Четвёртая четверть

– Допрошен! – перебил Горбовский, поправляя форменный галстук перед тёмным оконным стеклом.

Генерал смотрел на складки штор с преувеличенным вниманием, потому что не мог обернуться и взглянуть в лицо Озирскому. Тот уже давно убедил Захара в своей правоте, как убеждал всегда. Но согласиться с ним означало плюнуть в лицо самому себе и своему ведомству, запятнать милицейский мундир. Получается, взяли невиновного человека, арестовали его официально, предъявили подрасстрельные статьи.

– Допрошен твой Пигузов. Он действительно находился в гараже и слышал, как ты разговаривал с мужчиной, голос которого был ему незнаком. Тот человек очень просил тебя не ехать в Питер на «мерседесе» с генералом. Следователь вывел Пигузова в соседнюю комнату, а потом пригласил Николаева. Дал возможность свидетелю услышать его голос…

– Ну и как? – усмехнулся Озирский.

– Пигузов голос опознал. Но он ведь может и ошибаться! Тем более, мужичонка он пьяненький, ушибленный, нервный. Короче, особого доверия не вызывает.

Захар поймал бешеный взгляд Андрея и поспешил смягчить тон беседы.

– Впрочем, это не повод для того, чтобы сомневаться в его показаниях.

– У Сан Саныча сын летом погиб под Шатоем. Это – в южной Чечне, в горной её части. Поэтому Пигузов и пьяненький, и ушибленный. А до тех пор он был классным механиком. К нему многие «крутые» записывались на приём – чтобы «тачку» довёл до блеска. Недееспособным Пигузова не признали. Значит, следователь может ему верить. Да, Николаев знает о показаниях Сан Саныча? Чем он их объясняет?

– Знает. И объясняет просто. Вы элементарно договорились с механиком. Ты сам назвал его фамилию, объявил единственным свидетелем вашего разговора в гараже агентства…

Захар заметил, что губы Андрея сделались ещё тоньше. Потом они побледнели до голубоватого оттенка. Генерал вспомнил, что этот человек был ранен в сердце. Надо кончать разговор, который продолжался вместо получаса – полтора. Так можно далеко зайти. Ведь Озирский – уже не коллега, не подчинённый, даже не частный сыщик. Он – арестованный, заключённый СИЗО. Вполне возможно, будущий подсудимый. Но пренебрегать мнением Андрея нельзя. И поэтому генерал Горбовский шагнул вперёд, положил руки на плечи бывшего майора.

– Андрей, я безропотно отвечаю на твои вопросы, чтобы тебе же помочь. Твои аргументы «плачут», согласен? Как говорил капитан Жеглов: «Это – не свидетели». Пигузова ты мог заинтересовать – запугать или подкупить. Я не говорю, что ты сделал это. Но механик – слабое звено в цепи твоей защиты. Тот же Глеб Егорович считал, что единственным и неповторимым свидетелем убийства является сам убийца. Он, и только он может помочь снять подозрения с невиновного. В твоём случае, таким человеком является Алексей Зубец.

– Сысоич, а если его не поймают, мне в зону идти?

Озирский смертельно устал. Он хотел сесть, но не мог, потому что стоял генерал.

– Молчишь? – Андрей невесело рассмеялся. – Ты знаешь меня восемь лет. Ответь лично, от себя – веришь в то, что я преступник?

– А ты не соображаешь разве? – дёрнул щекой генерал. – Если говорю об Алексее Зубце, значит, верю. Я нуждаюсь в нерушимых доказательствах, в фактах, которые смогу привести в твоё оправдание. И вот тут мне не всё ясно…

– Я могу помочь? – участливо спросил Озирский.

– Конечно, можешь.

Захар чувствовал, что ещё один подобный разговор он сегодня не вытянет. Но знал – должен вытянуть, чтобы потом спать спокойно.

– Например, ты утверждаешь, что Николаев хочет тебя посадить. На каком основании ты делаешь такой вывод? Может, поделишься со мной, старым пнём? Для чего ему тебя сажать-то? Надеюсь, что ответ уже готов…

– Готов, – спокойно согласился Андрей. – Сверх того, я поведаю, почему Николаев год назад ничего не сообщил в органы, а сейчас сподобился. Вопреки твоему мнению, я не хочу мазать его одной чёрной краской, как измарал меня он. В девяносто четвёртом году ещё не произошло того события, которое настроило Николаева резко против меня.

