а я поддался слабости. Моя жена не перенесла этого удара, мой ребенок родился мертвым. Мой отец, честнейший, благороднейший человек, праведник, погиб под колесами вашего экипажа. Вы… вы переехали его, будто… будто кучу тряпья. Я потерял сразу все. Жизнь, надежды, мечты, всех, кого любил, будущее… Единственное, что у меня осталось, это моя дочь, крошечное, невинное создание, которое лишилось матери по моей вине. Это я осиротил ее, я лишил ее матери, поддавшись на ваши посулы, прельстившись вашим могуществом и вашим богатством. Да, богатством… Я соблазнился им. Вообразил, что в награду за прелюбодеяние, которое я совершу, за мою погубленную душу мне перепадет несколько монет, и я смогу купить моей девочке новое платье, а Мадлен новые башмаки. Старые совсем прохудились… В последние недели ей трудно было ходить. А на оставшуюся мелочь я хотел купить им сладостей, этих маленьких пирожных, облитых глазурью… Она так их любила. А еще дров. И акушерке надо было заплатить. Ведь малыш должен был вотвот родиться. Я подумал, что если я… если я вам понравлюсь, то мои девочки смогут наконец досыта поесть. Им будет тепло… Но с дьяволом нельзя заключать сделки. Цена слишком высока. Бедняжка Мадлен умерла, проклиная меня… Я ее предал. А вчера я предал ее вновь. Я поверил вам. Уступил вашим дьявольским посулам и своей собственной слабости. Я всех их предал. Предал во второй раз. И свою дочь я тоже предал. Согрешил, а ее не спас. Знал ведь, что вы не сдержите слово. Знал! Какое вам дело до маленькой безродной девочки из Латинского квартала! Мало ли их таких… Крохотные, беспомощные, они сотнями рождаются и умирают, как мотыльки, как рыбки в пруду. Какая в них может быть ценность, в этих голеньких червячках? В щенках и то больше проку. Из них вырастают гончие и борзые. А маленькая девочка… Да вы забыли о ней в ту минуту, как бросили мне это обещание! Забудете и на этот раз. Для вас ее уже нет, еще один скелетик на кладбище Невинноубиенных, а для меня она единственное, что осталось. Но слабости я больше не допущу. Делайте, что считаете нужным. И вот вам мое последнее слово. Если ваша похоть все так же сильна, что лишает вас разума, если мое грешное тело вам все так же желанно, я буду вашим любовником, буду служить вам, согласен быть вашим рабом, вашей вещью, вашим лакеем, кем угодно. А вы позаботитесь о моей дочери. Для вас это особого труда не составит. Вам это почти ничего не будет стоить, несколько монет. Если же нет, если мое условие для вас неприемлемо, что ж… Тогда мне лучше умереть. Зовите их, я готов.

Я замолк, а она все еще чего-то ждет. Даже плечи опустились. Но я не оставил ей выбора. Я сжег мосты и за собой, и за ней. Оскорбление тяжкое, и она уже не может позволить себе отступить. Ее обязывает к этому кодекс чести. Герцогиня вздыхает и звонит в колокольчик. На лице ее почти страдание. «Господь свидетель, я сделала все, что могла!»

Вместо стражников и палачей является Любен. Герцогиня томно ведет рукой и указывает на меня.

– Отведешь его вниз. Скажешь Жилю, что я приказала заковать.

Любен изумлен и смотрит на меня почти с укором. Что же вы себе позволяете, сударь? Да как вы могли? Вот только что бедняга был при особе фаворита, и вот на тебе – «вниз». Парень похож на обескураженного родителя, чей ребенок не оправдал возложенных на него надежд. Но делать нечего. Переваливаясь, он приближается ко мне. Но я не намерен доставлять ему лишние хлопоты. Не дожидаясь, пока он схватит меня и потащит за собой, сам иду к лестнице. Вниз так вниз. Он уныло плетется следом. Через пролет я останавливаюсь, снимаю свой роскошный камзол в жемчугах и протягиваю его Любену.

– Он мне больше не понадобится. Если бы вы были так добры, Любен, уступить мне свою куртку.

Любен в ответ бросает на меня такой злобный взгляд, что мне становится ясно: своим поведением я не заслуживаю не только его куртки, но и грязной тряпки, брошенной на конюшне. Я пожимаю плечами и продолжаю спуск. У нижней ступени Любен оставляет меня и отправляется искать прево. Парень даже не заботится приглядеть за мной. Полагаю, что намеренно. Надеется, что я пущусь в бега. Я побегу, он меня догонит и с наслаждением сломает мне парочку ребер – в отместку за разочарование. Но я не трогаюсь с места. Стою под влажным каменным сводом в своих щегольских башмаках, в атласных кюлотах с кружевом, в батистовой сорочке, благоухающий, безупречный. Оказавшийся здесь в результате страшной ошибки. Появившемуся из-за угла Жилю, грузному мужчине лет сорока, немедленно приходит в голову та же мысль. Он с изумлением на меня смотрит. Любен мрачно поясняет:

– Ее высочество распорядилась заковать.

На пороге того самого каземата, где я уже провел несколько дней, рыжий парень швыряет мне свою куртку.

– Спасибо, Любен, – тихо говорю я. Возможно, это мои последние слова.