Я сам себе судья

Поступление в институт имени Гнесиных

После демобилизации в 1958 году я устроился работать лаборантом в химико-технологический институт Днепропетровска. Точнее – так. Моим учителем пения после увольнения в запас из армии стал Леонид Терещенко, руководитель хора Днепропетровского дворца студентов. Он готовил меня к поступлению в Одесскую консерваторию. После хоровых упражнений мы занимались по индивидуальной программе. Как-то раз он вошел, а я стою на сцене и исполняю какую-то песню, при этом так напрягая горло – ужас! Я старался звучать должным образом на фоне эстрадной «меди»! Леонид Иосифович говорит мне: «Горлань, конечно, на здоровье, но голос ты так посадишь». Мне же нельзя было надрываться до того, как он окончательно поставит мне вокал, который звучал день ото дня все лучше и лучше. И эстраду я петь тогда перестал. А чтобы помочь мне, Терещенко устроил меня в бомбоубежище Днепропетровского химико-технологического института протирать спиртом противогазы. С окладом 50 рублей.

Так я заработал денег на дорогу, приехал в Москву… и поступил на вокальный факультет Государственного музыкально-педагогического института имени Гнесиных.

Я приехал в солдатской форме после службы в армии. Приехал в Москву! Никто тогда не поверил, что я смог сам поступить, и все спрашивали в Днепропетровске у мамы, сколько мы за это дали? А мы ничего не дали, нам нечего было давать.

Леонид Иосифович был для меня не просто учителем, он был другом, наставником. Прекрасный музыкант и педагог, он помог мне подготовить хороший репертуар. На вступительных экзаменах я исполнил каватину Алеко Сергея Рахманинова, пел романсы Бородина, украинские песни…

Институт имени Гнесиных… Знаменитая Гнесинка… Там я учился у Любови Владимировны Котельниковой и Георгия Борисовича Орнатлихова. По окончании этого института меня ожидала карьера либо оперного певца, либо солиста филармонии с камерным классическим репертуаром, либо преподавателя пения. Но, похоже, я уже тогда чувствовал, что Провидение заготовило для меня что-то другое.

Короче говоря, студента вокального факультета Гнесинки так увлекли совершенно иные музыкальные горизонты, что я стал всеми правдами и неправдами пробиваться на большую эстраду.

Первое самостоятельное выступление

Мое первое самостоятельное выступление состоялось в декабре 1959 года на авторском концерте Аркадия Островского. Я был тогда очень молодым и не был лично знаком с этим композитором. Я взял его в буквальном смысле штурмом и натиском.

Наша первая личная встреча с Аркадием Ильичом состоялась в Доме композиторов в Москве на Миусской площади. Тогда там был еще старый Дом композиторов. Будучи студентом Гнесинского института, я пришел на встречу. После выступления Аркадия Ильича подошел к нему, и он почему-то дал мне свой домашний телефон. Матильда Ефимовна, его супруга, царство небесное им обоим, подходила к телефону и спрашивала: «Кто это?» Я отвечал: «Вокалист». Ну, как бы я назвался: «Это Кобзон»?

На первом концерте, куда меня пригласил Аркадий Ильич, он объявил меня не «Иосиф Кобзон», а «Юрий Златов». Я не понял, стою за кулисами, а он меня подталкивает: «Выходи, выходи». Я вышел, спел, потом подхожу к Аркадию Ильичу: «Почему вы меня так назвали?» – «Сюрприз, теперь это будет твой артистический псевдоним». – «Я не хочу». – «Да ты что, с ума сошел? Ты со своими еврейскими именем и фамилией хочешь карьеру сделать?» – «Мать мне дала это имя, фамилию, я не могу носить другие». – «Ну, поступай, как хочешь, но потом ты поймешь, что я был прав».

К счастью, он ошибся.

А потом, в том же 1959 году я стал штатным солистом Всесоюзного радио, а через три года – Москонцерта. И я бросил институт, в котором меня настойчиво готовили к оперной деятельности.

