Моральное творчество, а также над-прагматичные действия во имя обьективно ложного, но субьективно, или конкретно-исторически истинного общего блага, абсолютно естественны. Они – проявления глубинной "силы", стоящей за эволюцией общества – за прогрессом, накоплением знаний и ресурсов, расширением коллектива, способностью все дальше и дальше видеть будущее, угадывая там справедливость и добро. Глубинной настолько, что она никак не связана с практическими повседневными делами. Почти как сама этика. Разумеется, сила эта – стремление к свободе, преодоление детерминизма, противодействие насилию в самой обобщенной и абстрактной его форме. Это – то общее, что обьединяет античную демократию, хартию вольностей, революцию во имя равенства и борьбу против нацизма.

Когда мы рассматривали детерминированные действия, которые вызываются всевозможными внешними и внутренними силами, мы забыли о самых важных из них. О тех, которые идут против самого детерминизма. Ведь не всегда люди подчиняются силам. Иногда они сопротивляются и довольно упорно. Во многих случаях, у противодействия нет конкретной, практической цели, кроме самого противодействия. Если не считать цели стать человеком, а не былинкой в бессмысленном круговороте материи. Что, конечно, абсолютно непрактично. Сама свобода практических планов начинается там, где индивид имеет для этого возможность, которую насилие вовсе не обязательно ему предоставляет. Потому и временной горизонт противодействия насилию стремится к нулю и одновременно – к бесконечности, несмотря на то, что иногда может показаться иначе. Например, защита слабых, наказание виновных, противостояние репрессивной власти, сопротивление продажной полиции могут потребовать и рационализации, и размышления, и собирания сил и средств. Но самая последняя цель этих действий, ее ценностная основа, если попытаться выделить ее среди, как обычно примешивающихся, личных, более прагматичных, все равно неясна. Или, наоборот, абсолютно ясна и более-менее равна общему благу, отчего все такие действия, начиная с самих мыслей о свободе и кончая практическим участием в договоре, отказом от диких традиций, восстановлением справедливости, защитой достоинства и т.п., имело бы смысл выделить в отдельную группу и присвоить вполне заслуженный №3.

Поэтому я решил добавить еще одну картинку, 3.7, где жирной линией изобразил этот класс действий, воображаемо соединяя спонтанное противодействие насилию и над-прагматичное творчество во имя вечного общего блага. Ведь это – почти одно и тоже на самом деле. Одно – непрактичное стремление к далекой абсолютной свободе, другое – неотложная нужда побороть то, что мешает быть свободным прямо сейчас. Получилось, что самые дальние действия в то же время и самые ближние. И полностью детерминированы, и абсолютно свободны. Мотив свободы пронизывает нашу жизнь с самого начала и до самого конца, а будущая социальная свобода смыкается с точкой своего рождения – свободой личной воли, отделившей когда-то гуманных жителей земли от их гоминидных животных предков.

– Моральное оправдание насилия

Отделивших, но пока не приведших к человеку. Нынешние жители так и застряли где-то в середине, отчего меня то и дело терзает вопрос об этичности насилия во имя свободы. Скоропалительное замыкание ОБ с сопротивлением насилию на рис. 3.7 означает, что ОЭ не делает между ними различия. Но этого же не может быть! Неужели обьективная этика, в моем правда изводе, может оправдывать такое? Не кажется ли вам, друзья мои, что в таком случае, она – лишь позорный шаг назад с высот человеческого духа и противоречие в самой своей основе? Доктрины "ненасилия", "непротивления злу" и "подставления другой щеки", выглядят намного внушительнее с моральной точки зрения. Более того, все эти непротивление со товарищи вероятно куда ближе к настоящей обьективной этике, которая с порога отвергает любое насилие.

Тут, мне кажется, надо для начала четко отделить ОЭ и моральное оправдание сопротивления насилию, если оно требует ответного насилия. Начнем с оправдания.

