Четвёртая четверть

– Ловить буду я, а Русик только поможет. Ты знаешь, Татьяна, что я в долгу не остаюсь. Сочтёмся, когда закончим. А сейчас слушай, мамаша, приказ. Божок мне нужен здоровым, и как можно скорее. Поэтому завтра привезу отвар шиповника, чай «Петрович», составленный по рецепту генерала Ронина, мёд, мяту, горчицу для ванн. «Внуковские авиалинии» без тебя проживут. Всё внимание – сыну. Придёт время, и Русланом Величко будет гордиться Россия.

Я приосанился и напыжился, а потом очень быстро заснул.

Глава 2

Озирский лучше всего помнил Захара с погонами майора. Тот сидел в серой форме, по ту сторону массивного стола. Но стол был совершенно другой. Пять лет назад и сейчас Андрей беседовал как будто бы с разными людьми, которые никогда друг друга не знали. Они разве что были очень схожи внешне.

У обоих были треугольное, будто слегка удивлённое лицо, морщинистый лоб, синие глаза, копна вьющихся волос, рано поседевшие виски. Сейчас они были аккуратно подбриты любящей женой Леокадией, парикмахером по профессии. Её фотография, как всегда, лежала под стеклом. И рядом – портреты двух мальчишек. Андрей знал, что генеральша – давно уже не та длинноволосая красавица, а дети выросли.

Конечно, Лика и теперь хоть куда. Она пытается молодиться, носит сапоги «казачок», из-за чего два раза ломала ногу. Леонид и Сысой выглядят совершенно не так, как на фотках. Младший сын служит во внутренних войсках, и едва не угодил в Чечню. Старший, Лёнька, женат, имеет ребёнка. Трудится в отделе лицензионно-разрешительной работы в Управлении внутренних дел одного из городов-спутников Петербурга, куда переехал жить к жене.

И теперь от Леонида Захаровича Горбовского, отметившегося в январе двадцатипятилетие, напрямую зависит, будет тот или иной житель подведомственной территории владеть охотничьим ружьём или чем-то более серьёзным. В противном случае, перепуганный окружающим беспределом мужичонка, купивший пистолет на барахолке, автоматически станет преступником. А ведь он – не бандит. Ему нельзя.

Захар часто говорил, что в дела Леонида не суётся. Пусть сын живёт своим умом. И правильно делает, иначе старшенького пришлось бы немедленно арестовать. Озирский имел сигналы насчёт торговли лицензиями на приобретение оружия, а также на право его хранения и ношения. По полтысячи баксов там брали за гладкоствольное, по тысяче – за нарезное. Такой порядок экономил гражданам нервы и время.

Один раз Андрею пришлось воспользоваться базой данных агентства, когда Захар Сысоевич попенял ему относительно охранников из Ольгино. Генерала интересовало, почему ребята ходят с пистолетами, не находясь при исполнении служебных обязанностей. Директор агентства прозрачно намекнул на бизнес Леонида, и его отец притих.

Теперь генерал, конечно, вспомнил собственное поражение, сильный испуг. Ему представилась великолепная возможность расквитаться с бывшим другом… Андрей сидел перед Захаром, заросший бородкой, в мешковатой «варёной» куртке и драных джинсах. Пришёл он в кабинет, держа руки за спиной. Ему уже предъявлено обвинение по нескольким статьям, включая сто вторую – убийство и двести тринадцатую – терроризм.

Последнее обвинение, как ни странно, сыграло положительную роль в судьбе арестованного. Это позволило поместить Озирского в изолятор УФСБ, а не в милицейские «Кресты». Но радоваться особо не приходилось. Обе статьи расстрельные. Если генерал Ронин умрёт, за жизнь Озирского никто не даст и гроша. Очень уж много у него врагов – в тюрьме и на воле. Одним лихой оперативник наступил на хвост, работая в РУБОПе, других достал уже в качестве директора частного агентства.

А ведь сколько раз долгими зимними вечерами засиживались они вот так, в полутёмном кабинете. И Андрей мог быть заросший, грязный, трое суток не спавший, даже раненый. Начальник отдела отпаивал его чаем, наливал в кружку водку или спирт. Сочувствовал, жалел, рвался помочь.

