Жизнь за президента. Тайны ХХ века

– Это всё было давно, и не надо ворошить прошлое. – Эстер укрыла ноги больного клетчатым пледом, усадила его поудобнее. – Вам принести солнцезащитные очки, мистер Гелбрейт? Солнце светит прямо вам в лицо…

– Разве? – удивился больной. – А я ничего и не замечаю. Мне все время холодно, а перед глазами – серый туман. Я только слышу шум прибоя, крики птиц. Они меня сопровождали всю жизнь. Я ведь родился на пароходе, когда родители возвращались из Китая. Это случилось несколько раньше положенного срока, но я рос крепким малым. Брат Эндрю был гораздо слабее меня. Но он был таким верным другом, Эстер! Он никогда и ни в чём не упрекнул бы меня! Извините, что задерживаю вас. Вы хотели принести очки? Принесите. А потом приходите сюда через час – проводите меня в кабинет.

– Хорошо, мистер Гелбрейт, – ответила сестра и поспешно удалилась.

Вокруг стало как-то очень тихо. Раньше больной боялся этой тишины. Ему всё время казалось, что сзади подкрадутся убийцы и прикончат его. Ведь многие, кто имел отношение к тем событиям, ушли из жизни при странных обстоятельствах. Судя всему, помогли замолчать и Эндрю. А вот его почему-то пощадили. Наверное, потому, что он подсуетился и отправил к праотцам того самого оператора, что снимал эти кадры. Парня просто сбила машина, когда он навеселе возвращался из ресторана. И тот, кто работал в госпитале, утонул во время купания. Совершенно типичные случаи, которые копов не заинтересовали. Конечно, с особо осведомлённым человеком могли разделаться и на всякий случай, даже не зная о плёнке, на которой запечатлены убийцы президента. Но пока никто не тревожил Гелбрейта, кроме страшной болезни…

Он слегка повернул голову, в ту сторону, где шумел океан. Теперь даже хотелось, чтобы кто-то прервал эти ненужные страдания. Каждую ночь, проваливаясь в забытье после укола, он молил Бога о том, что не проснуться утром. Но, как видно, во сне умирают только праведники. Грешники же должны заглянуть в бездну широко открытыми глазами. А врачи удивлялись, говорили, что он при такой форме рака слишком долго живёт. Может быть, он боялся уйти потому, что ТАМ ждали его жертвы, которых было много. Но главная жертва заслонила собой остальных, о которых больной теперь и не вспоминал. Впрочем, в смерти пасынка он себя не винил – его винила Энни. И больному начинало казаться, что он не сможет освободиться от жизни до тех пор, пока бывшая жена его не простит.

Больной хотел позвонить, позвать прислугу, чтобы ему подали телефон. Может быть, попросить дочку Патрицию ещё раз переговорить с мачехой? Кажется, они неплохо расстались, и сейчас изредка перезваниваются. Да и сын Дэнфорт, возможно, не откажет умирающему отцу. С ним Энни, вроде, тоже была любезна. Конечно, она не радовалась, когда дети бывшего мужа появлялись на горизонте, но вела себя вежливо, корректно. Может быть, именно Дэнфорт, который был очень дружен с покойным Алексом, найдёт те слова, которые всё же тронут это чёрствое сердце?..

Как и всем жестоким, чёрствым людям, ему было до слёз жаль себя самого. Теперь больной рыдал, откинув голову на спину шезлонга, и слёзы лились ему за ворот, в глотку, на грудь. Почему дети и внуки так редко навещают его? Почему ведут себя как-то неестественно, зажато, будто стесняются родства с ним? Им-то он чем не угодил? Многократно преумножил состояние своей семьи, стал одним из первых богачей штата, вошёл в круг избранных, стал вершить государственные дела? Благодаря ему дети и внуки выучились в лучших университетах, построили карьеру, создали крепкие семьи. Им не пришлось делать грязную работу – всё взял на себя он, отец и дед.