Цирк на Цветном бульваре

Но это все было чуть позже, а в 1958 году, параллельно с учебой в институте, я начал работать в цирке на Цветном бульваре в программе знаменитого циркового режиссера Марка Соломоновича Местечкина «Куба – любовь моя». В прологах и эпилогах надо было петь. Там были вокалисты, которые пели песню «Мы – артисты цирковые…». И я тоже напросился ее петь. Пел сам и в составе квартета. Пел эту песню и еще песню «Куба – любовь моя» из спектакля с музыкой Александры Пахмутовой. Так я начал работать по специальности и получать за каждое выступление по три рубля. Выступлений было, как минимум, девять в неделю. Можно представить, каким я стал сразу богатым человеком. Иногда в месяц «набегало» 120–140 рублей. Так для меня наступила совсем другая жизнь.

Цирк не только поддержал меня материально, но и дал возможность видеть настоящий творческий труд – труд до изнеможения, до кровяных мозольных ссадин, до выяснения отношений и т. п. Когда говорят, что Кобзон – феномен, много работает, мне хочется возразить: да никакой я не феномен, просто еще в цирке меня научили относиться к своей профессии с уважением и почитанием.

Кстати, недавно я был на цирковом фестивале в Сочи. Туда приезжал и знаменитый артист Олег Попов. А ведь мы были с ним знакомы с 1958 года. Тогда главенствовали цирковые династии: семья Кио, семья Запашных (тогда еще не было известных сегодня братьев Запашных), Олег Попов, Юрий Никулин и Михаил Шуйдин. То, что Олега Константиновича не было в России 27 лет, очень печально. И он это ощутил, когда вышел на манеж: народ встал, громогласно приветствуя любимого артиста.

Страна его, безусловно, обидела. Мы – артисты – тогда зарабатывали, получая так называемые тарифные ставки, а он много средств тратил на лечение первой супруги Саши. Все его деньги, которые были на сберкнижке к моменту развала СССР, пропали. Олег сказал, что не хотел быть нищим, поэтому и уехал. Слава Богу, у него сложилась судьба за границей.

В Сочи глава Росгосцирка Вадим Гаглоев предложил Олегу Попову организовать в России школу клоунады. Сегодня искусство так называемых коверных утратилось, а в СССР был расцвет: Леня Енгибаров, Карандаш (Румянцев), Вяткин, Олег Попов, Никулин и Шуйдин. Целое созвездие!

К сожалению, 2 ноября 2016 года Олега Константиновича не стало…

Общежитие на Трифоновке

В Гнесинском институте мне как бывшему солдату дали место в общежитии на Трифоновке. Старое общежитие, в комнате девять человек. Потом институт построил рядом новое здание, и селили уже по четыре человека. Роскошь!

В сентябре нас, первокурсников, сразу же отправили на картошку. Я был бригадиром, в моей бригаде работали «неслабые» ребята вроде Давида Тухманова и Карины Лисициан. Никто, естественно, собирать картошку не хотел, и я как бригадир должен был всех заставлять работать. А колхозники объявляли нам норму – попробуй не выполни. Я был довольно требовательным бригадиром, сам работал и других подгонял. Даже перевыполнял норму – старался на трудодни заработать себе на зиму провиант. Привез в общежитие мешок картошки и хранил под кроватью.

Мама в фанерном ящичке присылала мне сало, и мы с моим соседом и земляком Толей Сумским по очереди жарили картошку. У нас потрясающий режим был: выходишь на общую кухню, ставишь свою сковородку, нарезаешь сало… Как только сальцо расплавилось – сверху картошечку. И жаришь. Хлеб, естественно, черный из гастронома у Рижского вокзала. И вот каждое утро картошечку с салом (а я ее до сих пор такую только и люблю) ели и запивали холодной водой. Тогда еще можно было пить прямо из-под крана.

А по субботам и воскресеньям устраивали «банкеты» на сэкономленные деньги – всю неделю ездили в транспорте «зайцами». Накупали лакомств и бутылочку, приглашали девочек из соседних комнат и до утра танцевали в Ленинской комнате…

А стипендия у нас тогда была 180 рублей в старых деньгах или с 1961 года – 18.