Сейчас же бывший подчинённый Горбовского, в недавнем прошлом звезда его подразделения, вечная палочка-выручалочка мог рассчитывать лишь на стакан кипячёной воды из графина – если попросит. Сам генерал ни за что не предложит. Как странно! Ведь даже подстаканник у Сысоича тот же самый, серебряный. И ложечка с витой ручкой. Пепельница ещё тех времён, когда они совещались, спорили, хохотали, ругались, то и дело отщёлкивая в неё окурки.

Всякое случалось – иногда рука даже тянулась к пустой кобуре. Но никогда Озирский не видел такой неприязни, даже гадливости на лице своего начальника. Горбовский, казалось, мысленно проклинал себя за давнюю дружбу с ним. Удивлялся, как раньше не разглядел гнильцу под вполне пристойной личиной.

Майор Горбовский и генерал Горбовский были разными людьми. Будто не погоны на кителе и рубашке поменял человек, а нутро, душу. Тот Захар никогда не поверил бы клевете, выслушал бы Андрея беспристрастно. А, скорее всего, и помог бы – советом, просто добрым словом. Ведь не первый же день они знакомы, в самом деле…

– Но ты же не станешь отрицать, что угрожал убить Ронина?

Захар Сысоевич перевернул листок настольного календаря – забыл сделать это утром. Одиннадцатое октября, среда. С момента взрыва «мерседеса» в Старой Деревне прошла неделя. Ронин до сих пор не жив и не мёртв. Лишь принудительное дыхание и искусственное сердце поддерживают то ли дело затухающую искру. Но в любой момент по мониторам многочисленных приборов могут поползти прямые линии. И тогда лучшие медицинские силы Петербурга не помешают случиться неизбежному, ужасному, нелепому.

После этого с Озирским заговорят по-другому. Но пока считается, что в результате теракта генерал был только ранен. Как – не важно, но ранен, а не убит. Охранника Нодара и водителя Петра уже похоронили. И Озирский старался не вспоминать их, потому что боялся не выдержать. Вся неделя прошла без сна. Андрею не мешали отдыхать, напротив, вызывали в камеру врача. Тот назначал уколы, но эффекта не было – лишь наползало тяжкое кратковременное забытьё.

И Озирский видел «мерседес» около входа в офис агентства. Под его днищем мигала красная лампочка. Андрей тут же вскакивал, рвал на себе волосы, раскачивался из стороны в сторону. Контролёры* всерьёз думали, что он симулирует припадок.

Да зачем симулировать? Бывший майор милиции Озирский готов был пойти под расстрел, даже под четвертование. Его столько раз хотели убить, что выработался иммунитет к страху. Ведь стоило только нагнуться, увидеть взрывное устройство, закреплённое магнитами под бензобаком! А потом вызвать взрывотехников из ФСБ. Они приехали бы с роботом, которого оперативники звали Васей. И тот из водяной пушки разрушил бы адский механизм.

Васей управляет фээсбешник в специальном костюме, защищающем от осколков. Робот катится на колёсах к лимузину. Люди уже эвакуированы из офиса. Кругом стоит оцепление. А перед этим опытная мудрая овчарка среагировала на взрывчатку. Потом собаку увели за забор. Удар пушки – и всё в порядке. Живы ребята, и цел генерал…

Стоило лишь нагнуться… Да, Озирский виновен в случившемся. Но у него отсутствует субъективная сторона преступления. Злого умысла он не имел. За беспечность, за головотяпство директор агентства, само собой, заслуживает наказания. Но это – другая статья. Пусть судят именно за это. Протоколы он подпишет. И на суде себя признает виновным. Но только в том, в чём он действительно грешен. Вешать на себя чужие «подвиги» Озирский не станет.

– Что ж отрицать, если факт налицо?

Андрей отвечал на этот вопрос не один раз, но задавали его чины ниже Горбовского. Показания фиксировали, и Озирский их подписывал. Следователи из ГУВД и УФСБ никаких мнений не высказывали. Они просто допрашивали задержанного. Обвинения Андрею предъявили одиннадцатого октября, до истечения десятидневного срока, хотя по президентскому указу его могли продержать месяц.