– И какое это событие?

Захар уже хотел вызвать секретаря с двумя стаканами чаю, но не решился прервать выжигающий душу разговор. Нужно всё закончить, и уже тогда выпить чайку. Но Андрей точно не согласится составить компанию – до тех пор, пока не будет оправдан.

– Двадцать второго июня этого года Николаев приехал в офис. Мы справляли поминки по моей матери. Как водится, повздорили за совместным распитием спиртных напитков. Мы тоже живые люди. Очень крепко повздорили, смею заметить. А когда Сашок возвращался домой, на него было совершено нападение. Это случилось у самого его дома. Итогом стали пять ножевых ранений. Учитывая отнюдь не ласковое прощание, Николаев решил, что убийцу подослал я. И вот тут он меня совершенно возненавидел. Сразу заявляю, что никакого отношения к нападению не имею. Иначе Сашок давно отдыхал бы на Южном кладбище. Я таких халтурщиков никогда не посылаю. Думаю, что это – дело рук не господ мафиозного окраса. Им Николаев не интересен. Кто мог искромсать Сашка ножиком и оставить в живых? Я сперва решил, что какая-то девица отомстила за поруганную честь. Удары наносились женщиной, ничего не смыслящей в подобных делах. Скорее всего, она находилась в крайне возбуждённом состоянии. Николаев говорит, что знает имя преступника, но никогда его не назовёт. Должно быть, мне он тоже знаком. Ведь, по мнению Сашка, я мог его подослать. Пока теряюсь в догадках, кому это потребовалось. Я не знаю, как там всё у них было. Предъявлялись ли Сашку какие-то претензии? Или на него просто напали из-за угла? Вот он и решил отправить меня в места не столь отдалённые, пусть по другому делу. Тебе достаточно?

– Не совсем.

Горбовский расстегнул китель, скинул его, повесил на спинку вертящегося кресла. Только что в кабинете было прохладно, даже зябко. И вдруг опять, как в начале разговора, пот потёк за ворот рубашки.

– Из-за чего вы поругались с Санькой, когда выпивали?

– А он тебе не рассказал? – криво ухмыльнулся Андрей. – Я ведь тогда прятал чеченского террориста. Сашок не мог умолчать об этом.

– А-а, сына Эфендиева! Да, Санька говорил о нём. Это сразу после Будённовска было, а парень участвовал в рейде?…

– Участвовал. Но, говорит, никого не убивал там. Сысоич, пусть его другие службы ловят. А я этим заниматься не стану. Тогда Мохаммад был мне нужен – для поездки в Каир, к Зубцу. Египетскую часть операции он буквально вытянул на себе. Без него мы бы Зубца даже не обнаружили. Долгая история, но вкратце так. Николаев грозил сообщить Ронину, что Мохаммад – чеченский боевик. Я просил не делать этого, иначе сорвётся вся операция. Антон выправлял Мохаммаду документы для выезда за границу. Разумеется, не зная, что тот находится в розыске. Потом я всё рассказал Антону, и он понял меня. Во-первых, дело «лунатиков» было для нас тогда превыше всего. Во-вторых, как сказал Ронин, нельзя подходить к действиям, совершаемым на войне, с мерками мирного времени. Да, налёт на Будённовск – преступление! А налёты на чеченские города и сёла – героическая борьба за целостность страны. Эти боевики требовали не валюту и наркотики, а прекращения войны. И всё. Эти террористы были идейными…

– Я сейчас дискутировать на сей счёт не стану…

Горбовский вспомнил вдруг, что вечером должны позвонить жена и старший сын. Да они, конечно, и звонили, но глава семейства раз двадцать бросал трубку. Теперь он горько пожалел об этом.

– Получается, ты хотел убить Саньку, чтобы он не выдал Мохаммада Эфендиева властям?

