– Так быстро? – спросил Трэч.
– Похоже, у монарха, много неприятелей. – предположил Кай.
– Кто на этот раз? – следом за своими соратниками задал вопрос Бирг.
Конрат мрачно улыбнулся:
– У нас с королем оказалось много общего. Например, враги. Он хочет, чтобы мы отправили к праотцам человека, имевшего неосторожность защищать Альвина Гроциуса. Король желает, чтобы мы выследили и убили Зорана из Норэграда.
Бирг и Норман переглянулись.
– То, что надо, – сказал последний.
БОЛЬ И ГРЕЗЫ
Он сказал ей, что ушел в лес охотиться на кроликов, но Вилма Карнейт знала: сын говорит неправду. Он в который раз заверил ее, что смог победить свою зависимость, в который раз клялся, что с прошлым покончено. Но, как всегда, это было ложью.
Вилма надеялась, что, когда они переедут, весь этот кошмар, который преследует ее в последние годы, закончится, и все будет по-другому. Но после переезда ничего не изменилось: сын по-прежнему находил способ приобрести наркотики и стал окунаться в мир иллюзий и безумия даже чаще, чем прежде. Больше Вилма не будет заниматься самообманом. Больше никаких завышенных ожиданий от этой жизни.
А ведь когда-то Вилма действительно думала, что сможет воспитать сына одна. По крайней мере, она пыталась искренне в это верить. А что ей оставалось делать, когда муж ушел от них сразу после того, как маленькому Габриэлю исполнилось четыре? Только верить.
Но время показало, что обыкновенной веры в собственные силы бывает недостаточно. Она была слишком добрым и мягким человеком, и Габриэлю не хватало твердого отцовского слова и сильной руки, способных пресечь любую глупую затею еще в зародыше.
Вилма корила себя за то, что упустила момент, когда сын начал употреблять наркотики. Она заметила изменения в его поведении слишком поздно. И еще позже смогла понять, что они обусловлены далеко не только переходным возрастом и сопутствующими ему физиологическими процессами. Как результат, Габриэль медленно убивал себя на протяжении уже пяти лет. И этому надо было положить конец.
Темнело. Вилма шла по следам сына на протяжении почти часа. Она держалась от Габриэля на таком расстоянии, на котором он казался ей крохотным пятном вдали. Этого было вполне достаточно, ведь бдительность сына была нарушена сильной спешкой и постоянными мыслями о близящихся минутах эйфории. Он даже не оглядывался назад, а если бы и оглянулся, то не придал бы никакого значения идущей той же дорогой путнице, хорошо разглядеть которую было невозможно.
Путь Габриэля лежал к заброшенной избе на окраине леса, и Вилма знала это. Она сможет найти этот деревянный домик, даже когда сын скроется в чаще. И попытается остановить то, что будет там происходить.
«Уже близко… я никому не позволю отнимать жизнь у моего сына».
Вилма шла по лесу быстро, но старалась при этом наступать так, чтобы сухие ветки не хрустели под ногами. Те, кто будут в избе, не должны услышать ее приближения.
***
– Габи, Габи… я уже заждался тебя. Думал, что потерял своего лучшего клиента. – Неприятный тощий мужчина среднего роста ехидно улыбнулся вошедшему в избу молодому человеку, продемонстрировав свои гнилые зубы.
– Не время шутить, Яско. Доставай «иней», я сейчас с ума сойду, – глаза Габриэля бегали. Если бы не эта отталкивающая привычка, внешность парня можно было назвать приятной.
Яско отрицательно помотал головой, цокая при этом языком:
– Нет, нет, нет… Сначала деньги, мой дорогой Габи, а только потом порция радости для тебя.
Габриэль начал судорожно ощупывать свои карманы, позабыв, куда именно он положил деньги. Однако через короткое время он нашел заветный мешочек с талерами, после чего достал его и протянул Яско.
– Вот… Считай быстрее и давай сюда мой «иней».
– Какой же ты умница, Габи, – барыга протянул руку, чтобы забрать причитающиеся ему деньги, как вдруг дверь в избу со скрипом отворилась, и внутрь вошла женщина.
Габриель и Яско уставились на незваную гостью.