Именно то обстоятельство, что Андрей Озирский имел к Антону Ронину претензии весьма серьёзного характера, считал его своим личным врагом, играло главную роль. Более того, откуда-то стало известно, что Озирский собирался поручить убийство Ронина, тогда ещё полковника, нескольким своим сотрудникам.

Это позволило сработать обвинение добротно, гладко, без натяжек и серьёзных огрехов. Разрушить построенную следствием схему могло лишь чудо. Например, появление «настоящего убийцы» – как в случае с доктором Груздевым из культового сериала.

И такой человек нашёлся. Вернее, он был задержан полицией штата Майами в США. Майкл Саймон сообщил его имя – Алексей А. Зубец. Через некоторое время с Озирского были сняты все обвинения. Но тогда никто не знал, что будет через десять дней. Одиннадцатого же числа генерал Горбовский говорил с Андреем, как с зэком. И обращение на «ты», раньше дружеское и тёплое, звучало в его устах пренебрежительно, едко.

Андрей заметил это, но сделал вид, что всё остаётся по-прежнему. Пока суд не назвал гражданина Озирского преступником, он сохраняет свои права.

– Не припомню случая, чтобы ты отступил от задуманного…

Горбовский нервно закурил, уронил зажигалку, чуть не смахнул локтём лампу со стола.

– Не аргумент, Захар Сысоевич. Много народу восклицает: «Я его порежу, парашу!», но это не даёт права брать человека под стражу, даже если тот, другой, погибнет. Я ни в коем случае не утверждаю, что нежно обожал Ронина всё время или не знал о его существовании…

– Да ты бы хоть постыдился!

Горбовский очень волновался, и потому заговорил неверно, на украинский манер, путая предлоги и падежи.

– Час оставался до взрыва, даже меньше. Ты знал, что человек должен погибнуть. А сам смеялся с него! Паясничал, кривлялся, даже не усовестился ни на минуту. Сердца у тебя нет!

Захар раздавил еле начатую сигарету. Озирский вздрогнул, как от удара.

– Когда это я смеялся над ним? Не было такого. Это уже туфта.

– Туфта, говоришь?…

Горбовский подался вперёд, навалился грудью на стол. Не глядя, поднял трубку загудевшего телефона, бросил её обратно на рычаги. Световой круг от лампы на высоком потолке колыхнулся.

– А кто стихи читал, про Онегина? Как он выходил из уборной? У меня свидетели есть. Если потребуют доказать, докажу.

Горбовский отодвинулся вместе с креслом к стене, начал бесцельно перекладывать бумаги на столе. А Андрей неожиданно хмыкнул, представив родную хату Захара в Скадовске, под Херсоном. Южный дворик, увитый виноградом, грецкий орех, камыши за забором, зелёную дощатую будку сортира. Из неё лёгкой походной выходит Евгений Онегин – в «боливаре»* и в перелине…

– Чего лыбишься, ехидна?! – Горбовский говорил укоризненно, со слезами в голосе. – Весело? Что ты с человеком сделал, знаешь? Он, даже если выживет, может овощем остаться навсегда. Родных и близких не узнает, ходить будет под себя. И семья его света белого не увидит. Дочку его, Генриетту, замуж никто не возьмёт, потому что она отца не бросит. Весь век прокукует около паралитика. Ему всего сорок семь лет было! И не пузан какой-нибудь паркетный… Такого спортсмена ещё поискать! Нормы выполнял, как молодой парень. А как с макиварой* работал! Никто так не мог. Для чего человек здоровье берёг, для чего книги читал? Для чего, наконец, дачу строил?…

– Сысоич, я не хотел его гибели. И знаю, кто такой Ронин, не хуже тебя. Мы вместе жили в Ольгино летом. Ты ещё забыл, как замечательно он готовил.

– Вот-вот! И так сплошное дерьмо кругом – ни одного нормального мужика. Так ещё последних уродуют… Я покрывал тебя, выгораживал, поручался за вашу контору, а теперь мне всё это припомнили. Из Москвы только что звонили…

– Сысоич, я не считаю автомат калькулятором для окончательных расчётов. Эмоциональные выпады позволял себе – не скрою. Но не более того. Знаю, что это Николаев наплёл тебе про стихи. Охранники – ребята простые, внимания на такое не обратят. И ты своего любимчика среди прочих не спрячешь.