А теперь они морщат носы – от него плохо пахнет! Неужели не ясно, что они такие приличные и безгрешные только потому, что он с ног до головы облит помоями? Им бы оценить жертву, облегчить последние дни несчастного страдальца, а они ведут себя отвратительно. Постоянно намекают, что помнят всё про Алекса Осборна, сына Энни. Нарочно восхищаются красотой и талантами этого сумасшедшего самоубийцы, как будто именно отчим не дал ему прославиться и взять от жизни всё!..

Умирающий смотрел в океанскую даль, и видел нефтяные вышки, которых на самом деле там не было. Вышки двигались, шагали, как живые, уходили к горизонту. А на смену им из глубин океана как будто вставали новые «качалки». Они шли бесконечными шеренгами, появлялись ниоткуда, исчезали в туманной дымке. Они словно провожали своего хозяина, Джозефа Гелбрейта, и маршировали перед ним на прощание. «Качалки» работали, добывая из недр земли, из-под воды ту самую жидкость чёрно-жёлтого цвета, которая так дурно пахла, так отвратительно выглядела. Но без неё на планете не было жизни, за неё сражались и убивали. Вот так и он, Джо Гелбрейт, опозорился навеки, обрёк свою душу на вечные муки ради того, чтобы жила в благоухающем Эдеме его семья. Те самые потомки, которые теперь брезгуют им. В жестокой, кровопролитной борьбе он вырвал для них возможность быть чистенькими.

Больной задыхался. Широко открыв рот, он сидел в шезлонге и никак не мог поймать ртом воздух – здесь, на берегу океана, при сильном бризе. Тент трепетал над ним, шевелился увивающий стену плюш, раскачивались кипарисы, пробегали волны по благоухающим розовым клумбам. Но Гелбрейт не видел этого великолепия, даже забыл, что сидит на террасе своего калифорнийского дома. Он словно захлёбывался в нефти, которой было вокруг уже очень много. Она волнами накатывалась на берег, закрывала солнце и небо. Больной пытался выплыть из чёрных бурунов, но не мог, и постепенно погружался в пучину. Неловко взмахнув руки, он попытался встать и едва не упал на пол вместе с шезлонгом…

– Мистер Гелбрейт! Я принесла вам очки! – запыхавшаяся Эстер выглядела виноватой, как побитая собака. – Немного задержалась в доме. Не знала, что вам опять плохо. Минутку, я сейчас сделаю укол. У вас снова начались боли, мистер Гелбрейт?

– Нет… Боли нет. Я вообще не чувствую своего тела, Эстер. Мне душно. Дайте мне ингалятор или что-то такое.

Он еле сипел, и сестра милосердия с трудом его понимала. До сегодняшнего дня, несмотря на тяжкий недуг, Джозеф Гелбрейт никогда не вёл себя так, не хрипел и не задыхался.

– Я сейчас приведу доктора! – крикнула перепуганная Эстер и, стуча каблучками. Бросилась в дом. – Я быстро! Потерпите немного! О, господи!..

– За что? Господи, за что? – пробормотал больной, поднимая невидящие глаза к небу.

Там, в бездонной синеве, было пусто и просторно. Ни облачка, ни птички. Ничего земного – только покой и мудрость. Та самая нирвана, о которой мечтают индуисты.

– Да, я делал зло, я грешил, я убивал. Но делал это ради своей страны, как любой воин на поле боя. Я был беспощаден к врагам, я не считал их за людей, давил без жалости. Так делали все великие люди. Но их за это никто не судит, как меня. Ими восхищаются, а меня проклинают…

Больной повернул измученное лицо к доктору, который принялся ощупывать, выслушивать его, и слабо отмахнулся. Удушье прошло так же внезапно, как и накатило. Теперь он дышал свободно – пусть поверхностно, со всхлипываниями и хрипами. Ему казалось, что доктор зря волнуется, что всё прошло.

Но тот почему-то нахмурился, отдал несколько распоряжений Эстер, а сам остался рядом с больным. Он не выпускал руки Гелбрейта, щупал пульс, что-то говорил. Странно, но умирающий не слышал голоса доктора Уайльда, и потому не мог ответить. Он облизывал пересохшие губы и пытался улыбнуться, но безуспешно. А когда Эстер наклонилась к нему, чтобы напоить, не сумел проглотить воду. Больной словно забыл, как это делается, и вода пролилась за воротник.