День у нас начинался с того, что в семь утра я выходил в коридор, занимался зарядкой, притом плотной зарядкой. Здоровый был как черт. Я на руках и на ногах, опираясь о противоположные стенки коридора, взбирался до потолка и там в такой распорке зависал и ждал. Это была у меня любимая утренняя шутка. У нас одна половина была мужская, другая женская, а кухня общая. И вот выходит на кухню девчонка. Заспанная. А я перед нею с потолка ба-бах, падаю. Можете себе представить, какой там был визг и ужас.

Классное время было!

Я был членом комитета комсомола, в котором отвечал за культурно-массовую работу. Я взял на себя этот сектор, потому что в то время все театральные и музыкальные ВУЗы имели свою квоту студенческих пропусков в театры и концертные залы. Я эти пропуска распределял и поэтому каждый день сам куда-то ходил, то в Большой зал Консерватории, то в Большой театр. На концерты Лемешева, Козловского. Мы ходили по музеям, по театрам, слушали много музыки, общались с замечательными актерами, музыкантами, впитывали в себя все, словно губка. Интеллект провинциального паренька в солдатской форме очень обогатился в этом удивительном «комбинате».

Это было очень веселое время. У меня появилось много новых друзей. В новом общежитии было пять этажей и на каждом – щукинцы, мхатовцы, щепкинцы, суриковцы и гнесинцы. Например, моими соседками были Лия Ахеджакова, Лионелла Скирда, будущая жена Олега Стриженова. Обстановка была очень благожелательной и дружеской. Никто не говорил: «Мы – мхатовцы, а вы кто?» На каждом этаже – кухня и Ленинская комната. В выходные – общий праздник, все ходят друг к другу в гости. Конечно, случались какие-то недоразумения, и тогда мне приходилось со всей строгостью «разбираться». Я ведь старался быть лидером, а раз так, значит, надо было соответствовать. Ко мне приходили с жалобами: кто-то кого-то задел, кто-то что-то натворил, кто-то кому-то изменил, кто-то насплетничал… Я старался помочь.

И драться из-за женщин приходилось, причем неоднократно. Однажды драка вышла настолько серьезной, что я даже боялся, что возбудят уголовное дело. Один товарищ на моем этаже очень серьезно пострадал. Я ему сломал челюсть. Этот балалаечник так довел меня и окружающих, что пришлось поговорить с ним по-мужски. Потом я долго носил ему бульончики в Институт Склифосовского… В общем, немного понервничал, пока тот не выписался из больницы и не забрал из милиции свое заявление.

Второй раз я подрался на танцах. Приревновал свою девушку. Что тут поделаешь? Человек не сориентировался и пригласил на танец мою подругу, югославку. А она решила меня подзадорить. Стала с ним кокетничать, а потом пошла танцевать. Ну, я… и прервал их танец.

Первые успехи на эстраде

В 1959 году я начал выступать на эстраде в дуэте с однокурсником Виктором Кохно. Первым нашим композитором был Аркадий Ильич Островский, встреча с которым определила во мне будущее певца. Его песни «Мальчишки, мальчишки», «Ты слышишь, Куба», «Возможно», «Песня остается с человеком» всем сразу же полюбились.

Наша первая встреча с Островским произошла, когда я пришел в цирк. Я хотел петь его песни, а он отвечал: «У меня много солистов». Тогда я сказал ему, что готов петь в дуэте. Он отвечал, что и дуэты у него уже есть: например, Владимир Бунчиков и Владимир Нечаев. Но я был очень настойчив, звонил ему домой днем и вечером. Жена Аркадия Ильича Матильда Ефимовна, которой я тоже порядком надоел, сказала мужу: «Сделай уже что-нибудь с ним!» И тогда Островский уступил: «Ну, ладно! Найди себе тенора, и будете у меня петь дуэтом». Я пригласил своего сокурсника Виктора Кохно, и мы начали работать вместе.

Наш дуэт просуществовал довольно долго. Мы стали буквально нарасхват. В нашем репертуаре появились песни композиторов Долуханяна, Фрадкина, Френкеля, Пахмутовой, Колмановского, Мурадели, Туликова и др. Не было ни одного авторского вечера в Колонном зале Дома союзов или в Доме композиторов, в котором мы не выступали бы. Мы очень старательно работали и пели очень хорошие песни. Отсюда и пошла любовь зрителей к тем песням, что мы исполняли.