Озирский хотел курить, но не собирался просить «дымка» у Захара. Ждал, когда тот догадается сам.

– Бери. – Захар догадался.

Он протянул Озирскому пачку сигарет «Данхилл», приберегаемую для особо торжественных случаев. Обычно генерал довольствовался «Кэмелом» или «Винстоном».

– Благодарю.

Андрей наклонился к зажигалке Захара, расслабился и жадно затянулся. Горбовский раскрыл папку, занялся чтением сводок. Время от времени он поигрывал пальцами по клавиатуре компьютера. А Озирский слушал, как шелестит за окнами дождь, как звенят на Литейном трамваи.

Это был обычный вечер – один из десятков, даже сотен подобных. И удивительно, что сейчас Андрею придётся идти в камеру, а не ехать в Ульянку или на Фонтанку. Он будет ужинать из алюминиевой миски, а чай пить из эмалированной кружки. Подадут ужин в «кормушку» – окошечко на двери. Его порцию брезгливо скинул с половника, к чему Андрей так и не мог привыкнуть. А после отбоя – очередная бессонная ночь…

Под окнами «заойкала» сигнализация автомобиля. Захар снял очки, закрыл папку, сложил поверх неё руки.

– Ну? О чём думаешь? Может, Марину вызвать с чайком?

– Не нужно, Захар Сысоевич. Мне в камере чаю дадут. Даже чифирьку – если захочется. Изольда Кимовна классную передачу прислала.

– А-а, ясно. А то думаю – откуда чифирь? Значит, отказываешься? А кофе? У меня «Фолджерс» есть.

– Спасибо, но я сейчас нуждаюсь не в возбуждающих, а в успокаивающих средствах. А думаю вот о чём…

Андрей жадно курил уже вторую сигарету. Сигнализацию внизу выключили, но немедленно заверещала другая. Видимо, ливень заливал глаза прохожим, и они натыкались на автомобили.

– Ронин просил меня показать источник на Серебристом бульваре. Днём туда очередь стоит. Там вода очень чистая, говорят. Сам я не пробовал. Теперь жалею, что просьбу не исполнил.

– Да, я слышал, что там источник этот сам вдруг забил. Бабки, конечно, святым его называют, – подтвердил Захар. – Да, Андрей, как тебе сидится? Скажи, если есть проблемы.

– Да нормально сидится, Захар Сысоевич. – Озирский посмотрел на генерала ожившими глазами. – Компания вполне приличная, не шантрапа.

– На Литейном шантрапа не чалится. За редким исключением, – добавил Горбовский.

Ему очень хотелось кофе. Но, раз Озирский отказался, генерал не стал кофейничать при арестованном.

– Итак, ты утверждаешь, что смерти Ронина не желал. Но его роль в октябрьских событиях девяносто третьего года тебя явно не умиляла. Ты часто называл Антона Александровича палачом, карателем и прочими нехорошими словами.

– Николаев прав – я Ронина так называл, – согласился Озирский. – Но это не означает, что мину к днищу «мерса» примагнитил тоже я. Мы с Антоном обменялись мнениями по поводу октябрьских событий, причём в присутствии Александра Керимовича. Я амнистирован Думой в числе прочих участников восстания. У Генерала – своя правда, у меня – своя. И обе имеют право на существование. Мы начали отношения с чистого листа. И что я там раньше говорил про Ронина, пусть в прошлом и останется. Кто много говорит, тот мало делает. Тебе ли не знать об этом? Клянусь своими детьми, своей жизнью, памятью матери – четвёртого октября я на Ронина не покушался. И – точка!

– Но ты говоришь, что знаешь, кто хотел устранить генерала. – Захар разглядывал остро отточенный карандаш, думая о своём. – Кто это?

– Алексей Зубец. Сын того самого психиатра, который вместе с физиком Олегом Лохвинским разработал биогенератор. Его испытывали на пациентах больниц и поликлиник – без их согласия. Генератор маскировался под аппарат для снятия энцефалограммы. В результате этих варварских экспериментов погибло около десяти человек. Вполне возможно, что жертв было больше – просто мы о них не знаем. Но убийство старшего следователя Квинта, совершённое его отцом, долгое время было на слуху и в Москве, и здесь. Припоминаешь, Сысоич?