– Убери руки от моего сына.
– Мама?
Яско улыбнулся и подошел к вошедшей в заброшенный дом Вилме.
– Так вы, значит, матушка моего дорогого Габи? Приятно, приятно. Мы уже заканчиваем, так что не беспокойтесь, скоро я покину это уютное место. А пока советую вам подождать сына снаружи. Я проделал длинный путь в интересах Габи, и мы с ним, поверьте, сами разберемся. Ты же взрослый мальчик, а, Габи?
По окончании своей речи Яско перевел взор с лица Вилмы на ее руки и заметил, что в одной из них незваная гостья сжимает нож. Лицо ее при этом выражало злобу и решительность. Наркоторговец испугался.
– Ах ты, сука! – с этими словами Яско со всей силы ударил Вилму по лицу, отчего женщина упала и выронила нож. Габриэль при этом стоял как вкопанный. Его зависимость была настолько сильной, что он даже не мог решить, чью сторону в этой неравной драке ему занять: наркотики уже давно стали значить для него не меньше, чем собственная мать, если не больше.
От удара Вилма не потеряла сознание, но голова ее все же закружилась, и она никак не могла сориентироваться, в какой стороне от нее упал нож. Тем временем Яско за ним наклонился.
«Еще пара секунд, и нам с Габи никто не будет мешать».
Несчастная женщина поднималась с пола, опираясь на стену. А наркоторговец уже стоял у нее за спиной, сжимая в руке смертоносную сталь.
Яско отвел руку назад для удара ножом в спину.
«Во что же я превратился? Это же – моя мать. Единственный человек в этом мире, кому я нужен. Она карабкается по этой стене, готовая умереть за меня! А если умрет? Что тогда? Что я буду делать после этого? Пора заканчивать это безумие».
– Нет! – крикнул Габриэль и одновременно с этим мощным толчком сбил с ног Яско, отчего уже тот выронил нож из рук. Затем принявший сторону своей матери парень сел поваленному мерзавцу на грудь и начал вколачивать свои кулаки в его физиономию.
– Ты… не посмеешь… ее… тронуть! – приговаривал он, нанося удары.
Яско кое-как смог закрыть лицо руками, но все равно Габриэлю удавалось причинять ему ущерб даже через блок. Через минуту такого избиения Габриэль решил сжалиться над поверженным и не сопротивляющимся преступником и, вставая, произнес:
– Не смей искать меня, Яско. С инеем покончено.
Обернувшись, Габриэль встретился глазами со своей матерью. Затем посмотрел на ее руки и увидел, как она сжимает нож.
– Мы не будем этого делать, мама. Мы лучше, чем он. Пойдем отсюда.
«Я больше никогда не причиню тебе той боли, через которую ты прошла».
– Пойдем, сын, – в этот раз она действительно ему поверила, и они направились к выходу. Переступая через порог, Габриэль и Вилма услышали, как сквозь свой противный смех Яско говорит им в спину:
– Ты еще сам приползешь, Габи, хе-хе. Будешь ползать на коленях и упрашивать меня продать тебе дозу! Никто еще не бросал принимать «иней»! Никто! А особенно мой «иней», Габи, хе-хе! Но я прощу тебя, мальчик, прощу.
Идущая слева от Габриэля Вилма, посмотрела своему сыну в лицо, когда тот буркнул себе под нос:
– Значит, я буду первым, кто бросил.
Впервые за многие годы несчастной женщине стало немного легче на сердце. В этот раз слова сына были похожи на правду. Он произнес:
– Прости меня, мама. Прости за все, – слезы наворачивались ему на глаза. – Я больше никогда не заставлю тебя волноваться.
Глаза Вилмы тоже были на мокром месте:
– Я верю, сынок, верю.
***
Мир заполнился яркими красками, будто его целиком облили акварелью. Однако темные тона почти отсутствовали в этом буйстве, а там где они все-таки были – не казались злыми и отталкивающими.
Через реку гигантским обручем перевалилась ослепительно-цветастая радуга. Из опушки леса доносилось пение птиц. Их многоголосье напоминало журчащий ручей, вселяло в душу оптимизм и призывало ее распуститься подобно цветку по весне. Он почувствовал, как улыбка… Нет, не просто улыбка, а самое настоящее воплощение радости и искренности, осветило его лицо. Лицо единственного созерцателя и слушателя этого сказочно прекрасного мира.
