«Змеиное логово».
Спутником Кинаэль был Мерелис Тод, верховный судья из знакомой Зорану и далеко не благополучной Трезны.
Сам Мерелис, впрочем, старательно убеждал всех в обратном, приводя статистические данные:
– Без ложной скромности заявляю, что за время моего нахождения в должности уличная преступность в Трезне снизилась на пятьдесят шесть процентов! А соблюдение налогового законодательства и вовсе находится на особом контроле!
– А что стало с вашим градоначальником? С бароном Дунканом ван Рерихом? – поинтересовалась Тэя.
Зоран заметил, как Мерелис слегка побледнел и замешкался.
– Эээ… он скончался… скоропостижно. Чахотка, знаете ли. Смерть барона – воистину черная страница в истории нашего города. Вся Трезна оплакивала его. Он был весьма известен тем, что одинаково заботился как о знати, так и о простых крестьянах и ремесленниках.
Зоран не сдержал смех, но быстро заставил себя успокоиться. Это заметили почти все чародейки и их спутники, в том числе Кинаэль, которая тотчас злобно посмотрела на самозваного детектива, но промолчала, увидев, как в ответ на нее бросила столь же ненавидящий взгляд Адела.
– Но кого же назначили на пост мэра вместо него? – продолжила интересоваться судьбой Трезны черноволосая чародейка.
– Пока что никого, – отозвался Мерелис.
Беззаботные и полные лжи разговоры продолжались еще около получаса, пока Тэя вдруг громко не произнесла:
– Сестры, пора начинать!
«Начинать что?»
Вдруг чародейки практически синхронно хлопнули в ладоши, и свет мгновенно куда-то пропал, будто чья-то могущественная рука стерла его как меловый набросок, предоставив мир кромешной тьме. Зоран огляделся по сторонам, чтобы увидеть людей, и посмотрел вверх, в надежде различить своим острым зрением вкрапленные в небо звезды, но везде его взгляд встречало лишь черное полотно абсолютной, непролазной тьмы. И было тихо – музыка перестала играть, а голоса умолкли. Зоран не ощущал рядом с собой Аделу, но все еще чувствовал под собой стул, что давало понять – он все там же, на Лысой горе. Но где тогда Адела? Почему он перестал видеть и слышать? Он ослеп и оглох? Нет, он осознавал, что это не так. А еще он обрел какое-то странное, неведомое происхождением спокойствие на душе. Кроме того, мышцы перестали ему подчиняться, и заставить их поднять свое тело со стула он не мог, так же как не мог ничего вымолвить. Не мог и почему-то не хотел.
Зорану еще не приходилось находиться в ситуации подобного рода, но сомнений не оставалось – породила ее однозначно магия.
«Чертово волшебство».
Вдруг мастер-ворон услышал голос. И он не принадлежал какой-то одной из чародеек, но был голосом всех их сразу, и нотки Аделы тоже в нем присутствовали. Не хор, а один голос, слитый воедино из семи других. Семикратно властный, семикратно звонкий, семикратно сильный и необычайно прекрасный, но при этом до дрожи пугающий и доносившийся будто из другого мира.
– Говорите. Правду, – повелевающе сказал голос.
И вдруг Зоран почувствовал, что вновь обрел способность говорить. Остальные мышцы все еще его не слушались, но язык так и рвался в бой, причем Зорана одолевало жуткое желание говорить только чистую, безупречную правду. Но он пока что держался и молчал. Остальные спутники чародеек оказались слабее и первыми завели свои невольные, но самые искренние речи.
– Если честно, – начал полководец Клем Валетудо. – я не думал, что мне придется сидеть здесь со всяким отребьем, вроде этих Третиса и Зорана. Это же просто два безродных болвана, портящих праздник своим видом.
– Если честно, Клем, – парировал его Третис. – мне тоже противно находиться здесь с тобой, псевдогероем. Вместо басен о своих подвигах и «гуманного отношения к пленным» рассказал бы лучше, как ты насиловал женщин в разграбленных тобой деревнях и сдирал кожу с их мужей, если они сопротивлялись.
– Это война! Там нет правил и законов! – огрызнулся Клем.