Вечная занятость, связанная с кропотливой работой над песнями, привела к тому, что у нас начались проблемы в институте. Ректор поставил вопрос ребром: или – или? Виктор Кохно выбрал институт, а я стал работать самостоятельно, поехал с сольными концертами на Дальний Восток и в Сибирь.

Подчеркну еще раз: ради эстрады я пожертвовал Гнесинкой. А вот Виктор – нет. Он хотел заниматься камерным творчеством. Я тоже это люблю, даже спел в шести оперных спектаклях, но еще с художественной самодеятельности мне полюбилась именно песня. И я пожертвовал Гнесинкой, чтобы слетать в Благовещенск, а вот Виктор отказался. Он окончил институт и не прижился в оперном театре. Мне потом пришлось его устраивать как эстрадного исполнителя в Москонцерт. Это был выход из положения, чтобы заработать на жизнь. Безусловно, все это его расстраивало, Виктор начал выпивать и в 2010 году ушел из жизни. Он был прекрасный человек, замечательный лирический тенор.

А вот я навсегда полюбил песню. Я был предан ей. Я даже пожертвовал своими занятиями в институте на какой-то период времени. И у меня с годами дружба с композиторами становилась более тесной, а творчество – плодотворным. Появились такие известные песни, как «Морзянка» Колмановского, и, наконец, в марте 1962 года, в передаче «С добрым утром!» – первые песни дворового цикла «А у нас во дворе» Аркадия Островского.

А в 1961 году я впервые выехал в творческую командировку в Венгрию с Эдуардом Колмановским и Константином Ваншенкиным.

Еще помню, когда вернулся из космоса Юрий Гагарин, мы выступали на приеме в его честь с композитором Аркадием Островским. Тогда я еще пел в дуэте с Виктором Кохно. И хотя мне уже приходилось выступать перед Хрущевым, тот прием позволил находиться особенно близко, и я смог рассмотреть, как Никита Сергеевич поднимает рюмку за рюмкой…

В тот день, кажется, 14 апреля 1961 года, мы пели любимую песню Гагарина «Мальчишки, мальчишки» и написанную специально для этого случая космическую песню «На Луну и на Марс». В этот же вечер мы познакомились и с самим Гагариным на «Голубом огоньке» на Шаболовке. Но тогда еще особой дружбы не случилось, а вот, когда в августе полетел Титов, с Германом мы подружились сразу.

И я стал приезжать к ним в гости. Они жили тогда в Чкаловской. Звездного городка еще не было. Я приезжал к ним. Они – ко мне. Я тогда уже снимал комнату в коммунальной квартире на Самотечной площади. Дружба наша крепла. Мы познакомились с еще не летавшими космонавтами: с Лешей Леоновым, с Пашей Поповичем, Валей Терешковой, Валерой Быковским и Андрианом Николаевым. Перезванивались, договаривались, когда встретимся. Звонит как-то Герман. Говорит: «Приезжай. Научишь нас петь свои новые песни. Особенно нравится мне «Девчонки танцуют на палубе». Я, конечно, обрадовался: а кому было бы неприятно такое услышать? Тем более от героев космоса. Это сейчас многих из них забыли. Тогда же это была особая честь – иметь возможность просто разговаривать с такими удивительными людьми. А когда все вместе они приезжали ко мне на концерт, то для меня это был вообще какой-то невероятный успех и особый подарок.

Не забуду, как встречали Новый год на квартире у Юры Гагарина в Чкаловском. Он только вернулся из Латинской Америки и разыгрывал всех заморскими штучками, например, исчезающими чернилами или взрывающимися сигаретами. В общем, хулиганили мы нормально. Душу отводили так, что никто себя не чувствовал одиноким.

В 1962 году я начал самостоятельные сольные выступления, пел «Бирюсинку» Эдуарда Колмановского на слова Льва Ошанина и песни цикла «А у нас во дворе» Островского. В том же году вышла первая пластинка песен Аркадия Островского и Александры Пахмутовой в моем исполнении.