– Уже? – спросил он доктора Уайльда. Больному казалось, что он говорит громко – на самом же деле он едва шептал. – Это конец?..

– Нет, что вы, мистер Гелбрейт! Небольшое ухудшение, и только! Эстер говорила, что вы опять смотрели эту злосчастную плёнку! Сколько раз я просил, чтобы вы этого не делали! Потом приходится вас откачивать. Была бы моя воля, я бы сжёг её, утопил в океане, развеял на атомы. Зачем вы губите себя, мистер Гелбрейт? У вас ещё остаётся время, а вы сами его сокращаете…

– Джереми, я прошу вас…

Больной немного успокоился, приподнялся в шезлонге. Врач сделал ему несколько уколов, на несколько минут наложил кислородную маску.

– Позовите моих детей… Пусть приедут сегодня. Может, вы и не лжёте мне намеренно, но я чувствую… это конец…

– Перестаньте! – Доктор и сам это видел, но пытался, как и положено, бороться до последнего. – Конечно, я вызову ваших детей, мистер Гелбрейт. Кого вы ещё хотите позвать?

– Энн. Только её одну. Попробуйте уговорить… умоляю… Или пусть мои дети попросят её. У меня два желания, только два. Увидеть Энн и уничтожить плёнку. Вы ведь говорили, что хотели бы этого.

– Боюсь, мистер Гелбрейт, что миссис Энн не приедет. Если хотите знать, я уже раз десять или даже больше пробовал с ней разговаривать. Я подключал к делу пастора их прихода, и он тоже пытался убедить её. Всё было тщетно, мистер Гелбрейт. Я не могу ничего обещать. Что же касается плёнки, то я уничтожу её лично. Вы действительно хотите этого?

– Да. Но только после того, как меня не станет. Я заклинаю вас не показывать её больше никому. Как только я испущу дух, сожгите её, изрежьте ножницами… сделайте всё, чтобы никто и никогда её не увидел. Я не желаю, чтобы мой сын Дэнфорт добрался до плёнки… или другие люди… мне всё равно. Заберите её сейчас из кинозала и спрячьте у себя. Если случится чудо, и я сегодня не умру, не будет искушения снова увидеть всё это…

– Я обещаю вам.

Доктор Уайльд положил большую сильную руку на костлявое плечо больного. Казалось, что тело истаяло до предела – под домашней курткой и рубашкой проступали жёсткие рёбра. Плоть исчезла, будто испарилась. Обтянутый кожей скелет лежал в шезлонге и никак не мог сойти в могилу. Каждый раз, делая уколы, доктор и сестра боялись сломать иглу об эти ходячие мощи.

– Я поступлю так, как вы сказали. Вижу, что вам немного лучше, мистер Гелбрейт. Вы хотите остаться здесь, или вас перенести в спальню?

– Пока побуду здесь – в спальне мне страшно. – Больной облегчённо вздохнул. – Спасибо вам, Джереми. Вы облегчаете мои страдания. Единственное, что вам не удаётся, это привести сюда Энн. Вы ведь счастливо женаты, правда?

– Да, благодаря Богу, – удивлённо ответил доктор. – Вы же знаете, мистер Гелбрейт. Вы ведь хорошо знакомы с моей Морин?

– Конечно, Джереми. Я всё помню, не беспокойтесь. Наверное, я даже могу напиться. Дайте мне немного воды – внутри всё горит.

– Прошу вас.

Уайльд поднёс больному чашку. Тот действительно смог сделать несколько глотков, но потом поморщился и махнул рукой.

– Хватит, довольно… Я почему вспомнил об этом… Я хочу вас спросить. Наверное, вы знаете этот секрет. У меня было много женщин, но ни одна не любила меня. Наверное, не будь у меня денег, никто бы и не взглянул в мою сторону. Я мог их только покупать. Вы понимаете, о чём я?..