– Ещё бы!

Горбовский рисовал на календаре разные геометрические фигуры, то и дело поглядывая на часы. Андрей понял, что генерал кого-то ждёт. И предполагаемый визит связан с делом Ронина-Озирского.

– Евгений Михайлович слишком близко подобрался к разгадке серии убийств, совершённых не кем-то посторонним, а любящими родственниками жертв. Убийцы находились в состоянии транса, близком к гипнотическому. Невольные преступления совершались по ночам, а утром люди ничего не помнили. Мы прозвали их «лунатиками». Под этим названием была разработана операция. В ней должен был участвовать Всеволод Грачёв. Но потом его ранили, и Ронин стал работать со мной. У Александра Николаевича Зубца, вернее, у тех, кто за ним стоял, были грандиозные планы. В частности, в нескольких странах учёные работали над созданием этнического оружия, которое должно поражать людей определённой национальности. Тогда никакая шальная пуля не страшна. Оружие само выберет, кого уничтожить, а кого оставить в живых…

Сейчас Андрею очень хотелось спать, но время отбоя ещё не наступило. А потом придётся опять ворочаться всю ночь.

– Сысоич, ты можешь материалы по этому делу взять в Москве. Они там есть. Я убеждён, что акция в Старой Деревне носила характер кровной мести. Ведь Александр Зубец был убит в Каире лично Рониным. Мы проделали большую работу. Припёрли врача-вредителя к стенке. Для этого пришлось ехать в Египет. Антон встретился с ним в одном из столичных отелей. Зубец-старший был чересчур откровенен. Потом оказалось, что он хотел на прощание ввести Антону смертельную дозу какого-то сердечного препарата. Какого именно – не знаю. Ампулы изъять не удалось. Там были три телохранителя. Они тоже погибли. У Антона не было другого выхода. Олег Лохвинский внезапно появился в номере и всё увидел. Его тоже пришлось ликвидировать. Сысоич, Зубец первым придал беседе характер смертельной схватки. А Ронин не привык проигрывать. Он забрал с собой дискеты с ценнейшей информацией о деятельности подпольных лабораторий и покинул отель…

– А где сын Зубца сейчас? – спросил Горбовский. – За границей, конечно?

– Ещё бы! Скорее всего, он в Штатах. И чем быстрее Алексей попадётся, тем скорее я отсюда выйду. Можно связаться с Саймоном и узнать, как двигается дело. Кстати, Ронин мне говорил, что работу по «лунатикам» с тобой согласовывал…

– Дело курировал Петренко, – быстро ответил Захар. – Я знал о нём только в общих чертах. Просто наложил резолюцию, что не возражаю против твоего участия. А так у меня своих проблем хватает.

Горбовский убедился, что Андрея не поймать на неточностях. Дело «лунатиков» он знает в совершенстве. И будет держаться избранной линии, пока не поймают Алексея Зубца. А до этого блаженного часа постарается выйти на подписку о невыезде или под залог. Андрюшка сейчас богатый. Денег на взнос и на адвоката у него хватит. Хотя, конечно, в первую очередь он будет защищаться самостоятельно.

– Ты уверен, что Зубец-младший хотел убить вас обоих? – поинтересовался генерал. – Это только домыслы, или есть реальные факты?

Захар в очередной раз утихомирил телефон. Озирский вёл себя настолько лениво, безразлично, что у генерала пропал азарт. Захотелось отдохнуть немного, а потом пообщаться с другими людьми. Возможно, те скажут про Андрея куда больше него самого.