– А еще мог бы рассказать, как ты, олух, бездарно проигрывая битвы из-за упрямого нежелания слушать младших командиров, дважды пытался бежать из лагеря, страшась быть убитым или захваченным в плен! Тоже мне, вожак! Оставляешь своих людей на произвол судьбы, а сам удираешь, как крыса! Только твоим заместителям и удавалось тебя остановить, дабы не посеять панику в армии! С большим, кстати, трудом удавалось! Да и вообще, кого из них наградили за войну с Южным Альянсом? Никого! А ведь это они ее выиграли! Они, а не ты!
– Я должен был бежать! Должен был! Когда умирают простые солдаты – это одно, они должны умирать, это их долг! Моя жизнь важнее, и я должен беречь ее! Я командую дивизией и… и… да откуда ты вообще знаешь все это, мать твою!
– Просто я никакой не торговец, старый ты олух. Я всю жизнь воюю. И тогда тоже воевал, только в составе наемнического корпуса, но зато бок о бок с твоими солдатами. Мы поражались тому, какая ты сволочь и осел. Сейчас же я воюю как пират, на море, под началом бесстрашного капитана Скерра Рыжей Ярости. И мы тоже грабим и убиваем, знаешь ли, прямо как ты. Но даже у нас есть некоторые принципы. И мы хотя бы не прикрываемся долгом, званиями и медалями. Убийца женщин и детей – значит убийца женщин и детей, ничто не оправдывает его действий, даже война. Я не благороден, это правда, но и тебе я не позволю называть себя таковым. Ты еще хуже, чем я.
Зоран все еще молчал.
– Я… я просто художник… чего вы от меня хотите? Отпустите меня… – взмолился Аскельт Целони.
«Сразу видно, чистая душа».
– Отпустите, прошу…
– Да заткнись ты, наконец, чертов слюнтяй! – пророкотал археолог Йоэль ван Браф. – Мне не нравишься ни ты, ни твоя дурацкая мазня!
– Просто авангардизм придуман не для таких узколобых людей как ты, Йоэль. – заступился за художника филантроп Руперт ван Амильон.
– Да что ты! Ну куда мне, простому археологу, до такого широко мыслящего филантропа, как ты! Ведь если бы я был таким же умным, то, наверное, тоже насоздавал бы кучу различных фондов «в поддержку калек», «в поддержку вымирающих видов животных» и других! И точно так же, как и ты, ни одного талера не отдавал бы ни калекам, ни еще кому! А как бы я делал, Йоэль? Правильно, все деньги, уготованные для тех, кто в них нуждается, я бы с большим удовольствием оставлял бы в своем кошельке! Так ведь, а, филантропишка?
– Я хотя бы не убиваю собственных работников, чтобы не платить им за их труд.
– Те раскопки оказались неожиданно затратными! Я не мог позволить себе обанкротиться!
Зоран едва сдерживался, чтобы не присоединиться к нескончаемому гомону признаний и разоблачений, как вдруг услышал голос верховного судьи Трезны Мерелиса Тода:
– Знаете, – обратился он ко всем сразу, – наиболее сомнительной из всех здесь присутствующих мне представляется фигура мастера детектива. Вы ведь на самом деле никакой не детектив, а, мастер? Вы похожи на какую-то смесь шпиона, сектанта и разбойника, но это – вещи взаимоисключающие. Стало быть, вы одно из трех. Так кто же вы?
«Да уж, проницательный тип. И в сравнении с остальными – воспитанный».
Мерелис Тод, похоже, смог заинтересовать своей догадкой всех сидящих за столом мужчин. Они прекратили свои споры и замолчали в ожидании ответа Зорана. Они знали, что он неизбежно последует, так как чувствовали – самозваный детектив испытывает то же, что и они. Непреодолимое желание говорить правду.