– Да-да, понимаю, мистер Гелбрейт! – Доктор проворно собрал свой саквояж, с которым прибежал на террасу. – Я не знаю, что вам на это ответить. Браки заключаются на небесах, а Господь не обязан давать нам отчёта в своём промысле. Значит, так было нужно, мистер Гелбрейт. Я не имею права учить вас и давать советы – по многим причинам. Вы намного старше меня, и несравненно большего добились в жизни. Но, думается, вы и сами здесь в чём-то были виноваты. Наверное, выбирали таких женщин, а не других. Вам ведь вряд ли понравилась какая-нибудь невзрачная девушка, просто домоседка. Или, например, пусть и красивая, но недоступная? Мы, мужчины, обычно не видим женщин с чистым сердцем, с праведной душой, если они ведут себя скромно. Я и сам в молодости ошибался, но вовремя понял это и изменил своё поведение. Легче всего заметить яркое, броское, крикливое, вульгарное. Сначала нам хочется, чтобы киска долго не ломалась. А потом требуем, чтобы она же была нам верна, не замечала других мужчин, посвятила себя дому и детям. Так, к сожалению, не бывает. Надо выбрать что-то одно. Нельзя требовать невозможного, мистер Гелбрейт.

Доктор говорил и смотрел, как по водной ряби скользит яхта, и чувствовал тяжесть на сердце. Похоже, развязка действительно близка – ведь Джозеф заговорил с ним о том, о чём не говорил никогда. А они были давно знакомы, много общались, и беседовали отнюдь не только о медицине и болезнях. Но никогда техасский нефтяной магнат не был так откровенен со своим личным медиком, так жалок и несчастен. Похоже, Гелбрейт страдал сейчас не от предчувствия близкой кончины, а потому, что его не любили…

– Может быть, вы в чём-то и правы, Джереми, – задумчиво, но чётко, словно окончательно оправившись, сказал больной. – Наверное, я проводил время с такими девчонками, но никогда не брал их в жёны. Вы, конечно же, слышали и о первой моей супруге, Элизабет Клемент. Конечно, это был выбор не из лучших. Она была католичкой, воспитывалась в благочестии, досталась мне девственницей. Но, к сожалению, имела врождённый порок сердца и рано умерла. Жить с ней было трудно, тоскливо, и я очень страдал. Разумеется, меня тянуло к женщинам без комплексов. Я никогда не любил Бет, и она меня тоже. Дочка целиком пошла в неё, а у сына я с трудом находил собственные черты. Я уже смирился со своим тяжким жребием и собрался жить с Бетти до могилы. Но Господь взял супругу на небеса; туда, куда всё время были устремлены её голубые заплаканные глаза. Ей надо было идти в монастырь. Бетти была буквально создана для этого. Но её родители не согласились с таким жребием для своей дочери и сделали её несчастной. Потом доктора сказали, что ей нельзя было рожать. После похорон супруги я решил начать новую жизнь, Джереми. Простите мою назойливость – скоро вы освободитесь от необходимости выслушивать меня. Вряд ли я и сейчас скажу вам то, что хочу. Но, по крайней мере, постараюсь сделать это. Присядьте, доктор, побудьте со мной. Никто во всём доме так не нуждается в вашем обществе, как я. Может быть, тогда вы поймёте, почему я всё время просматриваю эту плёнку. Джереми, об этом никто и никогда не знал. Ни родители, ни покойный брат Эндрю. И, тем более, я не говорил об этом с детьми и внуками. Даже сам с собой, наедине, я не хотел вспоминать о том, что случилось когда-то. Вышло так, что один и тот же человек разбил мою жизнь дважды. Вы, наверное, не поверите, но это так и есть. Он стал моим проклятием, злым демоном, который постоянно возникал на моём пути.

– Простите, мистер Гелбрейт, я не совсем понял.

Доктор Уайльд украдкой взглянул на часы. Он снял больному приступ удушья, улучшил его самочувствие. И теперь хотел бы немного отдохнуть, потому что по ночам тот же пациент не давал ему спать. Несмотря на лошадиные дозы наркотиков, он кричал от боли, просил спасти его от каких-то людей, которые ломились в окна и двери, умолял помочь ему, каялся в разнообразных грехах и всё время звал Энни. Пока не обессилил, кидал в них всем, что попадалось под руку, из-за чего перебил много цветочных ваз и посуды. К утру он засыпал, в полдень вставал с постели и шёл в кинозал. Когда это случалось, доктор Уайльд знал – ночью опять будет приступ.