Проблем не было. Здесь не может быть никаких проблем. Здесь нет места злу, алчности и жестокости. Только добро и любовь, переполняющие птиц, зверей, реку, радугу, лес и даже листочки на деревьях.
С небольшого зеленого холмика клубком покатился крохотный зверек, похожий на енота. При этом он издавал звуки, которые можно было принять за смех. Он остановился прямо у ног наблюдателя, и приветливо подмигнул ему, когда встал на лапы. Хороший. Затем он побежал в сторону реки.
С берега навстречу еноту потопал единорог, белоснежный и величавый. Его хвост и рог искрились на солнце, словно были обсыпаны бриллиантовым порошком, а на морде сияла полумесяцем теплая улыбка. О да! В этом месте даже кони улыбаются! Стоит ли удивляться, что на это способен и единорог?
Они встретились. Два странных друга, енот и единорог, радовались так, как это умеют делать только животные – не сдерживая эмоций, без тени фальши, столь присущей людям. Белый красавец наклонил голову к своему крохотному пушистому дружку, а тот начал тереться об его рог. Затем енот плюхнулся на бок и принялся забавляться с этим рогом, обхватывая всеми четырьмя лапками. Ни дать, ни взять – кот, дорвавшийся до игрушки.
Наблюдатель вдыхал наполненный жизнью воздух и с умилением следил за милой игрой здешних зверей. А иногда, когда енот вытворял какое-нибудь наиболее смешное чудачество, хохотал. И птицы, кажется, вторили ему.
Блаженство, беспечность и счастье. Вокруг и внутри него самого.
***
Смутная тревога овладела им неожиданно. Он почувствовал, что происходит странная вещь, однако не мог понять, какая именно. Осознание пришло, когда он перевел взор на небо: синие и голубые краски начали медленно темнеть, плавиться и сползать вниз, будто поддались невидимому пламени свечи. Он нахмурился, закрыл глаза, потряс головой и снова посмотрел на небо. Синь в некоторых местах была теперь близка к черноте и растаяла еще больше, а процесс таяния ускорился.
С нарастающим волнением он устремил взгляд теперь на животных. Те продолжали играть, как ни в чем не бывало. И он уже хотел снова вернуться к наблюдению за небом, как вдруг заметил в единороге кое-что странное.
Глазницы последнего были пусты, из них глядел мрак бездны. А улыбка превратилась в оскал убийцы.
Единорог на мгновение оторвался от игры с енотом и встретил взгляд человека своим. И подмигнул. Совсем не так по-доброму, как чуть ранее это сделал милый пушистый зверек.
А тот всё смеялся, и смех его напоминал детский. Он был таким же невинным и искренним, как у доверчивого ребенка…
Волнение сменилось паникой.
– Нет, – осипшим от страха голосом бросил наблюдатель. – Не надо. – взмолился он, обращаясь к единорогу.
Голова единорога, злорадно улыбаясь, резко опустилась вниз. И рог опустился вместе с ней.
Зверек коротко пискнул, когда смертоносное белое жало проткнуло его маленькое пушистое тельце, и была в этом писке такая душевная боль, такая горечь предательства и обида, что слезы навернулись на глаза наблюдателя быстрее, чем сердце успевает сделать один удар. И полились двумя водопадами по застывшему в маске страдания и ужаса лицу.
Он не мог пошевелиться. Способен был лишь созерцать. Единорог поднял окровавленную голову и медленно зашагал в его сторону. Мир плавился, краски стекали со всех сторон, а осталось их всего три – черная, белая и красная.
Слева расползался мрачный черный лес, в нем каркали вороны. Сильно впереди шипела и бурлила адская кровавая река. Из глазниц жуткого единорога повыползали черные змеи, а сам он белым демоном подходил всё ближе и хохотал, словно само зло, гулко, леденяще и глубоко как из гроба. Нижняя челюсть его в остервенелом ритме двигалась вверх-вниз.
– Нет… пощади. – было единственным, что смог выдавить из себя скованный параличом наблюдатель.