В 1959–1962 годах я был солистом Всесоюзного радио, в 1962–1965 годах – солистом-вокалистом Росконцерта.

В 1964 году, после появления в эфире песни Аркадия Островского «А у нас во дворе», ко мне пришла всесоюзная популярность. Тогда же я стал лауреатом Всероссийского конкурса артистов эстрады и Международного конкурса в Сопоте (Польша). В том же году мне было присвоено звание «Заслуженный артист Чечено-Ингушской АССР».

А в 1965 году я принял участие в международном конкурсе «Дружба», который проходил в шести социалистических странах, и завоевал первые места в Варшаве, Берлине и Будапеште.

Никита Сергеевич Хрущев

Мне очень запомнилась встреча с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Это, когда было его 70-летие, 1964 год. Я был искренне восхищен, когда он в ответном тосте вдруг говорит (а перед этим его уже так облизали со всех сторон)… И вдруг он говорит: «Вот вы говорили, какой я хороший. А я себя сам знаю хорошо. И если бы мне сказали, что бы ты отметил к своему юбилею из своей жизни важного и интересного, я бы отметил три дела. Первое это то, что мне удалось спасти московскую партийную организацию. Дело было так. Уже после того, как был уничтожен цвет ленинградской партийной, организации, меня вызвал Сталин и дал список. В списке было двести фамилий самых лучших людей Москвы. Сталин сказал, что эти люди подлежат уничтожению: они – враги народа. Я в то время был секретарем горкома партии Москвы. «Пожалуйста, подпиши и передай Лаврентию», – сказал Сталин. На что я ответил: «Хорошо». Забрал список и ушел. Я был в шоковом состоянии, потому что не мог даже предположить, что такие люди могут быть уничтожены. Я знал, что Сталин ничего не забывает. Поэтому, когда прошел месяц, раздался звонок. Звонил Сталин: «Ну что, Никита? Принял решение?» Я пришел к нему и приписал 201-ю фамилию «Хрущев Никита Сергеевич». Отдал. Сталин посмотрел и говорит: «Ну, что? Смело. Смело. Хорошо. Иди. Разберусь». Так были спасены лучшие силы Москвы.

Второе дело – это то, что я колхозникам дал паспорта. До этого они были привязаны каждый к своему месту работы, как крепостные крестьяне, и никуда не могли уехать. Крестьяне в России вообще всегда жили без паспортов. И я, можно сказать, дал им волю.

Третье дело, конечно, – карибский кризис…»

Мне так понравилось это выступление Никиты Сергеевича, что я буквально влюбился в него. Это была личность! И теперь каждый раз, когда слышу плохие разговоры о нем, я думаю: «Какие же мы неблагодарные! Человек сделал столько интересного и значительного, а мы выискиваем только то, почему он плохой». А почему, собственно, плохой? Многие же и понятия не имеют, что это за человек, а уже готовы определения «волюнтарист», «самодур», «властолюбец»… Разве так можно?

Я хочу сказать вот что. Надо уважать президентскую власть. Мы все – граждане своей страны. Не обязательно заставлять всех граждан обожать своего президента, но уважать его мы обязаны. Потому что большинство наших соотечественников его избрало. Вот Америка, которую я не очень люблю по объективным причинам, избранного президента, сколько бы ему ни было лет, всегда именует «мистер президент», до конца дней. А мы всех, кто руководил нашей Россией и дореволюционной, и революционной, и советской… Мы никого не уважаем. И Ленин, и Сталин, и последующие руководители – Хрущев, Брежнев, Горбачев и Ельцин – ну абсолютно все нашим обществом, так сказать, охаяны. А это неприятно.

Кстати, моя популярность уже в 1960-е годы у кое-кого вызывала раздражение. Но я не пел песен о Хрущеве и потом о Брежневе, я пел песни о подвиге, о Великой Отечественной войне. Да, потому что это прошло через мою жизнь, потому что я – дитя военного времени. И трудовой подвиг меня всегда восхищал, потому что я ездил на стройки в Братск, в Тынду, на БАМ и т. д. Да, я очень люблю быть где-то на передовой и общаться с теми людьми, которые работают в экстремальных условиях, проявляют себя и этим отличаются от обычных людей.