– Скорее всего, чтобы он не сообщил Ронину о занятиях нашего будущего гида. Тот согласился нам помочь, и блестяще выполнил это. Николаев и тогда уже бурно переживал за Ронина. Как бы тот не лишился погон за то, что помогал преступнику бежать из страны…

– Похоже не правду. – Горбовский плавно соединил ладони. Кончиками пальцев коснулся лба. – Но я считаю, что ты должен был сообщить о террористе. Ты хороший товарищ, но плохой гражданин.

– И пусть люди дальше гибнут, Сысоич? Впрочем, хоть горшком назови. Только осуждать-то надо не меня, а тех хапуг на блокпостах, что пропускали боевиков к Будённовску. Ходили даже слухи, что они ехали в Москву, да денег на взятки не хватило…

Андрей полыхнул зеленью своих выпуклых глаз, как в их лучшие дни. Горбовский прижал локтём сердце – впервые в жизни жгучая боль пронзила левую руку. Потом она ушла под лопатку, оттуда – в поясницу. Нужно закругляться, и сразу же ехать домой, на Морскую набережную. Стоит отменить запланированную встречу, несмотря на то, что готовился к ней целый день.

– Не все могут вытащить сына-срочника из поезда южного направления, и потому согласятся со мной. Война неправедна, преступна, и нужно её кончать. Прости, но ты меня разозлил, – опустил ресницы Андрей.

Захар тупо смотрел на его жёсткие, очень длинные пальцы, на пробитые гвоздями ладони. На грудь, где под верблюжьим поношенным свитером остался след от ожога, оставленного чугунным утюгом. И там же был шрам от раны в сердце. Зачем Андрей вообще сидит в камере? Он не может быть виновен во взрыве автомобиля с генералом!

Горбовскому представились отвратительные пиявки в стеклянной трёхлитровой банке. Бабка Захара именно так и лечилась от варикоза. В её хате, в Скадовске, всегда стояла наготове ёмкость с водой, где шевелились эти гадкие чёрные твари. И всегда, в самые трудные минуты жизни, Захар вспоминал этих пиявок.

Он должен освободить его своей властью, и никто не посмеет возразить. Андрей намекает на историю с Сысоем. Здесь крыть нечем. И даже никак не обидеться – на Озирского вообще трудно разозлиться. Он ни в чём не виноват – дело ясное. И Санька Николаев заблуждается. Надо будет сказать ему об этом при встрече…

– Андрей, хочешь, я тебя отпущу? – по-детски спросил генерал. Как будто они играли во дворе, а родители позвали их ужинать. – Позвоню «следаку» по внутреннему. Он изменит меру пресечения. Ты ведь не удерёшь – я знаю. Хоть и загранпаспорт у тебя есть, и жена во Франции…

– Она сейчас на Фонтанке, – сообщил Озирский, пожевав нижнюю губу. – Только не надо портить себе карьеру, Сысоич. Скоро меня и так выпустят. Сердце чует, понимаешь? Я сделал всё, что мог. Выложился на полную катушку. Совесть моя чиста. Нужно немного отдохнуть от работы. И камера для меня – санаторий. Не звонит никто, не дёргает – хай лайф! Захар, ты добра мне желаешь, но в Москве тебя за такое не похвалят. Станут опять ставить на вид использование служебного положения в личных целях. Сысоич, езжай домой, – взволнованно продолжал Андрей. – Ты весь застывший какой-то. Отдышись, прими валидол. Обо мне не думай, умоляю. Ты поверил, и мне полегчало. Когда возьмут Зубца, тогда и освободишь – по закону. И в министерстве отчитаешься, как полагается. Кончай работать, не сжигай себя…

– Возьмут? А когда его возьмут-то? – Захар чуть не сплюнул на пол. – Ты как хочешь, а я завтра со следователем разберусь. И пусть инициатива по изменению меры пресечения будет исходить от него. Всё, молчи! – Горбовский окончательно очистил стол, схватил китель, просунул руки в рукава. – Ты как, сам заснёшь? Или врача прислать с уколом?

– Постараюсь сегодня обойтись своими силами, – Андрей смотрел на Захара тепло, открыто, как прежде. – А что касается Зубца, то он сейчас тоже нервничает. И потому может наделать много ошибок. Он очень любил отца, сильно зависел от него. Кроме того, не забывай, что в руках Саймона – ценнейшие сведения по их организации. И Майкл не замедлит ими воспользоваться. Да, он знает, что я сижу?