И Зоран заговорил:
– Да, Мерелис, ты прав. Я – не странствующий детектив. Настолько не странствующий детектив, насколько твоя Трезна – не образец законности и правопорядка. Как ты там сказал про смерть Дункана? Скоропостижная? Нет. Мгновенная. Я отрубил ему башку своим мечом, и это заняло меньше секунды. Я сделал это, потому что он торговал людьми, заключенными в его тюрьму за высосанные из пальца обвинения, а родным этих людей говорил, что они сбежали. Все эти люди были из простых. Ремесленники, в основном. Это к слову о том, как Дункан о них заботился. И плакали люди после его смерти скорее от счастья, а не от горя. Хочешь узнать, как я осмелился его убить? Все просто: убивать для меня скорее неприятно, чем страшно. Я умею это делать лучше, чем кто-либо, так как это моя работа. Прикончить кого-нибудь и остаться незамеченным для меня проще простого. Напомню тебе, как меня зовут. Я – Зоран из Норэграда. И я – Ворон с горы Афрей. Орден, который все вы считаете лишь страшной сказкой, наивной легендой о справедливости, существует, и я тому подтверждение. А теперь ответь мне, Мерелис, чтобы я знал, стоит ли мне прийти в Трезну еще раз, но уже за тобой, или нет: знал ли ты о том, что барон Дункан ван Рерих – работорговец?
Напряженная тишина повисла в воздухе. Было слышно, как судья Мерелис громко сглотнул слюну из-за страха. Но уйти от ответа он не мог – ему не позволяла магия, которая развязала им всем языки.
– Да… да, я знал. Дункан платил мне, чтобы я закрывал на все глаза.
– Жди меня, Мерелис. Я приду за тобой.
Верховный судья Трезны тяжело охнул. Больше никто не заговорил.
Семь женщин хлопнули в ладоши почти одновременно, и свет появился вновь. И звуки музыки. И все вдруг стало как прежде, как было до того, как все исчезло. Только сидевшие за столом мужчины изменились: они выглядели уже не праздными и беззаботными, а встревоженными и какими-то оглушенными. Глядя друг на друга, побледневшие и испуганные, они не понимали, что с ними только что произошло. Мерелис побледнел при этом больше всех. Один Зоран сохранял внешнее спокойствие. Когда он повернулся к Аделе, ему показалось, что она смотрит на него с восхищением.
– Сестры! – провозгласила Тэя. – Думаю, никто не станет спорить, что победительницей в этом году становится Адела.
«Победительницей?»
Когда аплодисменты чародеек утихли, Адела встала:
– Благодарю вас, сестры, за замечательную ночь. Мы все в равной степени победили, потому что праздник удался на славу! А теперь, когда он подходит к концу, мы с Зораном вынуждены удалиться.
Чародейки попрощались с ними, после чего Адела и ее спутник ушли.
***
Назад они шли той же тропой. Зоран злился.
– Что это, черт подери, было? – спросил он.
– Ничего, просто конкурс.
– Да? И в чем же он заключался?
– Побеждает та, чей спутник понравится чародейкам больше всех. В награду она получает артефакт, за счет чего сможет увеличить свои магические силы.
– А что же получает спутник? Разоблачение?
– Не переживай по этому поводу, мои сестры сотрут своим спутникам память о вашем откровенном разговоре. Но я тебе – не буду.
Зоран немного успокоился и замолчал, предавшись размышлениям. Несколько минут царило безмолвие, нарушаемое лишь звуками леса. Разговор возобновила Адела:
– Ты убьешь Мерелиса?
– Нет. Мне его никто не заказывал. А бесплатно я убийств не совершаю.
Они опять замолчали. И теперь уже Зоран прервал тишину:
– Ты меня использовала.
«А я, оказывается, ранимый».
– Женщины меркантильны.
Зоран нахмурился. Адела продолжила:
– Но знаешь, даже если бы мне не нужен был спутник для конкурса, я все равно захотела бы с тобой познакомиться, и была бы чрезвычайно рада тому, что сделала это. По поводу твоей тайны – повторюсь, не переживай. Она в безопасности. Чародейки ее не выдадут, а твои новые знакомые не смогут этого сделать из-за стертых воспоминаний.
Он почему-то ей верил.
– Хорошо. Если так, то хорошо.
Зоран ощущал нечто странное: он не мог долго злиться на Аделу и очень не хотел вскоре с ней прощаться.
– Я желаю поблагодарить тебя, Зоран.