А ужасающие краски продолжали таять, и вскоре единственной четкой картинкой осталась близящаяся смерть, принявшая облик единорога. Когда тому оставалось сделать еще несколько шагов, его голова неожиданно сделала полный оборот против часовой стрелки, пугающий своей дьявольской неестественностью. И залилась смехом еще более громким и жутким.
Когда единорог разинул огромную пасть, чтобы откусить человеку голову, краски сползли окончательно, наслоились друг на друга и смешались, став однородной завесой тьмы, и одновременно с этим все затихло. Остались лишь звуки бешено колотящегося сердца и прерывистого дыхания.
***
Была середина весны. Прошло чуть больше месяца со дня встречи с Яско в заброшенной избе. Вилма Карнейт чувствовала себя намного лучше, чем раньше, и в кои-то веки смотрела в будущее с надеждой.
«Все будет хорошо».
Вилма закончила стирать одежду на улице и, развесив ее, чтобы просушить, пошла в их с сыном шатер, в котором временно они были вынуждены жить в связи с переездом, надеясь, что жилищные условия позже улучшаться.
Она не ожидала, что, войдя внутрь, почувствует то же самое, что и месяцы назад, только гораздо, гораздо сильнее. Ее накрыла волна ужаса и боли. Так подло ее не предавал даже его отец, когда уходил от них.
Габриэль лежал на спине, прямо посреди шатра, и, закатив глаза так, что зрачки скрылись, а видны остались только белки, бился в конвульсиях и пускал изо рта слюни. Это – типичный эффект от применения инея: тот, кто его употребил, чувствует прекрасные, теплые галлюцинации, его сознание заполняют радостные и сказочные грезы, абсолютно вытеснив гнетущую, вечно проблемную реальность, в то время как тело наркомана беспомощно трясется, упав там, где пришлось.
Зря Вилма поверила своему сыну. Стоило ей лишь на день отлучиться до ближайшего города, как тот сразу побежал в проклятую избу вымаливать прощения у Яско.
***
Габриэль трясущимися руками сжимал кружку с горячим чаем, периодически поднося ее ко рту и отхлебывая темную жидкость. Вилма всегда приводила сына в чувства с помощью этого тонизирующего напитка.
– Ты встречался с ним в избе?
– Нет. В другом месте. И я не скажу, в каком.
Если бы Габриэлю в этот момент было дело до своей матери, он бы заметил, что всего лишь за один вечер у нее стало намного больше седых волос. А ей было всего тридцать пять.
У нее уже не было сил абсолютно ни на что. Даже на слезы. Она просто вышла на улицу и уселась на ближайший пенек. Внутри нее была черная пустота, и некому было утешить и помочь. Даже на главу поселения, в котором они нашли приют, Вилма не могла рассчитывать. Ведь если он узнает о том, что в этом месте появились наркотики, то просто выгонит ее и Габриэля. А идти им больше некуда.
«Надо было убить подонка в тот раз. Теперь такой возможности не будет».
В какой-то момент Вилма встретилась взглядом с небольшим вороном, который приземлился на земле рядом с пеньком, на котором она сидела. Черные глаза птицы отчего-то были завораживающими и утешающими. Ворон смотрел так, будто своим взглядом хотел сказать: «Я все понимаю. И знаю, как помочь».
Мрачная легенда всплыла в сознании Вилмы. Она много раз слышала болтовню о некоем прячущемся на севере Ригерхейма Ордене и о состоящих в нем таинственных людях-воронах, которые приносят смерть тем, кто заставляет других страдать. Особенно часто об этом болтали старики, и Вилма принимала их за выживших из ума, когда кто-то из них доказывал, что сам обращался к мистическим птицам.
«Похоже, вера в чудеса приходит с возрастом. Хотя должно быть наоборот».
– Мудрые глаза у тебя, птичка. Правду о вас говорят или нет?
Ее отповедь была недолгой, и когда птица взмыла в небо, Вилма почувствовала, что на душе ее стало спокойно. У нее отчего-то было такое чувство, будто ей пообещал помочь кто-то, кто никогда не нарушает своего слова. Она попыталась прогнать эти мысли.