– Понятия не имею. От меня точно не знает, а от других вполне мог услышать. Андрюшка, не надумал чайку попить?

Захар шевельнул онемевшим левым плечом, на котором даже не чувствовал погона.

– Да нет, спасибо. Я и так задержал тебя.

Андрей набрал в грудь воздуха, будто хотел надышаться впрок.

– Не переживай, Сысоич, сам лечись. Я бы на твоём месте больничный взял и сердечко проверил. Пошаливает ведь? А? Если честно?

– Пошаливает.

Горбовский нажал кнопку под столом и закусил губу, стараясь лишним движением не тревожить сердце. Вспомнил, что ему почти сорок шесть лет. Но до сегодняшнего дня Захар Горбовский плохо представлял себе, где именно находится главный мотор его организма.

Когда генерал открыл глаза, Андрея напротив не было. Он бесшумно ушёл с милиционером. И Захар не мог вспомнить, говорил ли он что-нибудь на прощание. Кажется, Андрей пожелал давнему другу спокойной ночи.

Горбовский словно разучился говорить. Он вызвал секретаря звонком, показал палец. Это означало просьбу принести один стакан чаю. Но насладиться тишиной и покоем генерал не успел. Как только пальцы привычно ухватились на чеканную горячую ручку подстаканника, снова заглянула Марина Цветкова, хотя обычно она связывалась с Захаром по селектору. Гладкие волосы секретаря блестели, будто смазанные маслом.

Всё-таки нужно было Андрея о жене спросить, о детях, о мачехе с отцом. И внук у Андрюшки есть – это же чудо! Но, с другой стороны, подобные разглагольствования выглядели бы издевательскими. Человек в тюрьме сидит, а ему душу травят!

Теперь и перед Ликой придётся извиняться до утра. Сам сагитировал их с Лёнькой съездить в компьютерный супермаркет «ASCOD», в начало Каменноостровского проспекта. Сын свою «девятку» пригнал. Не на служебном же автомобиле ехать по личным делам. Весь день себе поломал, бедняга. А Лика тем временем слушала, как благоверный трубку швыряет.

Теперь придётся в одиночестве себе ноутбук выбирать. Не хватит совести заикнуться о нём при домашних. Жена и сын, безусловно, подумают, что у отца воз проблем на службе. Он не всегда может заранее знать, что произойдёт в течение дня. Но ведь мог бы объяснить ситуацию по телефону, не заставляя домашних волноваться, воображать всякие ужасы.

– Товарищ генерал, Николаев с той девушкой, Оксаной Бабенко, прибыли, – доложила Марина.

– Оформи им пропуска, и быстро сюда.

Захар едва успел влить в себя чай, как загудел селектор. Марина выполнила приказ молниеносно. Генерал назад клавишу.

– Пришли?

Странно, но впервые за всё время знакомства ему не хотелось видеть Николаева. А ведь Горбовский часто называл его своим третьим сыном. Наверное, потому, что он соврал, полностью изменив тем самым смысл показаний. И, следовательно, до неузнаваемости исказил картину случившегося. Непреклонный поборник справедливости и законности, Санька не нашёл ничего лучше, чем сводить счёты с воображаемым противником руками правоохранительных органов. Лучше бы морды друг другу набили, устроили разборку в укромном месте.

Кроме того, Санька себя вообще странно ведёт. Андрея явно «топит», а того убийцу выгораживает. Самосуд какой-то затерял, да не простой, а с выкрутасами. Хочет, чтобы расправа законным возмездием выглядела со стороны. Умён ты, Саня, не отнимешь…

– Да, они ждут в приёмной.

– Пусть заходят.

Горбовский поспешно промокнул носовым платком лицо, уселся поудобнее, боясь снова вызвать боль под лопаткой. У сердечников со стажем на такой случай всегда имеется под рукой аптечка. Но Горбовский ещё днём не предполагал, что в восемь часов вечера ему потребуется валидол.