Адела протянула ему какой-то голубой драгоценный камень квадратной формы, похожий на скромного размера топаз и висящий на тонкой серебряной цепочке.
– Это артефакт, который может оказаться для тебя очень полезным. Если потереть камень рукой, то на время станешь невидимым, что необходимо для твоей профессии. Только запомни одну небольшую предосторожность: этот камень имеет душу, которая мне верна. Эта душа будет раскаиваться, что служит другому хозяину, и, если мы с тобой еще хоть раз увидимся, пожелает загладить передо мной вину, считая, что предала меня, и попытается тебя убить. Остерегайся, а я, в свою очередь, тоже позабочусь о том, чтобы между нами не произошла случайная встреча.
– Я не приму это, Ада.
– Почему это ты его не примешь? Я настаиваю.
– Ты же сама сказала: если я его приму, мы больше не встретимся.
Адела выглядела тронутой, когда посмотрела на него полными симпатии глазами, и молча убрала камень. Зоран вдруг обратил внимание, что рядом с тропой, по которой они шли, стоит небольшой домик. Когда они добирались до Лысой горы, он его не заметил, хотя всегда очень внимателен к деталям.
– Пойдем туда, – Адела указала в сторону дома и взяла Зорана за руку.
– Пойдем, – подчинился он.
Чародейка толкнула дверь, и они вошли внутрь.
– Это же не твой дом, Ада.
Адела загадочно улыбнулась:
– С чего ты так решил? – чародейка щелкнула пальцами, и в помещении загорелся свет.
Комната, в которой они оказались, была богато украшенной. Роскошные шкафы, зеркала и огромная белая кровать посередине – все выглядело так, будто стоило целое состояние, и максимально несовместимо со скромной и ничем не примечательной отделкой домика, которая совсем не обращала на себя внимания при взгляде на него снаружи.
Но особенно поражали размеры комнаты: чрезвычайно широкая и просторная, с высоченным потолком, совершенно неясно, каким чудом она умещалась в крохотный с виду дом.
– Хорошая кровать, – заметил Зоран.
– Она нам очень подойдет, – согласилась Адела и толкнула наемного убийцу в грудь, отчего тот рухнул на огромное белое ложе.
«Никогда не встречал таких властных женщин. И ни одну из них не желал так сильно».
***
Он все еще чувствовал аромат ее духов, когда проснулся. Но чародейки в комнате не было, Зоран обнимал одеяло. Он встал, чтобы одеться и найти Аделу, но когда поднялся с кровати, заметил на тумбочке возле нее письмо. А на письме – серебряную цепочку с голубым топазом. Драгоценность, которую чародейка хотела подарить Зорану. Артефакт, суливший им вечную разлуку.
Встревоженный любовник взял письмо в руки и принялся его читать.
«Я бесконечно рада нашему знакомству. Это была поистине волшебная ночь, которую я не скоро забуду. Ты подарил мне ее, и я благодарна за это. Но это наша последняя встреча, ибо вместе нам быть не суждено. Судьбы некоторых людей должны пересекаться лишь единожды, когда-нибудь ты это поймешь. Я ушла, потому что ты бы так не поступил. Я сделала это в значительной степени для тебя, но в еще большей – для себя. Возьми камень, я дарю его тебе от всего сердца. Он не раз спасет тебе жизнь. Прощай, Зоран из Норэграда».
Он взял артефакт и яростно сжал его в своей ладони. Комната начала растворяться в воздухе, и Зоран уже мог рассмотреть очертания леса. Дом, в котором он провел ночь с Аделой, оказался иллюзией. Но то, что происходило внутри него между убийцей и чародейкой, было настоящим, и этого Зорану уже никогда не забыть. Когда дом растворился полностью, мастер-ворон обратил внимание, что его одежда лежит на земле, а сам он, голый, мокнет под проливным дождем, сжимая в руке письмо и драгоценность. Ему было больно.
Зоран с яростным криком швырнул в чащу леса артефакт настолько далеко, насколько мог.
«Никогда не думал, что могу чувствовать подобное».
Зоран оделся и, совершенно обескураженный, направился прочь из леса.
– Я найду тебя, чего бы мне это ни стоило, – засовывая письмо от Аделы в один из потайных карманов своего облачения, проворчал он.
А пока он шел, чья-то огромная, костлявая, похожая на ветку высохшего дерева ладонь подобрала с намокшей от дождя земли небольшой, прикрепленный к серебряной цепочке топаз.
СЕРДЦЕ МАТАДОРА
Когда это случилось? И как это вообще могло с ней произойти? Нет, мама, конечно, говорила ей в детстве: «Флави, вечно тебя тянет на какую-то экзотику», но сама себе она в этом признаться никак не могла. И зачем ей кто-либо другой, когда рядом главный красавец труппы и первая ее звезда – Эмиль? Ответов на эти вопросы Флави не находила, как ни пыталась. Но одно девушка знала точно: от Эмиля она никуда уходить не собирается. Все будет как всегда – так же, как было в ее детстве, когда она украшала свою комнату цветами: походит вокруг какого-нибудь необычного видом заморского растения, полюбуется на него, но, привыкнув к его причудливым лепесткам и окрасу, вернется к прилавку с орхидеями и купит себе одну из них, после чего та навсегда останется на ее подоконнике.
Неудивительно, что Динкель ее заинтересовал. Он был необычайно, всесторонне талантливым человеком и с первого дня, как появился в «Цюрильоне», покорил этим всех других артистов: безупречный жонглер на сцене, вне ее он был еще и безупречной душой компании, когда волновал сердца своими напевами или под остроумные шутки оставлял без штанов всякого, кто рискнет сесть с ним за карточный стол. Кроме того, те артисты, которые знали Динкеля лучше других, говорили, что когда-то у себя на родине он был великим матадором. Но Флави никогда не верила этой смешной «утке».
А еще наблюдательная Флави знала: хромой жонглер был красив. Но далеко не той ухоженной, чистой и смазливой красотой, которой славился Эмиль. То была суровая и понятная немногим красота побывавшего в дюжине штормов и выстоявшего в каждом из них судна: паруса его местами изорваны, корпус исцарапан, а краска поблекла, но построенный однажды искусным корабелом из какой-то особенно прочной древесины он продолжает свое путешествие к закату, полный достоинства и гордый былым изяществом.
Кроме того, Динкель ее любил, и она это чувствовала. Настоящей, отзывчивой любовью, во имя которой готов был пойти, казалось, на все.
Флави проснулась рано, когда Эмиль еще спал. Ее мучала бессонница. Она лежала на боку и сверлила глазами свою любимую заколку в виде бабочки, которая лежала рядом.
«Я должна была поблагодарить его тогда. Теперь мне этого уже не сделать, иначе это даст ему надежду. Жаль».
Флави развернулась и посмотрела на Эмиля, который спал как младенец, с умиротворенным и блаженным видом. Дыхание его было абсолютно чистым, никакого намека на храп.
«Я все еще с ним. Я всегда буду с ним. Хоть он и не прыгнул ради меня за борт».
***
Старый пастух Гремио говорил своему хозяину, что нельзя оставлять быка на пастбище вместе с коровами. Но тот был непреклонен.
«Нет у него, видите ли, денег на постройку отдельного пастбища. На самих быков у него деньги есть, а на то, чтобы вбить в землю несколько досок, – нет. Правильно, не ему же их ловить».
Гремио, разочарованно мотая головой, наблюдал, как здоровенный, размером по меньшей мере с двух взрослых коров, бык носится по всему пастбищу словно обезумевший, гоняясь за самками.
«Надо было мне, дураку старому, потолще цепь на него навесить, глядишь та бы и не порвалась. Странно, что он клин не вырвал. И как мне его теперь успокаивать?»
В какой-то момент Гремио заметил, что бык догнал одну из коров и, как принято говорить у крестьян, начал ее «охаживать». Тут старый пастух и решил действовать. Он открыл калитку и, очутившись на территории пастбища, насколько мог быстро побежал к месту, где им для удержания быка на привязи был вбит – как оказалось, тщетно – кол.
Гремио довольно проворно вырыл из земли длинную металлическую жердь и пошел, сжимая в руках этот незамысловатый предмет, в сторону занятых любовными утехами парнокопытных.
Приблизившись к слегка укороченной стараниями огромного быка цепи, один конец которой все еще покоился на его шее, Гремио отыскал другой конец, который, освободившись от кола, просто лежал на земле. Затем старый пастух принялся по новой закреплять на кол ржавую цепь, и когда он уже собрался приступить к тому, чтобы повторно вбить его в землю…
Бык закончил.
Могучее рогатое животное увидело несчастного Гремио, который совершал в этот момент сразу две ошибки: во-первых намеревался опять лишить быка свободы, а во-вторых был мужчиной, а значит – конкурентом.
У бедного старика не было никаких шансов: парнокопытный врезался прямо ему в корпус, проткнув и насадив на свои рога, после чего резко разогнул шею и подбросил уже мертвого пастуха вверх. Тот на секунду задержался в воздухе, а затем в неестественной позе, с торчащими из живота кишками, рухнул на землю.
Тем временем несколько коров, обратив внимание, что калитка ворот не заперта, побежали прочь с пастбища, где вовсю бесновался почуявший кровь рогатый самец, в сторону разбитого неподалеку циркачами труппы «Цюрильон» лагеря. Бык, заметив что-то неладное, побежал за ними.
***
– Я повышаю, – сказал Динкель. – На пять талеров.
– Дьявол тебя подери, Динкель, ты опять блефуешь? – отозвался Зоран.
– Вовсе нет, просто у меня рука лучше, я в этом абсолютно уверен.
– Ааа, черт с тобой, уравниваю, – Зоран бросил на середину стола, где уже лежала куча монет, пять талеров.
– Ну что, вскрываемся?
– А как же.
Динкель вскрыл свои карты: у него было два короля. При этом еще два короля лежало среди пяти общих карт, наряду с десяткой и двумя дамами.
– Каре, – ехидно улыбаясь, сказал жонглер.
– Ты гребаный шулер, – ответил Зоран. – У меня фулл хаус.
Он вскрыл свои карты, там оказались разномастные десятка и дама.
– Как всегда, Зоран, – сказал улыбающийся Динкель, сгребая монеты на свою сторону, – все как всегда.
– Всю ночь ты меня грабил. И утро тоже не на моей стороне. Такими темпами я тебе не то что штаны, а меч свой проиграю! Налей-ка эля, Динкель, а то в горле совсем уже пересохло от напряжения.
Одетый в темно-зеленую одежду, напоминавшую чем-то наряд придворного шута, и в короткий алый плащ жонглер налил в стаканы себе и своему другу темный пенный напиток, после чего произнес:
– Эх, жалко, что мы с тобой так редко видимся.
– Что, у остальных играющих с тобой карманы не такие глубокие? – отшутился Зоран.
– И это тоже. Куда ты потом? После того как сделаешь все свои дела в Эйзенбурге?
– Не знаю. На север, может быть, отправлюсь. В любом случае, где бы я ни оказался, я везде буду делать то же, что всегда. – Зоран выдохнул и в несколько глотков почти полностью осушил свой стакан.
«Сеять смерть и боль».
Динкелю показалось, что последние слова его друг произнес со смесью разочарования и внутренней злости.
– Раскрытие преступлений, тайны, разоблачения… Мне кажется, это интересно.
– Просто мне надоело быть тем, кем я являюсь. И не будем об этом.
– Как скажешь.
– А что насчет тебя, Динкель? Надолго вы в Навию возвращаетесь?
– Понятия не имею. В любом случае, я, так же как и ты, буду заниматься тем же, чем и всегда, – жонглер на манер Зорана разом выпил из своего стакана половину налитого в него эля.
«Безуспешно ухлестывать за Флави».
***
Уже собравшие все свои вещи Флави и Эмиль, держась за руки, прогуливались по лагерю готовящейся к продолжению пути в Навию труппы. Эмиль был в хорошем настроении и беззаботно отпускал свои сомнительного качества шуточки, пытаясь развеселить свою девушку, которая была отчего-то задумчивой, что очень для нее нехарактерно. С тех пор, как Динкель нырнул в море за ее заколкой в виде бабочки, она стала с Эмилем немного холодной, как ему казалось. Но на случай появления конкурентов у смазливого акробата имелось одно очень хорошее средство: его язык, способный с ног до головы облить грязью любого, кто перейдет дорогу.
– Подходит ко мне как-то раз Динкель и говорит: «Знаешь, Эмиль, а я ведь когда-то был подающим надежды матадором! У меня даже прозвище было! „Песчаный шторм!“». А я ему отвечаю: «Ну какой из тебя песчаный шторм? Скорее кривой жонглер!»
Флави шутку не оценила. Взгляд ее сделался сердитым, и она заговорила:
– Знаешь что, Эмиль? Не такой уж он и кривой. По крайней мере, в море не промахнулся, когда прыгнул в него за моей заколкой.
– Да что ты все со своей заколкой? Это просто кусок металла! Я бы новую тебе купил, еще лучше, чем эта! Из-за какой-то вшивой заколки ты уже полторы недели со мной сквозь зубы разговариваешь. А про Динкеля ты лучше вообще молчи. Он еще пожалеет, что полез, куда не просят.
Флави горько усмехнулась:
– Лучше этой заколки ты бы найти не смог. Ты даже не помнишь, что именно я тебе о ней рассказывала.
– Ты говорила, что кто-то из родственников тебе ее подарил, все я помню!
– Да, мне подарил ее мой отец. И знаешь, почему лучше нее заколки ты не найдешь? Потому что отца моего нет в живых! Она – единственное напоминание, которое о нем осталось. Но ты же упустил это из виду, да, дорогой? Как всегда, был всецело увлечен собой, так ведь? Слишком бесполезная информация для твоих нежных ушей?
Эмиль никогда не видел Флави такой злой.
– Флави, успокойся, пожалуйста. Ты просто устала в дороге.
Девушка замолчала.
Эмиль на шаг обогнал спутницу, встал к ней лицом, после чего посмотрел в глаза и заговорил:
– Прости меня. Возможно, я в чем-то был не прав, и впредь постараюсь стать лучше ради тебя. Давай просто забудем эту дурацкую ссору и продолжим жить как раньше. Я люблю тебя, Флави.
Циркачка глядела на Эмиля, и ей казалось, что высокомерная физиономия акробата вдруг приняла чуждое ее чертам выражение искреннего раскаяния. Или парень просто был хорошим актером.
– Наверное, я действительно просто устала. Но ничего, скоро мы вернемся в Навию, отдохнем, и все будет хорошо, – утешала она сама себя.
Эмиль посмотрел на Флави так, словно брошенная ей последняя фраза воспринялась им как незаконченная. Заметив это, девушка продолжила:
– Я тоже тебя люблю.
«Наверное».
Эмиль захотел поцеловать Флави, но не успел этого сделать, поскольку внезапно мирные звуки сборов труппы заглушил душераздирающий крик многочисленных голосов, полных ужаса. Эмиль и Флави начали оглядываться по сторонам. Вокруг была настоящая паника: циркачи бегали, кричали, забирались на деревья и толкали друг друга. А причиной этому оказался взявшийся не пойми откуда громадный черный бык. Он мычал, бегал от одной палатке к другой и крушил все на своем пути. И мчался. Неумолимо мчался прямо в сторону оцепеневших Флави и Эмиля.
***
Забежавший на место остановки циркачей в поисках своих коров парнокопытный ловелас снес стол, за которым в этот момент сидели друг напротив друга Зоран и Динкель. Он пробежал прямо между ними, тараня рогами деревянную конструкцию, и они лишь чудом успели отскочить, чтобы их тоже не задело.
– Беги, Динкель! – орал Зоран. – Лезь на дерево! Стой! Куда ты поперся! Там бык, мать твою!
Но Динкелю было наплевать на предостережения. Он услышал, как где-то неподалеку закричала Флави, и отправился к ней, так как не мог допустить, чтобы его любимой был причинен вред. Зоран подбежал к нему и схватил за руку, намереваясь своей могучей ладонью остановить безумный марш хромого жонглера.
– Отпусти меня, Зоран! Там Флави! – прорычал тот.
Тон Динкеля не терпел возражений. Зоран догадался, в чем дело, и передумал мешать своему другу, как бы этого ни хотелось. И произнес:
– Я пойду с тобой. Просто буду рядом на случай, если станет туго.
– Договорились.
Когда они проходили мимо палатки, в которой заночевал глотатель шпаг Престус, Динкель взял со стойки длинное острое орудие этого артиста и, бегло осмотрев, мрачно сказал себе под нос:
– Подойдет.
***
Флави и Эмиль бежали прочь от преследующего их быка, причем акробат безоговорочно бежал первым, как вдруг путь им преградил Динкель.
– От быка не убежать. Отойдите в сторону и спрячьтесь где-нибудь, – в руках у него была шпага и вечно носимый им алый плащ, который он зачем-то снял.
Пара инстинктивно послушалась жонглера, после чего акробат и Флави разбежались по разным сторонам. Эмиль скрылся за чьей-то палаткой, а девушка спряталась за большим деревянным ящиком и принялась наблюдать за происходящим.
Бык с бешеной скоростью мчался на Динкеля, а тот неумолимо стоял прямо у него на пути, держа впереди алый плащ, за которым была сокрыта от глаз животного шпага.
Когда быку оставалось пробежать каких-то пару ярдов до решившего, по всей видимости, покончить с собой циркача, Флави вскрикнула. Ей стало страшно от мысли, что она больше никогда его не увидит.
Тем сильнее Флави обрадовалась, когда увидела, что Динкель с несвойственной калекам ловкостью и даже некоторой грацией увернулся от бодающегося зверя, и от удара последнего пострадал разве что алый плащ, который бык пробежал насквозь.
«Не может быть… он и вправду матадор».
На секунду бык потерялся, пытаясь догадаться, в чем дело. Он вроде как и врезался во что-то, а вроде как и нет. Ощущения были не такими, к каким он привык. Он как будто впечатался рогами не в чью-то плоть, а в воздух. Это было странное чувство, ведь он видел, что за этим красным полотном, так напоминающим кровь, стоял человек, а от него ощущения должны быть совершенно иными. Бык развернулся, не понимая, что сделал не так, и обнаружил, что человек стоит на том же месте, прячась за тем же красным полотном. Никакой паники, никаких смертей и разрушений не осталось позади быка. Это неправильно. Это нужно исправить.
Рогатый снова помчался на Динкеля, и у Флави в этот момент чуть не остановилось сердце. Но матадор вновь избежал смерти – это не он сегодня был игрушкой в ее руках, а то огромное яростное животное, которое осмелилось бросить ему вызов и чуть не убило Флави. Это бык, сам о том не догадываясь, танцевал свой прощальный танец. Но не Песчаный Шторм.
Динкель, хромота которого будто бы стала менее заметной, вращался, был неуловим, как порыв ветра, и всякий раз «проваливал» туповатого быка при попытке атаковать.
«Она смотрит. Я должен сохранять грацию».
Флави почудилось, что в какой-то момент обезумевший от несостоятельности своих усилий бык все-таки задел Динкеля, попав рогом в его левый бок. Циркачка с облегчением выдохнула, когда увидела, что матадор движется по-прежнему ловко, ведь это значило, что она ошиблась. Но тут же у Флави появился новый повод для волнений: после очередной провальной атаки на Динкеля взбешенное животное на большой скорости влетело в палатку, за которой прятался Эмиль, и было не разглядеть, пострадал акробат от этого удара или нет.
Прошло несколько минут после атаки быком палатки. Он начал заметно уставать и замедлился, а еще через некоторое время, выдохнувшись уже окончательно, вовсе замер в какой-то паре шагов от Динкеля и уставился на последнего. Опытный матадор понял: сражение закончено.
«Знакомый взгляд. Он устал. Принял свое поражение и понимает, что его жизнь в моих руках. Нет, я не могу отпустить тебя, потому что в следующий раз, отдохнув, ты станешь хитрее. А я ранен, и на второй бой меня сегодня не хватит».
Динкель низко опустил плащ, держа его в левой руке. Бык опустил голову, сопровождая движения плаща взглядом и не обращая внимания на высоко поднятую правую руку жонглера. Ту, что сжимала шпагу.