Возможно я неправ и не до конца понимаю, что пишу, но мне кажется, в лице непротивления мы имеем классический пример ослепления моральным идеалами. Идея безграничной любви к врагам, злодеям и садистам-психопатам всех оттенков – издевательство над моралью и доведение ее до абсурда, дискредитирующего саму идею человечности. То ли дело практика. Ненасилие, непротивление и "другая щека" – ненасилие лишь физическое, это замена физического насилия моральным, причем возможно в сочетании с психологическим и политическим. Никакое непротивление невозможно без этого. Иначе оно становится бессмысленно и неотличимо от покорности. Но подмена одного вида насилия другим – это то же самое сопротивление, попытка принуждения к договору. Вопрос лишь в средствах давления на противника. Если кровавые бунты заменяются мирными демонстрациями, гражданским неповиновением и играми в невинные жертвы – что принципиально меняется? Тактика. Моральное насилие может оказаться вполне действенным, даже если к привычной героической морали оно внешне не имеет отношения. Но торговаться таким образом есть смысл только с противником либо слабым, либо имеющим совесть и опирающимся на сходные моральные принципы. Увещевание диких зверей пока никого не спасало. Не говоря о том, что другие способы сопротивления часто просто невозможны и в этих случаях непротивление злу – не столько моральный идеал, сколько бессильный крик отчаяния.

Тактика не отражает суть борьбы. Что происходит, когда ненасильственными путями удается прийти к власти? Тактика внезапно меняется и методы властного принуждения оказываются вполне приемлемыми. Так что не следует путать мораль и тактику. Если чья-то мораль оправдывает только одну тактику, то дело не в морали, а в эффективности тактики. Или уж тогда в носителе такой странной морали. У нормальных людей сопротивление насилию насилием не вызывает никаких моральных терзаний.

– Виды борьбы

Теперь обратимся к ОЭ.

Противодействие насилию, если это не защита от случайных, в том числе природных, сил и зол, сводится к восстановлению справедливости, потому что именно последняя имеет дело с конкретными видами насилия и их устранением. Но что делать, если восстановить справедливость не удается? Если несправедливость насаждается уверенно и бесцеремонно, с сознанием правоты? Если она вызывается общественными условиями, которые давно стали привычными и выгодными слишком многим? В этом случае за справедливость надо бороться.

Поскольку зло распространяется по законам детерминизма, борьба за справедливость внешне выглядит как борьба за свободу. Однако, это не совсем так – борьба борьбе рознь. Справедливость может требовать ответного насилия, свобода – вовсе нет. В свою очередь, ответ на системное насилие требует системного же подхода – коллектива и организации, что уже намекает не столько на этику, сколько на героическую мораль. В противоположность ей мирная борьба за свободу может вестись в одиночку. Например, собственным примером, который никто не замечает, или написанием нудной книжки, которую никто не читает, или распространением пламенных листовок, которые никому не интересны. Соответственно, в конце концов насильственная борьба необязательно завершается свободой. Значительно чаще она завершается новой несправедливостью, поскольку остановить организованный борющийся коллектив не менее сложно, чем заставить его двигаться. И только если новая несправедливость оказалась меньше предыдущей, можно говорить о движении к свободе.

Что помогает насильственной борьбе стать борьбой за свободу, т.е. вовремя остановиться и не слишком углубляться за черту? То, что эта черта уже известна, она уже найдена ранее самими борцами или кем-то еще. В первом случае была утеряна существующая свобода, тут вопрос ясен, люди знают к чему хотят вернуться. Во втором случае имеется пример свободы других, тех кто успел построить более совершенное общество. Но в обоих случаях правильнее говорить не о борьбе за свободу как таковую, а о борьбе за утерянную свободу, ибо даже появившись где-то в другом месте, свобода становится общей. Но борьба за утерянную свободу никогда не двигает общество вперед. Как же найти черту и новую свободу впервые? Насилием – никак. Именно поэтому без этики, насилие всегда ведет к новому насилию. Движение вперед, к новой свободе, требует не борьбы, а размышления и начинается всегда с идей. И потому не удивительно, чем более ложны подобные идеи, тем они ближе к насилию.

Надо четко отделить героическую мораль, подающую пример и обьединяющую на борьбу коллектив, от совсем негероической этики. Мотив освобождения – стремление быть человеком, стать свободнее, обрести попранное достоинство. Вне этики, мотив справедливости – сквитаться, вернуть отнятое, посчитаться за обиды, дать волю ненависти к угнетателям, отнять и поделить. А возмездие и наказание в случае победы становятся неизбежными. Т.е. справедливость включает множество эгоистичных мотивов, которые особенно заметны в вождях и которые уводят результаты борьбы далеко за черту. В условиях постоянного насилия эти мотивы настолько сливаются, что отличить их почти невозможно. Но почему не пробовать?

Этика не зовет к насилию, она взывает к разуму. Мне кажется, борьба за справедливость мирными, ненасильственными методами, включая поиски решений социальных проблем, имеет все шансы превратиться в борьбу за свободу, потому что на практике именно методами отличаются эти два вида борьбы. Если быть точным, героическая мораль ближе к боевому духу, чем к этике. Рожденная насилием и оправдывающая насилие – она этим принципиально отличается от этики, как плода разума и свободы. Этика не обьединяет и не разьединяет, она абсолютно нейтральна к любым коллективам. Мораль – обьединяет и противопоставляет одних другим. Мораль необходима для борьбы с насилием, но сама по себе она никогда не освобождает. Она не останавливается, она всегда переходит в свою противоположность – в насилие над побежденными. Конечно, это не значит, что она не нужна. Надо только провести границу. Насилие может быть очень эффективно, в то время, как мирная борьба не приносит скорого результата. Но насилие – тупик. Идеям, с другой стороны, спешить некуда, этика должна вырасти и стать естественной, встроиться в природу человека.

С другой стороны, не могу сказать, что обьективная этика, с моей точки зрения, одобряет схимничество и отшельничество, самосовершенствование и саморазвитие, и прочие "начни с себя" как средства сделать мир лучше. Вся эта мыслительная гимнастика проистекает из тех моральных идеалов, которые стремятся сотворить царство справедливости путем переделки каждой отдельной особи. Разумеется людей нужно менять – воспитывать, просвещать и т.д. Но все это требует создания и общественных условий, хоть мирного, но все же договора. А он не ограничивается подписью с самим собой – обязательно требуется кто-то еще. Борьба за свободу, таким образом, хоть и не коллективна, но и не индивидуальна.

– Героизм и трусость

Отделение всего героического делает этику настолько негероической, что ее не отличишь от трусости. А как иначе доступно обьяснить, почему она не искореняет зло огнем и мечом?! Нет, понятно, что этика в большой степени полагается на способность к самоограничению, самоконтролю, воздержанию от насилия. Но одинокий герой экрана так захватывающе восстает против зла! И побеждает – как побеждали наши предки, пока не доросли до его культурного уровня. А если человек не экранный герой? Если он не способен? Морально подавлен? Боится? Равнодушен? Способность человека идти на жертвы ради свободы говорит о его силе духа и морали. А о чем говорит его слабость?

Тут можно увидеть много тонкостей. Отделяется ли героизм от свободы? Свобода – отсутствие не только насилия, но его предчувствия, страха. Если мораль помогает преодолеть страх, то этика не столько преодолевает его, сколько хочет о нем забыть. Быть этичным физически явно легче, чем быть героем – способность переносить пытки дана немногим. Но легче ли материально? Как бороться с экономическим насилием? Увольняться и бойкотировать? Но многие ли способны пожертвовать материальным успехом и обречь себя на нищету? А легче ли психологически? Многие ли способны отстаивать порядочность, вызывая не только насмешки и жалость, но и ненависть, обрекая себя на одиночество? А многие ли способны вообще понять, что такое обьективная этика? Впрочем, ни экономику, ни тем более понимание текстов, относить к геройству не принято. Ну что героического в размышлениях? Или что такое научный подвиг? Подвиг – это же риск, и не просто достатком или карьерой, а жизнью. Но в действительности, гражданский подвиг иногда бывает не менее страшен, чем риск смерти. А иногда даже страшней. Легко ли ради порядочности жертвовать другими? Например, не хватает денег на лечение ребенка. Переступить через совесть оказывается куда легче, когда это не сопряжено с бурей эмоций и азартом боя, когда твой подвиг никому не виден и не нужен. А, соответственно, не переступить – невыносимо страшней. Хотя и по-своему.

А если учесть, что в мирной жизни человек как правило один против всех – системы, государства, общества, даже родных, кому его подвиг (а то и он сам) на фиг не сдался? Где он всегда проигрывает? Так что же есть подвиг в его исконном смысле?

Почему же мы в этих случаях не говорим о героизме? Потому что так сложилось исторически. Люди пока научились эффективно противостоять только физическому насилию. За прошедшие века уже выработалась единая точка зрения, подходы и термины. Они не могли не выработаться, потому что физический страх, как и физическое насилие – порождение природы, от нашей фантазии тут мало что зависит. Но как быть с другими видами насилия? Разве они не требуют геройства? Вероятно требуют – и потому этику тоже можно было бы назвать по своему героической. Но рассматривая эти лингвистические тонкости, нужно сразу поставить точки над ё – пусть лучше обьективная этика остается трусливой. Процесс перехода от животного к человеку она не рассматривает. Человек становится человеком когда отвергает насилие. Даже бывший свободный гражданин, поскольку он лишен свободного выбора, постольку обьективно оказывается вне этики. Те, кто практикует насилие над ним – животные – достойны любого сопротивления, на какое он оказывается способен, но его мотивы лежат вне этики. Этика не клеймит его недостойным "высокого звания человека". Кто его будет клеймить? Кто возьмет на себя смелость клеймить постороннего? Борьбой и насилием занимается личная мораль так же как она это делала с начала истории. Близкие и коллектив найдут нужные слова, пристыдят и сделают из труса героя. Обьективную этику это не беспокоит. Область этики ограничена нормами свободного общества и благодаря этому она вполне применима к реальным людям, не требуя от них невозможного геройства.

А можно ли как-то более точно определить границу между героической моралью и обьективной этикой? И то, и другое требует цели, воли, преодоления своей природы и активной деятельности. Где грань? Грань там, где начинается жертва, где свобода ставится под удар. Цель этики – общая свобода, и если в процессе ее достижения человек рискует жизнью, здоровьем, чем-то ценным для его дальнейшей деятельности, он рискует своей, а значит и общей свободой. В чем свобода, если он погибнет? Станет инвалидом? Понесет неприемлемый ущерб? Если в итоге он потеряет свой творческий, созидательный потенциал? Значит, здесь и грань. ОЭ не требует жертвы, она учитывает все интересы, а жертва не является "нормальным" интересом свободного человека. Жертва – это всегда преодоление себя в некоторой критической степени, это выбор смерти.

– Путь этики

Преодоление физического насилия, хоть и отрывает человека от природы, еще не делает его свободным. Впереди много всякого прочего насилия, бороться с которым еще предстоит. Да, собственно, борьба уже здесь. Мы уже живем в эпоху тотальной экономической войны, даже экономического рабства. И для большинства оно естественно, само собой разумеется. А как же иначе? Жизнь – борьба! Человек человеку волк! Само нынешнее понятие "успеха" – синоним победы, обретение капиталов или хотя бы достатка путем безжалостной конкуренции, разорения противников, эксплуатации и использования всех кого только удается. Я не говорю о мошенничестве, коррупции или воровстве. Речь идет о "честной, законной и заслуженной" победе. Той, которая считается высоко моральной и которой можно гордиться не только перед знакомыми, но и перед потомками, теперь надолго обеспеченными и сытыми. Убожество волчьей психологии не приходит победителям в голову. А вдруг потомки устыдятся? Будут презирать? Смеяться? Пока что такие потомки еще не появились. Пока что принято гордиться предками, даже теми, которые заработали свое "место под солнцем" физическим насилием. Но почему-то я думаю, что такие потомки уже не за горами.

Как же бороться со всем подобным насилием? Возвращаться к физическому? Скликать дружину? Браться за вилы? Смешно и глупо. Физическое насилие как раз и было преодолено этикой с помощью, и даже во многом благодаря изобретению других видов насилия, которые оказались не менее эффективны. Но с ними бороться надо уже иначе. Как? Разумеется, начиная с идей. Да, пока что "противодействие" предполагает в основном физическое сопротивление, а "непротивление и ненасилие" – использование иных, но не менее насильственных методов. А ведь можно по-другому. Можно под противодействием иметь в виду просвещение, обьяснение, обоснование, образование, диалог, сотрудничество, совместное творчество, поиск нового, разработку лучших моделей общества. Этике важно, чтобы сопротивление привело к договору, а не перешло в новое, излишнее и бессмысленное противостояние. Договор – это и есть и ненасилие, и непротивление, а заодно – и противодействие всем возможным будущим видам насилия.

А как добраться до договора? Бороться за него можно по-всякому. Можно взрывая врагов, можно – просвещая. Разница в том, что взрывы наверняка не приведут к договору, а просвещение – наверняка приведет. Да, не скоро. Но этика умеет ждать, для свободы время – не проблема. Наоборот, время – ее лучший друг. Что касается гоминид, человек всегда договаривается с человеком, но с опасным животным возможны все варианты, включая и убийство, и бегство. Тут все решает личная, хоть героическая, хоть нет, мораль.

Похоже, да и история это подтверждает, что свобода расслабляет человека, разум лишает его геройства, совесть не позволяет прибегать к насилию, а гуманность встает наперекор естественному отбору. Значит ли это, что гуманоиды, в отличие от гоминид, случись чего, не смогут защитить свою свободу? С одной стороны, любой дикарь способен на такие подвиги, от одной мысли о которых гуманоид упадет в обморок. С другой – кто знает, как быстро гуманоид превратится обратно в гоминида, если дать ему такую возможность. С одной – дикари организованы и повязаны родством, а свободные люди уникальны и индивидуальны. С другой – идеи свободы способны воодушевить огромные массы людей. Но и тогда, наверное, они предпочтут выйти на демонстрацию, нежели взяться за оружие. Увы, пока история нас учила только тому, что гуманоиды вымирают, но зато дикари-победители сами становятся гуманоидами. Свобода умеет сама себя защищать, без помощи людей. Люди для нее, как ни печально, лишь средства. Нет эволюции людей, есть эволюция идей.

А значит, путь героической морали – насильственная борьба, путь трусливой этики – мирное просвещение. А мы, друзья, можем с законной гордостью заявить, что это именно обьективная этика, единственная и до конца честная, отвергает насилие с порога, не прикрываясь "непротивлением" ни в каких тактических, а на самом деле насильственных, целях.

17 Краткий итог

– Свобода, благо и смысл

Изложив все эти соображения подробно, а тем более прочитав их, понимаешь, что все это опять получилось довольно запутано и требует более короткого резюме. Это, хочешь не хочешь, придется включить в будущую книжку. Поэтому позвольте мне, друзья, напоследок в двух-трех словах еще раз обрисовать цель и смысл нашей деятельности.

Свобода дает нам возможность ставить цели. Можно сказать, свобода – это сама возможность ставить цели. Но в чем цель самой свободы? Вероятно, это та самая дальняя цель, которая только вообразима, потому что ничего другого уже не остается. И поскольку мы ее не можем даже вообразить, мы предполагаем абсолютную возможность всего, т.е. – саму свободу. Вместо главной, но локальной в масштабе мироздания характеристики человека, свобода оказывается целью самого мироздания, охватывающей и порождающей все остальные, свойственные уже не человеку, но всему вокруг – и потребность жить, присущую всему живущему, и стремление к устойчивости, присущую всему движущемуся. Ибо человек, как сын природы, не мог взять и изобрести эту цель. Она лишь должна была найти в нем свое выражение. А найдя – подчинила себе и всё предшествующее, потому что в случае свободы, не причина определяет следствие, а цель подчиняет средства. Конечно, называть непостижимую свободу целью не очень удобно, это скорее направление движения, ориентир или азимут, но лучшего слова я что-то не могу подобрать, так что пусть будет "цель". И в свете этого становится очевидно, что все человеческие деяния и свершения, включая процессы познания и творчества – лишь средства самой свободы, которая обрела в нас своих послушных адептов. Мы уже научились, или научимся достаточно скоро, не только уничтожать живое, но и создавать его из мертвой материи. Не говоря уж о прочих мелких манипуляциях с мирозданием. Другими словами, мы способны определять будущее и вершить судьбы мира.

Но зачем вообще ставить цели? Ставить цели надо затем, чтобы свобода могла реализоваться – как в акте выбора, так и в целеполагающей ипостаси блага. Да, раз уж мы такие, какие есть, ничего другого нам не остается. Но мы служим свободе осознанно, без принуждения. Мы сами стремимся к добру, по своему выбору. Свобода дала нам право решать, направлять будущее. Мир движется, причем без всяких прыжков, от царства случайной необходимости к царству осмысленной свободы. От зла к добру. И все это благодаря только нашему выбору! Актом выбора человек придает смысл существованию материи, которая не благодарит нас за все наше добро только потому что не умеет. Но свобода не гарантирована. Парадокс ее в том, что она вполне допускает неудачу наших усилий. Жизнь коротка, а выбор нелегок. И самое грустное – мы не увидим результата. Поверьте, уж я-то знаю. Свобода – это неизвестность. Мы можем только идти к ней шаг за шагом и пока мы идем у добра есть шанс, а у мироздания – смысл, хоть и не признаваемый им. Но он есть! Мы не просто крутимся как белки в колесе, загнанные в бесконечный жизненный цикл необходимостью свободы и детерминизмом этики. В нашем выборе есть и надежда, и смысл, и результат. Мы творим будущее и улучшаем мир. Смысл неотделим от блага, которое мы создаем своими действиями.

Смысл чего-то может лежать только вне его. Свобода не может иметь никакого смысла, потому что вне свободы нет ничего – в отличие от мироздания, вопрос с которым вечно неясен, свобода безгранична. Какой смысл в возможности всего чего угодно? Свобода требует смысла от нас. Поэтому мы наполняем свободу благом и стремимся к нему. Без разума мироздание оказывается бессмысленной флуктуацией самого себя. Осмысленная нами свобода выходит за пределы мироздания. Она открывает невиданные горизонты. Она манит, позволяя мечтать о невозможном во всех мыслимых и немыслимых смыслах – ведь любые фантазии могут обернуться реальностью. А фантазии – любимое занятие человечества. Тут и бессмертие, и киборги, и туннели в иные миры… А черные дыры? Как с ними быть? У нас же непочатый край работы! Разве ради этого не стоит жить? Так из "малой" свободы воли, через договоренность между людьми, этика ведет нас в "большую" свободу – огромное, безграничное благо возможностей, доступных человечеству.

И чем больше наши возможности, чем глубже должна быть наша этика. Ставя цели, мы предполагаем не только бесконечность будущего, но и преодолимость любых преград – хоть тепловой смерти вселенной, хоть физического сжатия пространства, хоть последнего пришествия Спасителя. Бесконечность, сокрытая в парадоксальности свободы, критична. Если есть предел – нельзя говорить ни о полной свободе, ни о полной победе. Непреодолимая преграда ограничивает нас в возможности выбора. И тогда остальные цели приходится ограничивать тоже – все они внутренне связаны, в каждой цели есть смысл, требующий дальнейшую цель. Цель, не имеющая такого смысла – это не цель, это ответ на насущную потребность – детерминированную и ведущую в тупик. Но бесконечное время непрактично, оно не может соответствовать никаким полезным целям, планировать так далеко невозможно и бессмысленно. Оно влияет качественно – позволяя ориентировать цели так, что они выстраиваются в целенаправленный вектор вечности. Свобода не только дает выбор, но и указывает его направление. Она требует отказа от тех практически полезных, но детерминированных целей, которые отклоняются от вечности и ведут в тупик. Например, эгоистичные цели, ориентированные на свою выгоду в ущерб всему остальному, попадают в этот разряд. Этика помогает преодолеть детерминизм потребностей. Этичные действия несут самый последний смысл, невидимый с практической точки зрения, но имеющий несомненную ценность. Это противоречие указывает на вечность – лучший критерий практичности. Этичность – синоним правильности. А правильность – синоним законченности, совершенства: то, что правильно не нужно исправлять или менять. Этичность – это красота действия, поступка и цели. Это – улучшение мира до предела, выражаемого самой абстрактной абстракцией из всех возможных абстракций – абсолютного, трансцендентного, бесконечного, высшего и т.д. и т.п. блага.

– Природа и договор

Однако признаюсь – наши грандиозные планы не только вдохновляют, но и тревожат. Уж больно нынешние обитатели земли своенравны. Как бы они не учудили чего, особенно в свете полной неподготовленности вселенной к их нашествию. Пугающая перспектива полного ее покорения нынешним, не вполне освобожденным разумом, ненавязчиво подтолкнула мои мысли в сторону животных и окружающего ландшафта. Как обьективная этика может допустить эксплуатацию этих невинных и неразумных частей вселенной? Этика утверждает – все, что мешает свободе должно быть устранено. Но мораль протестует – жалеть можно даже тех, кто доставляет неудобства. Наша любовь к этому миру, начинающаяся с домашних питомцев и родных березок, а кончающаяся незнакомыми нам лично коровками, обитающими в далеких галактиках, требует беречь все, что нам небезразлично. К счастью, у нас есть две нравственные системы, которые кое-как дополняют друг друга.

Во избежание недоразумений однако, надо прояснить один момент. Безжалостная этика вовсе не требует уничтожать всех животных. Уничтожать надо тех, кто мешает свободе. Например, голодные полчища болезнетворных бактерий и смертоносных вирусов, несмотря на их несомненную пользу для экологии и биоценоза, все же пока не заслужили права жить. А вот колючие ежики, добрые коровки и всевозможные дикие зверюшки, такие симпатичные и забавные, дающие молоко и колющие в зад, не только не ограничивают нашу свободу, но приносят неожиданную радость и составляют важную часть окружающей среды, без которой свобода была бы весьма призрачна и убога. Таким образом, принцип обьективной этики – стремись к ОБ – ненавязчиво открывает нам этический ориентир в отношении ко всему, что не участвует в договоре. И неживая, и живая природы гарантируют нашу свободу – мы созданы в их окружении и являемся частью их мира. Преодоление насилия требует устранения всего, что мешает нам – и попутно этому миру – ради нашей же свободы. А потому нам не только не следует без толку убивать животных, но и разрушать природные системы – кто знает чем это чревато в перспективе? Например, возьмем Солнце. Ну кому хорошо от того, что мы его потушим? А значит – мы должны его беречь и не дать ему умереть от старости. Напротив, мы должны сделать его вечным. Можно даже сказать, что это будет его, солнечное счастье, такое же, какое обретут те животные, коим посчастливится оказаться полезным людям будущего.

Очевидно, такое применение ОБ к окружающей среде, любой вред которой есть, на самом деле, вред людям неотделимым от нее, уже сильно отдает субьективностью. Какое например, дело остальным жителям вселенной до наших местных проблем с Солнцем? И потому стремясь к обьективной пользе, как того требует ОЭ, мы неизбежно отдаляемся от практических забот о хлебе насущном, требующих порой довольно жестоких мер по отношению к окружающей реальности. ОБ настолько абстрактно, что просто не может включать ничего подобного жестокости к коровкам.

Так что мораль, с ее особенно теплым отношением к некоторым животным и некоторым географическим местам, нам и тут ничем пригодиться не может – этики, обьективной, оказывается вполне достаточно. И тем не менее, сбережение природы вызванное необходимостью нашей свободы, все же никак не идет в сравнение с ее улучшением, вызванное необходимостью ее, природного, счастья. Нетрудно видеть, что тут мы попадаем в своего рода зазор между этикой и моралью, а также – между №3 и №2. Нам хочется и ОБ, и одновременно – пожертвовать чем-то ради дорогого лично нам мира. Как ни странно, №2, на его пути к №3, проходит коллективные стадии. Смотрите. Личное №2 – это близкий человек, но ведь любовь способна распространяться и на вещи, на все, что окрашено нашей личностью. И тогда №2 вполне может оказаться… чуточку общей! Например, те же родные березки любят многие. И, соответственно, многие готовы пожертвовать чем-то ради них. Причем заметьте, ни мало не представляя – а чего же хотят сами березки? Эта "коллективная" ценность №2, если конечно ее не навязывают насильственно – уже шаг к ОБ, в ней уже есть немного абстракции и всеобщности. А главное – там уже появляется договор, пусть пока и местный, субьективный.

Спасение от вырубки березок – это не практическое благо, поскольку дорога, например, на их месте вполне может оказаться обьективно полезнее. Это именно жертва. Такая же, как и отказ от мяса ради жизни животных. Это – симбиоз, а может и конфликт, морали и этики, который несколько запутывает нашу простую и понятную нравственную задачу. Но зато делает ее намного интереснее. Ведь как иногда хочется заменить загадочное ОБ, вечно недостижимое для разума, на что-то простое и конкретное, трогательное и бестолковое!