Секретарша быстро прощёлкала каблучками по паркету приёмной, открыла дверь и посторонилась. Горбовский увидел сначала Сашу Николаева. Тот опирался на толстую палку, сутуля спину под вязаной курткой. Брюки его обвисли на коленях. Высокие, кремовые спортивные ботинки были забрызганы грязью. К носку правого прилип жёлтый берёзовый лист. С обидно поседевших волос Саши текло, словно он добирался сюда пешком и без зонта.

Притемнённые, запотевшие очки закрывали глазной протез и многочисленные шрамы на лице. Горбовскому казалось, что Николаев его не видит. Надо было очки протереть ещё в вестибюле или в приёмной. Наверное, Санька очень волнуется. Он два дня назад выписался из больницы, жил теперь на Васильевском. Наверное, взял такси, потому машину водить не мог.

Оксана Бабенко прилетела из Москвы, куда приехала навестить сестру и племянника. Она уже знала о том, что Озирский арестован, и очень хотела похлопотать за бывшего шефа, а теперь ещё и своего родственника. Оксана никак не могла допустить, что Андрея могут расстрелять, или дать ему двадцать лет лагерей, как предсказывал Николаев.

Проведя в Москве только сутки, Оксана выехала в Петербург. Здесь её ласково встретил Саша Николаев. О его роли в аресте Андрея Оксана ничего не знала, и потому полностью доверилась давнему поклоннику. Именно от него молодая женщина ждала помощи, поддержки и сочувствия. Она никогда не была любовницей Озирского, но маленький племянник связал их накрепко.

Николаев вчера позвонил домой Захару и предложил устроить встречу с очень интересным человеком. Более конкретно он пообещал доложить уже в Управлении. Заинтригованный Горбовский пригласил их к себе прямо с вокзала – благо, было близко.

Генерал догадывался, что это та девушка, которой Андрей тоже предлагал устранить Ронина. И вот теперь они сумеют поговорить лично. От показаний Оксаны Бабенко зависит очень многое. Если самому Николаеву Озирский мог молоть по пьянке всё, что угодно, то обращение к третьему лицу, да ещё даме, не могло быть трёпом. Подтверди Оксана Санькины слова, придётся ему поверить. И тогда вся картина покушения на Антона Ронина кардинально изменится…

Захар прекрасно знал о том, как был ранен Николаев в последний раз, и когда именно. Более того, Александр поделился с генералом своими подозрениями относительно причастности Андрея к этому делу. Когда про то же самое толковал Озирский, Захар сопоставлял их показания. И, кстати, не нашёл ни единого расхождения.

Скорее всего, Николаев необъективен. Он любой ценой жаждет наказать своего врага. Озирский ни о чём не умолчал. Он рассказал и про ссору в офисе перед нападением на Саньку, и про чеченского боевика, которого использовал в своих целях. Да нет, не в своих! Поездка в Египет была необходима для встречи с Зубцом. А без человека, знающего арабский язык и мусульманские обычаи, имевшего в Египте друзей и знакомых, было никак не обойтись.

Андрей, конечно, как всегда, прошёл по лезвию ножа. Он продемонстрировал полнейшее пренебрежение общественным мнением, заявив, что никогда не сдал бы спецслужбам участника бандитского налёта на Будённовск. Он, видите ли, понимает мотивы, которыми руководствовались террористы. У многих из них погибли дети, жёны, родители, другие родственники. И никто никогда не убедит Андрея, что одному народу мстить за своих убитых можно, а другому – нельзя.

Точно так же не стеснялся Озирский своего участия в октябрьских событиях девяносто третьего года на стороне Верховного Совета. Он открыто признавался в ненависти к Ронину. Тема расправы всплывала во время поминок по погибшим не единожды. Но всё это вместе ещё не значило, что к подрыву автомобиля причастен именно Андрей.

Похоже, Озирскому доставляло наслаждение говорить правду, причём любую – даже самую горькую. И поэтому Горбовский не мог ему не верить. Андрей превращал обмен компроматами в настоящую дуэль, и часто выходил победителем. Из-за этого многие конфликты гасились в зародыше. Обезоруживающая откровенность Озирского не знала пределов. Он обязательно сознался бы в чём угодно, в том числе и в подготовке покушения, если бы она имела место.

«От своих грехов, включая детей, не откажусь никогда, – говаривал Андрей, – но не нужно вешать на меня чужие. Не стоит держать меня за придурка. Лучше договориться – к взаимной выгоде…»

– О-о, здравствуйте!