– Алексей Александрович нас не предупреждал. Но мне немного знакомы нравы, царящие в их среде, – пояснил Озирский. – Да и тебе, думаю, тоже. Сын знал, что отца убил Ронин. В Египте мы были вместе. Сообща работали по делу – до и после. Я, несомненно, тоже подлежал уничтожению – и как соучастник убийства Александра Зубца, и как много знающий человек. Ронин действовал в целях самозащиты. Но Алексей Зубец это во внимание не принял. У них погибли пять человек – два босса и три охранника. И с нас они хотели взять столько же. Получили сведения, что «мерс» пойдёт с пятью пассажирами, и заминировали его. То, что всё произошло именно четвёртого октября, объясняется просто. Антон в тот день приехал в Питер. И люди Зубца этим обстоятельством воспользовались, чтобы застать нас вместе. Они не могли предугадать, что мне позвонят из немецкого консульства. Появление родственницы Аркадия Калинина спасло его. Никто заранее эту встречу не планировал, кроме Провидения. Люди Зубца поняли, что пассажиров в лимузине становится всё меньше. И тогда они взорвали «мерседес»…

– Гладко, гладко, – согласно покачал головой Горбовский. – Но, признайся, подозрительно. Четвёртое октября. Ты обещал расправиться с Рониным именно в этот день. Кроме того, взрыв прогремел в шесть часов вечера. Именно это время ты планировал для осуществления возмездия. Постой, постой! – Захар увидел, что Андрей хочет возразить. – Сейчас опять по Саньке Николаеву проедешься – что стукач он и подонок. Но это же всё правда! Ты ведь посылал его прикончить Ронина? Вернее, требовал соблазнить его дочку, чтобы отцу аукнулось…

– Странно, почему наш законник сразу в милицию не сообщил, услышав такое предложение, а ждал до взрыва? За недонесение привлечёшь его, Сысоич?

Озирский сам удивился тому, как он говорил – весело, легко, будто не следственном изоляторе сидел, а в ресторане.

– Как же это он так – знал и молчал?

– Знал? – Захар Сысоевич не ожидал такой лёгкой победы и потому даже опешил. – Андрей, что же получается? Ты собирался делать вот это самое, о чём я сказал? Девчонку-то за что? Разве она за отца отвечает? Зачищал Ронин Пресню – не скрою. На то были приказ и указ, и ещё куча всяких документов. Но Генриетта не должна расплачиваться за игры политиков. И поэтому…

– А я пошутил, – нахально округлил глаза Озирский и пощипал бородку. – Решил проверить, доложит ли Сашок в органы. Но он не доложил, пока не грохнуло.

– Он не верил, что ты на такое способен, – вскинулся Горбовский. – И решил зря шум не поднимать. А когда трагедия произошла, примчался ко мне сам не свой. Винился в том, что не обратил моего внимания раньше. Хотел лично спасти Ронина. Специально весь день был возле него…

– Был, не отрицаю. Сысоич, ты можешь мне с Сашком «очняк»* дать?

– К следователю обращайся – это его епархия, – отмахнулся Горбовский.

Они с Андреем глядели друг на друга воспалёнными от бессонницы глазами. В их зрачках вспыхивали электрические искры.

– Зачем тебе «очняк» потребовался? Отношения выяснить или поговорить по делу?

– Поговорить по делу, – с готовностью сказал Андрей и хлопнул ресницами.

Горбовский вылез из-за стола, прошёлся по кабинету, ослепляя арестанта мелькающими лампасами. И вновь вспомнился Ронин – в генеральской форме, в тонированных палевых очках с золочёной оправой. Он стоял на крыльце особняка в Ольгино. Не по-осеннему высокое, синее небо сияло над его головой. Плыли пепельные облака, и вечернее солнце светило сквозь сильно поредевшие кусты и деревья в саду.

Антон, осенний по рождению, был словно соткан из разноцветной листвы, далёких дымов, нежаркого, ласкающего солнца. Вот он возникает в дверном проёме, сверкая пуговицами и шитьём на форме. Над фуражкой Антона прилежно поработал мастер. У неё потрясающий фасон, филигранное исполнение. У Ронина вся одежда – что форменная, что цивильная – скроена ладно, сшита добротно и вместе с тем изящно.

Другого генерала на примерку фуражки не загонишь. Адъютант бегает в мастерскую, и все пожелания заказчика передаёт на словах. А Ронин лично прибыл голову обмерять. Заодно поучился делать фуражки, постарался освоить технологию. Внимательно наблюдал, как фуражечник стряпает заготовки – козырьки, околыши, фетр; а потом шьёт.