«Поверить не могу. Я только что рассказывала птице о своих проблемах. Вот к чему приводит одиночество».
Вилма еще раз бросила взгляд на удаляющийся силуэт, и он снова мистическим образом внушил женщине необъяснимое доверие и надежду.
«Хотя отчего-то мне кажется, что россказни об этом ордене не так уж и лживы. Я буду ждать тебя, человек-ворон».
Однако утешившей ее птице уже некому было нести мольбы о мести. С недавних пор Орден стал заниматься совсем другими вещами.
ПРОШЛОЕ НЕ ВСЕГДА ОСТАЕТСЯ В ПРОШЛОМ
Измотанные дорогой скакуны Руин и Брон устало перебирали копытами, меся глубокую грязь. Еще вчера они мчались во весь опор, оставляя позади себя клубящуюся пыль, а теперь едва волоклись, тяжело фыркая и недовольно мотая гривами. Это и неудивительно – ливень не утихал часов уже десять, и тракт за это время превратился в подобие грязной речушки.
А пока крупные капли продолжали срываться с почерневшего неба, ситуацию обострял еще и ветер. Он, неистово свистя, бил всадников по лицу, словно хлыст. Он морозил кожу и выбивал слезы из глаз, а порой его порывы были настолько мощными, что, врезаясь в бока коней, заставляли тех терять равновесие.
Но в этот раз погода тревожила Зорана не из-за банального дискомфорта, а по причине дурных последствий, которые она предвещала: раны Лаура нуждались в чистоте и сухости, которые невозможно было обеспечить в разгул стихии.
Зоран хмуро вглядывался вдаль.
– Я знаю, что ты хочешь там увидеть, – лихорадка еще не лишила Лаура проницательности. Это было хорошим знаком. – И уверяю тебя, мы не остановимся, даже если трактир вырастет прямо из-под земли в шаге от нас.
Зоран глянул на упрямца. Кожа того оказалась едва ли не белее снега. И в целом он напоминал того, кто только что восстал из могилы.
Или того, кто с минуты на минуту в нее отправится.
– Уверяешь? Самонадеянное заявление для того, кто одной ногой в лучшем мире.
– Я чувствую себя вполне… приемлемо.
– Тогда можешь поменяться со своим конем местами. Он-то точно свалится замертво, если не отдохнет.
– Мы не остановимся, – продолжал настаивать Лаур. – Во Фристфурт нужно попасть как можно скорее. Но ты можешь сойти с дороги хоть сейчас. Считай, твой долг уплачен.
– Это вряд ли. То, что ты признаешь его уплаченным, вовсе не делает его таковым, к моему сожалению.
– Забавно.
– Что именно?
– Чем кровавей у человека профессия, тем скрупулезней он подсчитывает долги чести. Другое дело, что само понятие «честь» все трактуют совершенно по-разному.
– И какова же твоя трактовка, хотелось бы знать?
– Хм. Я бы охарактеризовал ее как совокупность принципов, которыми человек гордится особенно сильно, помноженную на способность следовать им, несмотря ни на что.
Зоран усмехнулся. Лауру это не понравилось:
– Ты бы дал другое определение? – недовольно отреагировал он.
– Нет, не дал бы. Но сравнил бы честь с приставшим к телу клещом. И проигнорировать его нельзя, и вырвать до конца не получается.
Ливень усилился неожиданно. Он хлынул на путников в буквальном смысле водной стеной, заставляя замолчать. И некоторое время они шли в полном безмолвии. До того момента, пока гнев небес опять слегка не утих.
– А ты, Генри, – прервал молчание Зоран. – с чем бы сравнил честь?
– С путеводной звездой.
– Да ты романтик, – иронично отозвался уроженец Норэграда.
– Скорее, реалист, выбирающий поэтичные формулировки, – вставил Лаур.
Генри промолчал. Он вообще оказался не очень словоохотливым человеком.
– О как.
– А разве в этом нет доли правды? – Лаур решил отстоять выбранную Генри метафору. – Того, кто ей обладает, честь всегда вынуждает сойти с того места, где он находится. Она всегда требует этого. Нет такой разновидности чести, которая призывала бы своего владельца оставаться в комфортном для него состоянии. Честь всегда заставляет принимать неудобные решения и идти рядом с теми, с кем хочется идти меньше всего, и туда, куда на первый взгляд не нужно.