Горбовский искренне улыбнулся. Он угадал в девушке, прибывшей с Николаевым, свою землячку – украинку. Оксана была закутана в тёмную длинную шаль с витиеватым узором, под которой виднелся тёмный хиджаб*. Ни одна прядка волос не выбивалась наружу. Ясные, светлые глаза под бровями, похожими на крылья ласточки, пухлые, сочные губы напомнили Горбовскому детство и юность, его первую любовь Наталку.

Генерал снова был на родной улочке, уходящей в степь. Оксана Бабенко пришла из его детства, из запаха полыни и шума морского прибоя. И потом сердце, трепыхнувшись, ожило и застучало веселее.

– Садитесь.

– Спасибо.

Николаев, опираясь на палку, пожал протянутую руку Горбовского. Потом положил на стол для заседаний два пропуска.

Оксана была в длинном бордовом пальто. Захар не видел ни обуви, ни платья. Рукава доходили почти до кончиков пальцев, открывая многочисленные кольца. «В парандже бы ещё пришла!» – недовольно подумал Горбовский. Он считал, что изменять своему народу нельзя, как и жене.

– У нас мало времени – поздно уже…

Захар выждал, когда Санька усядется за стол, пристроит свою палку. Оксана опустилась на кончик стула и замерла, потупив отнюдь не застенчивые глазки. Роль покорной восточной женщины давалась ей с трудом.

– Оксана, меня зовут Захар Сысоевич Горбовский. Мы долго работали вместе и с Андреем, и с Саней. Поэтому я им как бы свой. Но одновременно я – официальное лицо. И хочу задать тебе вопрос.

– Пожалуйста, задавайте. – Оксана закашлялась. – Я из Турции прилетела, а тут осень. Простыла немного.

– Ничего, – успокоил Горбовский. – Паспорт с собой? Гражданство наше?

– Да, вот он.

Девушка полезла в матерчатую сумку, вышитую бисером, достала паспорт и протянула генералу. Тот полистал документ, внёс в компьютер некоторые данные. Значит, Оксане двадцать лет. Дочери – год и четыре месяца. Штампа о браке с Эфендиевым нет.

Так и думал. Банальная любовница она для Руслана Элдаровича, а не четвёртая жена. Впрочем, у них могла состояться свадьба и в Турции, по тем законам. А здесь не распишешься, раз в паспорте Эфендиева уже есть одна супруга. Отчество ребёнка – Руслановна. Он в свой паспорт вписал девочку? Удочерил, а с Оксаной не регистрировался?

Горбовский соображал, как бы точнее сформулировать вопрос. Ведь от того, насколько он окажется точным и внезапным, зависит исход спланированного ими с Санькой мероприятия.

– Ты в Стамбуле живёшь, продлевая визу? Там же строго с этим.

Захар кинул короткий взгляд на Николаева. Тот рассматривал себя в застеклённых шкафах со специальной литературой. Шкафы, ко всему прочему, служили подставкой для нескольких цветочных горшков. Внезапно и ярко, будто молния, вспыхнул в мозгу план краткой, но судьбоносной беседы с Оксаной Бабенко. Генерал думал о том, как подойти к интересующей его теме естественно, непринуждённо. От Саньки проку явно не будет – ему опять нездоровится.

– Муж с полицией дела улаживает, – спокойно ответила Оксана. – Я занимаюсь только дочкой. Остальное он за меня решает.

– Восток, чего уж там!

Горбовский опять посмотрел на Николаева. И решил, что они с Озирским похожи. Оба – в обвислой джинсе, заросшие, угрюмые. И ни один со своего пути не свернёт. Вон, подбородок-то Санька выставил – в точности как Андрей! Но в зависимости от того, что скажет сейчас Оксана Бабенко, кому-то из них придётся признать своё поражение.

– Ты давно Андрея знаешь? – спросил Горбовский.

– Два года.

Щёки Оксаны слегка порозовели. К гладкой шелковистой коже прилила кровь. Оксана смотрела на погоны Горбовского с интересом, но без особого почтения. Генерал увидел, что глаза девушки подведены ещё и голубыми стрелками. Кажется, Санька говорил, что Эфендиев вытащил её из публичного дома в Стамбуле. Очень похоже – такая нигде не потеряется.

– При таких обстоятельствах вы познакомились? – продолжал Горбовский.

– Я работала горничной в Доме Советов. Андрей приехал туда защищать Конституцию, когда всё началось. Так и познакомились, – невозмутимо продолжала Оксана. – Потом у нас мама погибла, и Андрей помогал семье. Очень много для нас сделал. Деньги давал, нас с сестрой взял на работу в агентство. Мы жили у него в Питере. Пропали бы без Озирского…

Оксана постепенно оживала. Горбовский, не дыша, подводил блесну.

– В сентябре познакомились? А дочка когда родилась? Летом уже?

Захар ждал вспышки гнева, но Оксана лишь пожала плечами.

– Она родилась тридцать первого мая. Но к Андрею это не имеет никакого отношения. Вот моя сестра действительно от него сына родила. Андрей и не отказывается. А у нас с ним ничего такого не было.

Оксана подёргала себя за рукава. Горбовский заметил длинные крепкие ногти, покрытые алым, с блёстками, лаком.

– Захар Сысоевич, можно я спрошу? Андрей правда у вас рядом, в изоляторе, сидит? Его дела очень серьёзные?

– Серьёзные, – кивнул Горбовский. – И в изоляторе он действительно сидит. Извини, если обидел, но мне всё знать нужно. Значит, я тебя с сестрой перепутал. Вы тогда, в октябре, мать потеряли?

– Да. Она была буфетчицей. Попала под обстрел. Я в её память дочку Октябриной назвала.

Оксана, видимо, привыкла объяснять всем и каждому, откуда у девочки такое странное имя – ведь та родилась в мае.

– Захар Сысоевич, вы правду скажите – Андрей виноват или нет? Я на все вопросы отвечу, только разберитесь по справедливости! Он ведь не мог взорвать машину генерала. Точно знаю – не мог!

– Эх, Оксаночка, мне бы твою уверенность! – кисло усмехнулся Горбовский. – «Точно знаю!» В твоём возрасте весь мир чёрно-белый. Ответы однозначные, эмоции бурные, сомнений ни в чём никаких… Значит, про генерала ты слышала?

Захар весь напрягся, но особенно сильно заныли мышцы ног. Он будто собирался прыгать в высоту. Николаев мертвенно побледнел, отчего его смуглое лицо стало восковым.

– А как же! – На лице Оксаны не дрогнул ни один мускул. – Сейчас много машин взрывается. Могли и генерала достать. У нас в Турции много спутниковых каналов. В новостях про это дело передавали. И Мохаммад, сын мужа, рассказывал. Он этого генерала хорошо знает. И Андрея тоже.

– А раньше ты про генерала слышала от Андрея? Его фамилия Ронин.

Горбовский спросил об этом так естественно, что Николаев шевельнулся и скрипнул стулом.

– Может, и слышала. Всех не упомнишь, про кого мы с Андреем говорили. – Оксана повертела на пальце толстое золотое кольцо. Оно было очень похоже на обручальное.

– Неужели Озирский не назвал имя человека, которого хотел убить? Он же тебя посылал на это дело, ног ты отказалась!

Горбовский говорил громко, чётко, и тон его не допускал возражений. Николаев замер в мучительном ожидании. Оксана встрепенулась, как подстреленная птица.

– Ронин Антон Александрович! Тогда он был полковником милиции. По глазам вижу, что тебе хорошо знакомо это имя.

Захар видел перед собой уже другое лицо – замкнутое, сразу же постаревшее. Оксана плотно сжала губы. Казалось, она готова была пойти за Озирского на смерть.

– Раз отказалась, тебе ничего не будет. Но ты должна подробно рассказать обо всём.

– Ах, Ронин!.. Это тот полковник, который командовал ОМОНом на Пресне? Он ещё ловушки в подъездах устраивал, где людей избивали… Да, Озирский говорил о нём. Это он взорвался? Уже генералом стал?

– Да, он месяц назад стал генералом, – почти с ненавистью подтвердил Захар. – И был очень тяжело, почти смертельно ранен четвёртого октября. Как раз в тот день, который наметил Озирский! И в шесть часов вечера, между прочим! Ты ведь помнишь, что месть планировалась на этот день и на этот час? Андрей мотивировал свой приказ тем, что ты в те дни потеряла мать, а потому должна мстить…

– Он никуда меня не посылал, Захар Сысоевич! Вы что-то путаете. – Оксана смотрела Горбовскому прямо в глаза. – Может, кого-то, но не меня. Да, я знаю про Ронина… Кличка его была – Андронов. Озирский ругал его по-всякому. Не знаю, хотел ли убить. Может, чего-то и ляпнул сгоряча. Андрей вообще любит выражаться. Но чтобы я убивала?… Да Ронин этот из спецназа, два метра ростом. Как я его убью? Мы – люди маленькие. Тут принеси, тут подай. Я у Андрея до родов секретаршей работала в офисе. Если бы он хотел убить, то не меня бы послал…

– Да ты не такая беззащитная, какой хочешь казаться, – укоризненно сказал Горбовский.

Николаев, сказавший за это время только одно слово, не отрываясь, глядел на Оксану. Он не верил собственным ушам. Александр ожидал совсем других слов, и теперь чувствовал, как немеют губы. По дороге с вокзала в Управление он предупредил Оксану, что придётся разговаривать с генералом Горбовским. Тот хочет задать ей несколько вопросов насчёт Андрея Озирского.

Оксана знала, что её бывший шеф пятого октября был арестован по подозрению в организации теракта против милицейского генерала Ронина. Оксана ничего не стала уточнять, лишь послушно кивнула и почти всю дорогу молчала. А вот теперь она пошла в отказ. И, похоже, не передумает. Эта девчонка – кремень.

– Оксана, ты ведь с самим Прохором Гаем работала. Человек довольно-таки опытный, во всяком случае. В банды «погружалась», краткий спецкурс проходила. Знаешь, что не обязательно впрямую мериться силами с тем, кого хочешь убить. Другое дело, если Озирский не предлагал совершить убийство Ронина в отместку за участие в тех событиях на стороне Президента. У меня есть информация, что это было.

– Не было этого, Захар Сысоевич. Вас неправильно информировали…

Наконец-то в глазах Оксаны показались слёзы. Из-под пальто, обшитого золотистой тесьмой, показался шнурованный замшевый ботинок.

– Чем хотите, поклянусь, что вас обманули! На Андрея всё время бочки катят. А что, Ронин погиб? Или только ранен?

– Только ранен… Девочка, ты даже сама не понимаешь, что говоришь сейчас!

– Я всё понимаю, Захар Сысоевич, – возразила Оксана. – Чего вы от меня хотите? Плакать по этому палачу я не стану. Но ничего плохого я ему делать не собиралась, и Андрей не приказывал.

– Только через две недели доктора обещают сказать, есть ли надежда на спасение, – хмуро сказал Горбовский. – А пока непонятно. Состояние критическое, и возможно самое худшее. И вот тогда Андрею мало не покажется. Оксана, я знаю о тебе куда больше, чем ты думаешь. Если захочу, твои подвиги станут известны широкой общественности. Я не шантажирую тебя, но хочу дать понять – надо сказать правду. Итак?…

– Андрей мне ничего не поручал, Захар Сысоевич. Как другим, не знаю.

Оксана говорила так убеждённо и страстно, что Николаев на мгновение сам поверил й.

– Жаль, что отменили честные комсомольские и честные партийные слова, – посетовал Горбовский. – А с детектором лжи я возиться не хочу. Ты готова подписать протокол, где будут зафиксированы твои показания? Ведь за ложь в этом случае ты ответишь по всей строгости закона. Тебя и в Турции достанут, не думай…

Мелькнуло в голове, что нужно заставить Оксану поклясться жизнью и здоровьем маленькой Октябрины. Но после этого генерал Горбовский перестал бы себя уважать.

– Я правду говорю, – монотонно ответила Оксана. – И протокол подпишу, и что хотите сделаю.

– Захар Сысоевич!

Саша наконец-то решил высказать своё предложение. Он не мог допустить собственного позора, провала в глазах Горбовского. Ещё немного, и тот поверит беспардонной лжи.