Через час после феерического появления в саду, сверкающем бриллиантами капель после недавнего ливня, генерал Ронин превратился в обугленный кусок мяса. Его прекрасная форма погибла в огне. Лучше бы он красиво ушёл из жизни, а то ведь действительно останется овощем…

Андрей тупо смотрел на сияющие ботинки Горбовского, и только с третьего раза услышал его голос.

– Ты оглох, что ли?… По какому вопросу хочешь «очняк» с Николаевым? Я знаю – ты молчать умеешь. Можешь не говорить – твоё право.

– А мне нечего скрывать…

Андрей поднялся, потому что стоял Захар. Тот отметил, что веки арестанта налились гипсовой тяжестью, как всегда бывало в минуты яростной борьбы с собой. Когда надо было обуздать себя, укротить, заставить чувства подчиниться разуму. Горячий нрав Озирского превращал эту борьбу в страшную пытку. Но иначе поступить Андрей не мог – не имел ни права, ни возможности.

– При первом допросе я заявил, что инициатива ехать отдельно от Ронина принадлежала не мне. А ведь именно на этом факте стоится всё обвинение. Якобы я то ли сам заминировал автомобиль, то ли приказал кому-то это сделать. А после, под благовидным предлогом, отказался ехать в этой машине. Я отправил Ронина вместе с водителем и охранником на верную гибель. Чтобы усыпить бдительность генерала и самого Николаева, этой же машиной в город поехал Аркадий Калинин. Уж им-то я ни при каких обстоятельствах пожертвовать не мог! Кстати, благодарю, что хоть его не посадили!

Озирский смотрел на Захара, а на оконное стекло, на размытые дождём огни на улице. Но спасительные слёзы не приходили. Глаза драло, словно туда насыпали песку.

– Так вот, по версии следователя, сцена встречи Аркадия с тётей Тосей, его родственницей, была подстроена специально. Надо было дать Калинину возможность избежать страшной участи, не вызвав подозрений. Как только Аркадий покинул лимузин, пересев на трамвай, раздался взрыв. Этому можно было и поверить, если бы не одно обстоятельство…

Лицо Андрея теперь было похоже на белую страшную маску с бородкой, и эта маска говорила.

– Я заявил следователю, что обязательно поехал бы в «мерсе», а с немцами поговорил бы по мобильному, из салона. Но мне помешал сесть в ту машину именно Александр Керимович Николаев! Он и никто другой был категорически против того, чтобы четвёртого октября, в шесть часов вечера я был рядом с Антоном Рониным. Вероятно, он не верил в наше примирение. Счёл, что я просто хочу ввести генерала в заблуждение. А потом обязательно нанесу удар. Из-за этого и потребовал, причём в ультимативной форме, ехать с ним, в джипе «чероки»…

– Санька потребовал? – Горбовский поднёс два пальца ко лбу. – Погоди-ка… Да-да, следователь вызывал его, спрашивал об этом. Из ФСБ товарищ тоже присутствовал… Но Санька утверждал, что ты сам решил ехать в город не с Рониным, а отдельно. Под тем предлогом, что в «мерседесе» слишком тесно. Да и задержаться тебе ненадолго потребовалось – как раз из-за тех немцев. Я согласен, с клиентами можно было поговорить из машины. Саньке тоже об этом сказал. Он возразил: «Не хотел Озирский вести переговоры при всех. Мало ли, какие деликатные вопросы могут быть подняты. Поэтому решил говорить из офиса, а потом догонять «мерседес» на джипе. Пётр Ясаков как раз собирался заправляться на колонке «Петросервиса» в Старой Деревне…»

– Это он будет отрицать до последнего, – уверенно сказал Озирский. – Иначе рассыплется всё обвинение. А бывший прокурор знает, что это значит.

Андрей завёл руки за спину, к чему приучился в последние дни. Сцепил пальцы, потянулся. Захар открыл жужжащий, новомодный замок сейфа, кинул туда папки, собранные со стола. Потом захлопнул бронированную дверцу, и на его пальце сверкнуло обручальное кольцо.

– Если Сашок признается, то выйдет, что он – сообщник террориста. Приехал рано утром четвёртого октября в Ольгино, весь день не отходил от нас с Рониным ни на шаг. Своё странное поведение мотивировал тем, что спасает Антона от меня. Смешно. Хотя бы потому, что Ронин – профи высшего класса, а Сашок только что стал ходить после странного покушения в июне. Уж как-нибудь Ронин сумел бы защититься и без Сашка! Ты согласен? Мы оба – каратисты, стрелки; владеем холодным оружием. Колоть Ронина отравленной иглой я никогда не стал бы. Сысоич, я знаю, ты любишь Николаева – с тех пор, как он был Минцем…

Андрей вдруг заметил, какое у генерала измятое и дрожащее лицо, ему стало пронзительно жаль бывшего начальника.

– Я ценю твои чувства, но не хочу, чтобы Николаев держал тебя за идиота, выставлял на всеобщее посмешище. И не прошу отпускать меня. Буду сидеть, сколько нужно. Моя доля вины пусть со мной и останется. Но я требую, чтобы были соблюдены все формальности. И ложные показания Николаева были признаны ложными. Я готов подвергнуться проверке на детекторе лжи. Снова и снова заявить под присягой, что насчёт октябрьских событий с Рониным объяснился. Я больше не считал его своим врагом, и смерти ему не желал. И дата покушения была выбрана Алексеем Зубцом совершенно случайно. Бывают же роковые совпадения, и это – одно из них. Меня нужно судить за халатность. Я не проверил автомобиль при выезде с охраняемой территории агентства. Именно потому, что она охраняемая! Да, я ругал Ронина последними словами в присутствии Николаева. Заявлял, что расправлюсь с ним четвёртого октября, в шесть часов вечера. Даже предлагал Сашку помочь мне… Я и не скрываю этого. Но ведь тогда ничего не случилось. А потом случиться и не могло.

Захара словно током тряхнуло. Даже зная нрав Андрея, он не ожидал такой откровенности.

– Я признаюсь в том, что действительно имело место, – продолжал директор агентства. – Но никогда не наговорю на себя, и другим не позволю. Это были только слова, понимаешь? Никакой серьёзной подготовки я не вёл. Напился, вспоминая погибших в те дни, и стал мести пургу. Если бы я действительно готовил покушение на Ронина, об этом никто не знал бы. Справился бы и без Николаева. Для меня выследить полковника и ликвидировать его не составляло никакого труда. Это если бы я хотел. А трепался, чтобы спустить пар, потому что молчать уже не мог. На самом деле, не было нужды просить Сашка соблазнить дочь Ронина. Я и сам был в состоянии это сделать. Она ведь меня тогда не знала. И вообще, Сашок никогда и никому не помог. Он всегда только мешал. Он – пустышка, резонёр и бездельник. Но тебе сумел пустить пыль в глаза. Этой способности у него не отнимешь. Только это – пороки плёвые, невинные по сравнению с другими. Он – подлец, стукач, исподтишник. Короче, худая баба.

– Это – твоё мнение, – вставил Горбовский, вытирая пот со лба.

– Я знаю, Сысоич, что о вкусах не спорят. Но ты спрашиваешь, а я отвечаю.

Андрей говорил тихо, почти шёпотом, но с такой силой и страстью, что Горбовский почувствовал себя прижатым к сейфу невидимым прессом. Он не отвечал на гудки селектора, на звонки телефонов, потому что просто не слышал их. В безвоздушном, тёмном пространстве кабинета были только он и Озирский.

– Допускаю, что Николаев действительно боялся за Ронина. Впрямь поверил в мои нехорошие намерения. Пытался не оставлять нас одних в тот день. Хвалю от всего сердца. Но почему, в таком случае, он отрицает, что я сменил «мерс» на джип, уступая его уговорам? Вот для этого мне и нужен «очняк», Сысоич. Я должен выбить из Николаева правду, если «следак» на это не способен. Будь Сашок заинтересован лишь в установлении истины, он не отпирался бы от очевидных фактов. Выдал бы всё так, как было – лишь бы разобрались быстрее. Я не знаю, что конкретно движет Николаевым, когда он лжёт тебе и следователям. То ли страх, что его признают сообщником, то ли желание засадить меня за решётку. Между прочим, я называл имя свидетеля – автомеханика Александра Александровича Пигузова. Он обслуживал парк наших машин как раз в то время. Находился в ремонтной яме под микроавтобусом «Каравелла». Он мог слышать…