– Это точно, – согласился Генри.
– Нас с Генри именно честь привела в свое время во Фристфурт. И именно честь, похоже, ведет тебя сегодня туда же.
– Путеводная звезда, – подытожил немногословный товарищ Лаура.
Зоран задумался о чем-то своем, а после промолвил:
– Пока что она привела меня разве что под этот гребаный дождь.
***
Время шло, стихия не унималась, а Лауру, как бы он ни бодрился, плохело.
Но Зоран разглядел вдалеке трактир, прямо возле дороги. Это давало надежду. И только он хотел открыть рот, чтобы призвать своих новых товарищей последовать в заведение, как вдруг Лаур, который уже едва оставался в сознании, тихим голосом произнес:
– Зоран… только ненадолго.
Видимо, самочувствие его совсем ухудшилось, иначе он бы не осознал необходимость все-таки позаботиться о своей ране.
– Не дольше, чем потребуется. Обещаю.
В придорожных трактирах всегда таится скупое, но притягательное очарование. И пусть про заведения подобного рода всегда найдется, что сказать плохого, будь то неизбежное присутствие сомнительных личностей, или дерьмовая кормежка, или неухоженность, обшарпанность и клопы, одного у них не отнять – ощущения безопасности и покоя, которое они дают уставшим, оголодавшим и избитым ливнями путникам.
Тот трактир, куда ввалилась насквозь вымокшая троица, назывался «Ушибленный цыпленок», и внутри него, за исключением хозяина заведения, никого не оказалось.
Зоран подошел к стойке, а за ним, опираясь на Генри, доковылял Лаур, вымотанный и бледный.
– Нелегкий путь выдался, а? – приветливо обратился трактирщик, крепкий усатый мужчина, волосы которого едва тронула седина, к вошедшим гостям.
– Льет как из ведра, черт подери. Да тут еще и поцарапались мы немного. Нам бы сухих полотенец, братец. Поможешь? – сказал Зоран.
– Отчего ж нет? Путнику помочь – дело святое. Для этого я здесь и нахожусь. Я – Джордж.
– Зоран. А это – Лаур и Генри. Еще раз: нам бы…
– Сухих полотенец и свободные комнаты. Пойдемте за мной скорее, я понял вашу спешку.
***
Позаботившись о ране Лаура, Зоран оставил его ночевать в комнате под чутким присмотрам Генри. А сам, скинув потяжелевший от влаги плащ, вернулся к стойке, где снова обнаружил Джорджа.
– Не спится? – поинтересовался трактирщик.
– Ага, – мрачно прохрипел Зоран, даже не попытавшись скрыть свое дурное настроение.
– Если хочешь знать мое мнение, – Джордж немного наклонился к Зорану с таким видом, будто хочет сообщить ему какую-то тайну. – в «Ушибленном цыпленке» лучшая выпивка, какую только можно найти в радиусе пятидесяти миль.
– Какая ненавязчивая рекомендация, – с нотками иронии начал Зоран. – Держу пари, еще и непредвзятая.
– Не смотри, что я хозяин этого заведения. В высказываниях о спиртном я беспристрастен, как верховный судья на каком-нибудь заседании.
– В том-то и беда. Беспристрастность сейчас не в моде у судей, по крайне мере, в Ригерхейме. Ну да ладно. Я на роль гурмана не претендую. Налей мне чего-нибудь на свой вкус.
– Вот и славно. Хоть настроение себе поднимешь. А то у тебя такой вид, будто, кроме дерьма, в твоей жизни ничего и не происходило. Без обид.
Зоран горько ухмыльнулся.
– Да какие уж тут обиды.
Не прошло и минуты, как Джордж поставил перед Зораном подносы с соленьями, печеным картофелем и сардельками, а затем и огромную прозрачную бутыль с мутной жидкостью внутри.
Трактирщик наполнил рюмку и подвинул ее к Зорану. Тот посмотрел на него исподлобья и промолвил:
– Бери вторую. Компанию составишь.
– Это с радостью.