– Вы о ком говорите?

– А вы не понимаете? Вы разве не знаете, почему застрелился мой пасынок Алекс, в смерти которого меня до сих пор обвиняет Энн? Кстати, она тоже не была особо яркой и весёлой. Конечно, вдовы встречаются разные, но эта вела себя так, словно похоронила мужа совсем недавно. А ведь к тому времени прошло уже двенадцать лет, и можно было утешиться. Я специально взял бесприданницу, чтобы потом не быть никому обязанным, ни с кем не делиться. Напротив, я желал быть благодетелем. Конечно, всем вдовам и сиротам я не мог помочь, но выбрал этих. Мне тогда казалось, что красивая женщина увядает в нищете и печали, как не сорванный цветок. И мальчишка её показался мне симпатичным, смышлёным, способным со временем стать моим помощником. Я относился к нему, как к родному сыну – даже лучше. И по-настоящему любил Энн. Я так хотел от неё детей, но ничего не вышло. Она уверяла, что виноваты тяжёлые роды двойней во время войны. Да и потом ей приходилось недоедать, много и тяжело работать. В ней была изюминка, тайна, которую я никак не мог разгадать. Под внешней холодностью, под маской показного, даже лицемерного благочестия скрывалась настоящая ведьма. В её душе бушевало пламя, не видное другим, и это было мне по сердцу. Мы оба с ней настрадались в одиночестве, а она ещё и в бедности. И потому поначалу дорожили друг другом. Этот белокурый ангел с синими глазами по ночам в постели поджаривал меня на медленном огне. В ней было столько жизни, силы, какой-то дьявольской энергии! Джереми, вы представить себе не можете, что это была за женщина! Сейчас, после смерти сына, она стала совсем другой. Энн похожа на зомби. Она словно умерла вместе с сыном, и в то же время продолжает существовать в мире живых.

Доктор Уайльд уже забыл о том, что собирался отдохнуть перед ночным дежурством. Этот пациент один стоил целой клиники и выматывал нервы всухую. Но и платил он так, что Джереми сумел за короткое время обзавестись двумя автомобилями – для себя и для жены; а также очень приличным домом на побережье. Не в первый раз приходилось выслушивать излияния Джо Гелбрейта, но никогда он не был так откровенен. И уж, тем более, никогда не посвящал доктора в интимные подробности жизни с Энн Осборн. Действительно, сейчас трудно было представить, что сухопарая седая женщина, которая постоянно носила траур и молилась на передних скамьях в церкви, когда-то была такой страстной.

– Она ушла от меня в шестьдесят третьем году, сразу после того, как её сын застрелился. Моё счастье рухнуло, когда раздался проклятый звонок из Техас-Сити. Так бывает в жизни – всепоглощающая, ослепительная радость, а дальше – обвал, мрак. Так и случилось тогда со мной. Не знаю, как я остался жив. Но, возможно, нынешний недуг – последствие того стресса. И я тоже стал другим, отойдя от кошмарного шока. Бог благословил меня богатством, властью, силой, но отнял любовь. Я только что выполнил тогда дело всей своей жизни. А оказалось, что жизни-то больше и не было. Так случилось, что по-настоящему я прирос сердцем всего к двум женщинам. И обоих лишил меня один человек – правда, по-разному. Но только с его именем, с давних времён и навсегда, я связываю свои мытарства. Может, я и не решился бы на то, чтобы войти в столь рискованный проект. Но я хотел отомстить ему, очень хотел! А отомстил самому себе…

– Я не понимаю вас, мистер Гелбрейт. Скорее всего, я просто не в курсе того, о чём вы говорите. В какой проект вы вошли? Как вас один человек лишил обеих любимых женщин? Кому вы хотели отомстить? Может быть, лучше вам сейчас поспать, набраться сил, избавиться от тяжких воспоминаний? У всех нас были негативные моменты в прошлом, но лучше постараться там их и оставить. Я сделаю вам инъекцию очень хорошего успокоительного препарата, который ничуть не повредит самочувствию. Зная о ваших страданиях, в том числе и душевных, я купил это лекарство специально для вас…

– Нет, Джереми, не нужно. Я не хочу затуманивать мозг перед тем, как отойти в вечность. Я не буду больше злоупотреблять вашим терпением. Жаль, что я раньше не решился быть откровенным с вами. Слишком много я должен вам сказать, чтобы что-то стало понятно. Мне-то уже бояться нечего, но я не хочу отягощать и вашу душу. Вам будет трудно носить это в себе. Идите, прошу вас. И помните о том, что должны уничтожить эту плёнку, никому её не показывая. Всем будет удобнее, если она исчезнет, и вам в том числе. В ваших интересах молчать, Джереми! А сейчас идите. Пусть меня через час перевезут в спальню. Когда-то я любил смотреть, как в океан садится солнце. А теперь мне страшно смотреть на закат. Ведь это означает конец, конец всему, и жизни тоже. Прошу вас, оставьте меня. Мне нужно побыть одному…

Доктор ушёл, то и дело оглядываясь на обтянутый кожей череп, особенно ужасный рядом с яркой тканью тента и шезлонга. Несмотря на то, что больного ежедневно купали, производили косметические и гигиенические процедуры, от него несло мертвечиной. Даже привычный ко всему Джереми еле сдерживал тошноту, и Эстер держалась из последних сил. Они не говорили об этом друг с другом, но каждый про себя надеялся, что скоро всё закончится, и можно будет с чистой совестью уехать из этого дома. Медики не роптали на судьбу, несли свой крест, но втайне мечтали о том благословенном дне, когда мятежная душа Джо Гелбрейта наконец-то расстанется с гниющим телом…

Больной повернул голову в другую сторону. Теперь он смотрел не на океан, а на зеленеющий под солнцем склон невысокой горы. Дом специально построили так, чтобы он представлял собой маленькое плато. И выглядел совершенно естественно, словно был частью этой горы. Мутные зрачки пытались поймать свет осеннего дня, чтобы в последний раз насладиться прелестью земной жизни. Но вместо умиротворения и покоя в душе вскипало раздражение на какую-то паршивую птицу, которая, не замолкая, орала в аллеях парка. А в следующую секунду он понял, почему ему так противен этот протяжный, тоскливый крик.

Здесь, недалеко от Сан-Диего, родилась и жила до замужества его мать. В этом же роскошном доме с мозаичными полами, террасами и вечно зелёными садами, дотянули свой век, и отошли в мир иной её родители. Потом умерла и сама мать, Шарлиз Гелбрейт, в девичестве Паркер,. Не стало младшего брата Эндрю. Тогда Джозеф и переехал сюда, оставил родной Техас с его краснозёмами и кактусами, среди которых часто чувствовал себя марсианином. Его потянуло к истокам, к юности, к детству. А оно не желало возвращаться, и все эти годы почему-то пряталось за дымкой забвения.

Птица так и орала; потом залаяли две собаки Джо. Теперь они избегали хозяина – чувствовали, что тот умирает. Псы терпеть не могут уродов и калек, а также тех, кому мало осталось топтать эту землю. Свой приговор Гелбрейт узнал не от Джереми Уайльда, не от других докторов из университетских клиник. Он всё понял именно тогда, когда обожаемые мраморные доги не захотели привычно взять угощение из его рук. Животные не умеют притворяться, им чуждо ханжество, они не подчиняются этикету. Обречённый вожак теряет их расположение. Он должен уйти из стаи и умереть в одиночестве.

Больной перевёл глаза на одну из колонн, которая поддерживала крышу над террасой. Отполированный камень походил на величественное надгробие; на нём только не было написано имя усопшего. Неожиданно защемило сердце, начались перебои. Худое, выболевшее насквозь тело умирающего вздрагивало беспорядочно – в такт ударам сердца.

Когда же оно, наконец, остановится? Сколько можно стучать, продлевать никчёмную муку? Всё равно никто из них уже ничего никому не докажет. Энн никогда не простит ему самоубийство Алекса. А он никогда не забудет разговора с Джоан на этой террасе. Это было так давно, года за три до начала Второй мировой…

Внезапно больной вздрогнул, широко раскрыл рот – будто хотел закричать. Но голоса не было – так случается во сне. И даже пошевелиться он не мог, не то, что уйти отсюда в спальню. Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть перед собой. Перед шезлонгом стоял темноволосый миловидный ребёнок, мальчик лет четырёх.

Он открытым, ясным взглядом смотрел на высохшего старика и протягивал к нему руки – так, словно просился на колени. Даже если бы каменный пол террасы провалился, оттуда вырвались языки пламени, и запахло серой, Джо не испугался бы так. Он прекрасно знал этого ребёнка – в соломенной шляпке, коротких штанишках, матросской курточке и лакированных туфлях с гольфами. Знал, потому что этот ребёнок и был он сам.

Они встретились на той самой террасе, в доме, где начиналась жизнь, и где она должна была закончиться. Через недолгое время эти два человека должны были слиться в одно целое, уйти ввысь, оставив бездыханное тело в шезлонге. Ребёнок улыбался доверчиво, бесхитростно, ничуть не боясь страшного лица, лысой после химеотерапии головы.

Никто не может бояться себя самого, и потому этот маленький мальчик любил измождённого мужчину. Но он не знал, что видит своё страшное будущее, и потому был спокоен. Больному казалось, что ребёнок бежит к нему и одновременно стоит на месте. Как будто что-то мешало мальчику в матроске и гольфах преодолеть маленькое расстояние, которое отделяло его от шезлонга.

– Я в детстве бегал быстро, очень быстро! Я и потом не подкачал… – прохрипел умирающий. – Занимался лёгкой атлетикой и регби. Мы тренировались вместе с Ронни Хайнсом, братом Джоан. Почему ты не идёшь ко мне, малыш? – ласково обратился он к мальчику. – Давай, исчезнем отсюда. Дай мне руку, мой ангел…

Мальчик послушно протянул свою ручонку вперёд, и больной поднял свою – холодную, дрожащую, слабую. Но между ними словно стояла невидимая стена, мешавшая воссоединиться. Да, наверное, и не могли прикоснуться друг к другу невинное дитя и проклятый Богом преступник. Случись такое, и грянул бы взрыв, потому что они не могли стать единым целым. Но ведь случилось же такое на самом деле. Этот кудрявый ребёнок сделал первый шаг в ту сторону, в которую ни в коем случае нельзя было идти. Что-то столкнуло его с верной дороги – давным-давно, ещё перед войной. Вернее, не что-то, а кто-то. Джоан Хайнс, младшая сестра его лучшего друга Ронни. Потому много лет спустя он и сделал предложение Энн Осборн – ведь она была так похожа на Джоан.

Сначала он и не замечал очаровательного ребёнка в кружевном фартучке, пышном платье и забавных панталонах. Сестра родилась, когда Рональд уже учился в колледже, и особого интереса у него не вызвала. А уж другу Джо Рон и подавно ничего не рассказывал про Джоан – у них были более интересные темы для разговоров.

Старший брат упоминал о младшей сестре очень редко, вроде бы даже стыдясь этого. Считал тоску по дому и семье слабостью, не достойной настоящего мужчины. Желание увидеть малышку, подкинуть её на руках, побегать с ней по дорожкам сада, покатать на своих плечах Рональд скрывал от товарищей, боясь показаться смешным.

Наверное, тогда Джоан была такая же маленькая, как этот мальчик в матроске. Она жила в своём детском мире, играла в куклы, училась музыке и танцам, каталась на пони по дорожкам парка. Она послушно пила горячее молоко и ела оладьи, пачкая свою салфетку вареньем, и снизу вверх смотрела на серьёзных юношей, которые гостили у брата. Те вечно куда-то спешили, толкали друг друга в бок, даже дрались, демонстрируя свою силу и ловкость. А потом звонили по телефону, приглашали взрослых девочек на свидания и долго прихорашивались перед зеркалом, боясь, что их застанут за этим и начнут дразнить.

Джо Гелбрейт был среди них, тоже встречался с девчонками в кафе и ресторанах, гонял на автомобилях в компаниях таких же богатых шалопаев, каким был сам. Он уже перестал быть тем ангелом в соломенной шляпке, но ещё не стал и дьяволом, прикованным к смертному одру. Впереди открывалась широкая, уходящая за горизонт дорога. И Джо верил в себя, в свои силы, в свою удачу. Он хотел работать много, а отдыхать красиво. Но для этого рядом должна была быть Она – единственная на все времена, любимая, нежная, милая. Та, которая предназначена ему Всевышним, а потому обязательно встретится – надо только подождать. У них будет много детей. Обязательно – старший сын, которому Джозеф Гелбрейт когда-нибудь потом, в очень далёком будущем, передаст дела…

Он уже окончил один университет, потом – другой. Успел некоторое время проработать в конторе у отца, чтобы набраться опыта. А потом главу семьи разбил паралич, и сын взял управление компанией в свои руки. Уже давно не доводилось заезжать в Сан-Диего – не находилось «окна» в плотном графике встреч и командировок. И даже просьбы престарелых родных не действовали на молодого, жадного до жизни и работы, Гелбрейта-младшего, который к тому времени очень сильно изменился.

Он вырос, возмужал, смирился с необходимостью демонстрировать хорошие манеры. Теперь Джо разъезжал в сверкающем «Роллс-Ройсе», что тоже считалось правилом хорошего тона. Разумеется, по должности ему полагался водитель, но мистер Гелбрейт предпочитал садиться за руль сам. Так было лучше во всех отношениях – не было рядом лишних глаз и ушей. Молодой удачливый бизнесмен ревниво оберегал свою личную жизнь, потому что уже тогда к нему было приковано внимание прессы и «высшего света».

В тот день он всё-таки выбрался к родителям, но по дороге решил навестить и Рональда. Они уже давно не встречались, и начали потихоньку забывать друг друга. Хайнсы, как и Гелбрейты, жили и работали в Хьюстоне, а отдыхать предпочитали в Лонг-Бич. Там отец Ронни и Джоан выстроил настоящий замок в викторианском стиле, насадил живые изгороди, вдоль которых любил прогуливаться тёплыми влажными вечерами. Гордостью усадьбы были клумбы, разбитые в форме солнца, полумесяца и звёзд, каждая была своего, неповторимого цвета. Над ансамблем трудились пять лучших французских садовников. Дочери своей он дал самое лучшее домашнее образование, какое только мог, а теперь мечтал отправить её в какой-нибудь престижный университет. Сама Джоан мечтала учиться в Гарварде, и старик Хайнс не возражал.

Джозеф подрулил к широким высоким воротам, просигналил, чувствуя какую-то безотчётную радость. Он даже не знал, дома ли сейчас Рональд. Слышал только, что тот приехал навестить родных. И в обратный путь собирается лишь через неделю. Если его нет, Джо согласен подождать, даже заночевать у Хайнсов, как это уже не раз бывало. Когда ворота открылись, он завёл лимузин на парковку, стараясь угадать, кто же первым выйдет ему навстречу. Джо не предупредил хозяев о своём визите, потому что был с ними на короткой ноге и знал, что ему всегда будут рады.

Садовник как раз подметал дорожки, естественно и изящно проложенные между цветочными клумбами. Уже вечерело, слышался шум океана, и ветер на набережной трепал пальмы. Пожилой мужчина по имени Питт, который сам себя называл привратником, толковал с механиком Мартином о паршивой погоде, от которой ночью не заснуть, и ноют все кости, какие только есть в теле. Но Джозеф Гелбрейт уже ничего не слышал. Он, приоткрыв от удивления рот и поспешно приподнимая шляпу, смотрел на небесной красоты девушку в муслиновом платье и дамской лёгкой шляпке с букетом маргариток сбоку, на ленте.

Радостно улыбаясь, блестя тёмно-голубыми глазами, она быстро шла навстречу гостю и что-то говорила. Сверкали её жемчужные зубки и крохотные серьги в ушах, играли ямочки на щеках, и удивлённо взлетали чёрные брови, похожие на раскинутые крылья ласточки. Золотистые волосы девушки летели за ней по ветру, а потом падали на плечи, словно в изнеможении, закрывали лицо, мешали смотреть…