***
Джордж оказался собеседником приятным. И, что свойственно людям его профессии, любопытным. Сразу после того, как они с Зораном выпили третью рюмку самогона, трактирщик спросил:
– Так вы, значит, подрались с кем-то?
– В дороге всякое случается, – отозвался Зоран.
– Стало быть, разбойники докопались?
Зоран ничего не ответил.
– Или между собой поцапались? – не унимался Джордж.
– Странное предположение.
– Ну, знаешь, порой и такое происходит: дружишь с человеком, ну прям не разлей вода, думаешь, что не поссоришься никогда с ним, а потом вдруг случается какая-то неприятность и разводит вас по разные стороны. И появляется ненависть. И сразу хочется придушить своего бывшего друга, а когда придушил, то сразу жалеешь об этом, сокрушаешься.
Зоран сразу подумал о недавнем расколе, который произошел в Ордене по его вине. Вспомнил, как убил Скельта. Только муки совести в этот раз душу отчего-то не навестили.
– Да, ты прав. Пожалуй, такое может случиться.
– Но и это еще не все. Бывает все куда проще и банальней: ссоришься со своим другом по пьяной лавочке и режешь его, пока разум твой затуманен. Пьяная ссора – она такая… все что угодно подойдет в качестве повода, любая мелочь.
– Наверное. Тебе-то откуда знать?
Джордж улыбнулся.
– Я же трактирщик, Зоран. Не существует на свете такой жизненной ситуации, которой бы со мной не поделились мои алкаши-посетители.
Теперь улыбнулся уже Зоран. И улыбка его была загадочной, что не укрылось от его собеседника:
– Или все-таки существует?
– Полагаю, нет.
Они пропустили еще по одной.
– Так где же твой друг получил ранение? – продолжил интересоваться Джордж.
– Твое первое предположение было верным. Разбойники.
– Поганцы, – злобно прошипел трактирщик.
– Каких поискать.
– Змееныши. Стервятники, – не унимался Джордж.
– Лучше и не скажешь.
***
Разговоры становились все откровенней. По крайней мере, со стороны хозяина заведения было именно так. Одна за другой из Джорджа сыпались истории о войне с южным альянсом, в которой, как оказалось, он участвовал. В своих рассказах он представал человеком редкой смелости и, что удивительно, создавалось впечатление, будто не врал.
– А каково тебе было, когда вернулся? – спросил Зоран.
– Оклемался не сразу. Долгое время мне вообще казалось, что вот-вот с цепи сорвусь, выйду на улицу и начну рубить всех направо и налево, настолько у меня крыша ехала. Но потом ничего, пришел в себя. Заведеньице вот открыл, как видишь. Дохода оно мне немного приносит, но на жизнь хватает. Всяко лучше, чем разбоем заниматься. Как считаешь, Зоран?
– Да уж. Я, кстати, многих знал, кто после похода на юг так и не обрел себя прежнего. Недаром говорят, что, вкусивший войну, уносит ее в себе. Именно поэтому те кто уцелел, зачастую не находят места в мирной жизни и продолжают заниматься тем, чем привыкли.
– Только не там, где надо.
– Верно.
Зоран и Джордж опрокинули еще по одной.
– Ух… С крепостью, конечно, я переборщил, – сказал трактирщик.
– А по-моему, в самый раз.
– Кстати. О тех, кто вернулся, и тех, кто нет.
– И что же?
– Знал я одного чудака, который и не подох, но и назад возвращаться не стал. Так и говорил мне в свое время, мол, война закончится, а он в одном из завоеванных городов жить останется, осядет там, семью заведет. Все о южанке мечтал, хех.
Зоран нахмурился. История показалась ему знакомой.
– А как звали этого чудака? – спросил он.
– Сигурд. Мы с ним в одном полку служили, пока его в другой не перевели. С тех пор я его больше не видел, но слыхал, что этот здоровенный сукин сын выжил-таки. И, надо полагать, остался в южных землях, как того и хотел.
– А у этого Сигурда вместо правого глаза не жемчужина, случаем, красуется?
Джордж опешил:
– А еще полон рот золотых зубов.
Зоран заулыбался. Речь шла о его старом знакомом, Сигурде из Лагенвуда, который в свое время и добыл для наемного убийцы грамоту странствующего детектива. И даже не задал при этом никаких вопросов об истинной профессии. В общем, сделал все так, как Зорану нравилось больше всего: качественно, быстро, недорого и без лишних слов. Таких, как Сигурд, принято называть людьми дела.
– Хороший он мужик. Надеюсь, у него все сложилось так, как он мечтал.
Джордж почесал затылок, задумавшись о том, как тесен мир, а затем произнес:
– Слушай… А ты не тот ли странствующий детектив, о котором Сигурд мне все уши прожужжал?
– Прожужжал? Звучит странновато, ведь Сигурд редко бывает словоохотливым.
– О да, иной из него и слова не вытянет, Зоран, но только не я. Мы с ним и несколько битв прошли бок о бок, и плен, и дюжину кабацких драк в придачу. Огонь и воду. Надо ли говорить, что мы подружились за это время?
– Пожалуй, нет.
– Вот и я о том же. И, если позволишь, я бы хотел вернуться к своему предыдущему вопросу.
– Про странствующего детектива?
– Да.
– Что ж, возможно, я и есть тот самый странствующий детектив, о котором тебе так усердно жужжал на ухо Сигурд. Это зависит от того, что именно он рассказывал.
– Если коротко, он говорил, что ты обращаешься с мечом как художник с кистью. А еще, что ты – тип не из приятных.
– Значит, тот самый.
– Но я-то вижу, что ты – славный малый. – для Зорана это прозвучало и до жути забавно, и вместе с тем обидно. Даже саркастично в какой-то мере. Трактирщик невольно надавил на больную мозоль.
«Славный малый, хех».
Зоран расхохотался. Да так, что Джорджу почудилось, будто стены задрожали. Тому давно не доводилось слышать от посетителя смеха столь искреннего. И в то же время жесткого, как металл.
«Твои бы слова – да в могилу всем тем, кого я прибил. Славный малый, мать твою».
– Чего ты ржешь? – недоумевая, вопрошал Джордж.
Зоран кое-как заставил себя прекратить безудержный, словно горная река, хохот. И ответил наконец:
– Надо же, я прослезился даже. Теперь, если меня кто-нибудь спросит, где найти лучшего комедианта в Ригерхейме, я непременно направлю к тебе.
– А что тут, собственно, смешного? Тебе комплимент сделали, а ты заливаешься, будто конь, – с укоризной произнес нахмуривший брови трактирщик.
Зоран резко посерьезнел. Он подвинулся ближе к собеседнику, который сидел напротив него, а затем тихо и внятно, голосом леденящим похлеще, чем Норэградская вьюга, сказал тому на ухо:
– Если бы ты знал меня чуть лучше, Джордж, ты бы не подпустил меня даже на десять морских миль к своему трактиру. Если бы ты знал меня чуть лучше, то проклял бы ту минуту, когда звук моего имени коснулся твоих ушей. Если бы ты знал обо мне хоть немного, то молился бы о том, чтобы меня сожрали волки в соседнем лесу. Если бы, Джордж, ты был знаком со мной по-настоящему, то никогда бы не назвал меня «славным малым».
Сказанное прозвучало как угроза.
Джордж нервно сглотнул слюну. На него вдруг накатила неожиданная волна давно забытого чувства: он боялся. А кроме этого – смутно ощущал дежавю. Когда-то очень давно, еще в прошлой, довоенной, жизни, Джорджу знаком был страх. Знаком слишком хорошо. Знаком настолько, что, заработав славу позорного труса, он даже вынужден был покинуть родную деревню и отправиться на войну, чтобы выковать себя заново. И Джордж отправился. И Джордж выковал. Джордж убил в себе страх и прослыл в своем полку одним из самых отчаянных солдатов. После войны ни один отморозок не мог бы похвастаться тем, что напугал матерого рубаку, в которого горнила сражений превратили Джорджа.
Только Зоран почему-то мог.
Оставив хозяина заведения позади себя, он отправился в свою комнату.
– Эй, Зоран.
Он обернулся с недовольным видом. Тот факт, что трактирщик все не унимался, раздражал. Джордж, постепенно одолевая неприятные ощущения, продолжил. Примирительно, но с достоинством и серьезностью: