Субботнее утро встретило Шоплена и Зойдля изморозью, ветром и тишиной. Выкатываясь на трассу в полусонном молчании, машина хрустела зимней резиной по направлению в горы через степь. Она казалась кораблем, плывущим из ниоткуда в никуда, посреди бесконечного пространства, замершего в объятьях сопок. Дорога пустовала, и та же пустота плескалась в головах коллег. За минувшую неделю все мысли растоптал неистовый документооборот, пролившийся дождем из саранчи (или лягушек) на беззащитную редакцию. Во вторник пришло письмо из Минкульта с требованием написать и утвердить план статьи. Выйти на контакт с их заказчиком не удалось, так что Зойдль просидел по меньшей мере 20 часов, стуча по клавиатуре в попытках сформулировать непонятное. В среду утром он отправил документ на утверждение, а вечером получил развернутый ответ на 12 страницах, из которого не понял ни единого слова. Точнее, все слова были на месте, связаны в предложения и даже запятые стояли на положенных местах – но смысл неумолимо ускользал. Подключили Шоплена, сняв с переговоров о перспективной рекламной кампании для нового колбасного цеха в Минусинске. В четверг после бессонной ночи два героических борца с чиновничьим волапюком составили идеально бессмысленный, гладкий и скользкий от расплывчатых канцеляризмов план статьи. Минкульт временно замолчал, сонно переваривая смысловой суррогат в бесчисленных кишочках грузного бюрократического тела. На следующий день курьер притащил пачку писем от Министерства обороны, Министерства образования, городской администрации города Абакан, МЧС и рекомендацию от ФСБ зайти на огонек. Все учреждения требовали отчитаться, прислать копии, заверить, получить разрешение, утвердить и все в таком духе. Погребенные под бумажным гнетом Зойдль и Шоплен решили было плюнуть и не поехать (или сказать что поехали, после написав что-нибудь эдакое на половину полосы), но тут их на лету подрезал главред, радостно сообщивший о жесточайших условиях договоренностей и смутно маячившей в далях дальних проверке. Пришлось отвечать, писать, заверять и ходить. Смешнее всех выступила ФСБ – взмыленные редактор и журналист пятничным вечером неожиданно для себя встретили бодро рысящего редакционного курьера на площади рядом с театром. Пожилой усач стремительно выдал заверенное разрешение от всех силовых структур, увенчанное размашистой резолюцией “езжайте, с бумажками разберетесь потом”. Ни с кем из чиновников во плоти ни Зойдль, ни Шоплен так и не встретились.

Итак, журналисты пронзали пространственно-временной континуум. Малый Табат ожидаемо не был отмечен ни на одной карте, и тем более его игнорировал навигатор. Впрочем, так бывает в Сибири – некоторые места отказываются признаваться своем существовании официально, предпочитая бытовать в изустном пространстве народного фольклора. В них никто не верит, но они есть. По большей части это относится к дольменам, озерам и лощинам, а села ответственные граждане не мытьем так катаньем насильно помещают в бумажную реальность. Малый Табат, видимо, избежал такой судьбы. Шоплен примерно представлял себе маршрут, справедливо полагая, что на месте он сможет “взять языка”, или увидит какой-нибудь указатель. Авось в путешествиях работает в большинстве случаев, а на случай если они потеряются у Шоплена были молодые ноги. В конце концов, именно Зойдль втравил его в авантюру, и потому пусть бородатый журналист сам бегает в темноте в поисках верной дороги, будит селян в попутных населенных пунктах и вообще шустрит. Дело редактора – баранку крутить. Глубоко внутри Шоплен уже предвкушал, как сладостно будет отчитывать попутчика, не подготовившегося и не оправдавшего, загнавшего пожилого человека в …, куда Макар телят не гонял, и вообще мелкого и низкого молокососа. Зойдль, не подозревая о грядущих мучениях духа, дремал с открытыми глазами.

Они свернули с трассы в предрассветных сумерках, пронеслись призрачной тенью сквозь Бондарево, и всего через пару километров встретили знак с указанием дороги на Малый Табат. Он выплыл в свет фар, рассыпав отраженный свет своим помятым телом, и вальяжно ткнул стрелкой направо, где деревья, расступившись, обнажили крутой поворот. В тот момент Шоплен непроизвольно заскрипел от разочарования, на что Зойдль чмокнул губами и не проснулся. Машина протряслась по грунтовке, быстро сменившейся на две плохо раскатанные колеи. Командированным помогал холод – если бы история началась недели на две раньше, то путешествие в село превратилось бы в экспедицию. Когда на ближайшие сто километров нет ни единой души, а тем более трактора или вездехода, размытая дождями грязь останавливает любую машину. Шоплен помнил, как в 89-ом где-то в танзыбейской тайге он сотоварищи почти похоронили трехосный КрАЗ. Машину пришлось спасать тракторами, щебнем и лопатами из болотной, черной жижи, сменившей колею всего за неполные сутки. Его внедорожник этот путь просто не преодолел бы, даром что был и хваленый полный привод, и прочие радости современной техники. Задумавшийся о трудностях машиностроения, Шоплен не сразу отреагировал на очнувшегося от ступора Зойдля, радостно указывавшего пальцем в лобовое стекло.

– Кажись, приехали! – журналист обратил внимание редактора на первый признак пребывания человека за последние пару часов. В ельнике, сжавшем колею с обеих сторон, начали появляться скульптуры. Двухметровые деревянные кони высовывали грубо сделанные морды из вечнозеленых лап тайги, сверкая в лучах фар круглыми глазами, выполненными в виде спиралей. Каждая фигура обладала немного иными пропорциями, будто художник не имел четкого плана, но предался экспериментам, а потом все получившееся счел достаточно удачным для демонстрации. Казалось, в ельник забрался табун небесного хана, да так и остался, тыкаясь любопытными носами во всех приезжих. О милитаристском прошлом села (еще не видимого, но уже ощущаемого), кони напоминали своим зеленым окрасом, правда, уже порядком облупившемся. Шоплен наконец распознал коней и охренел. По-другому назвать его состояние было невозможно – ядреная смесь из крайнего удивления, экзистенциального неверия, смутных опасений и подозрений себя в легкой форме психических расстройств в русском языке определяется именно этим словом. Пока редактор проживал глубокое чувство, Зойдль вторично произвел сложные манипуляции пальцами правой руки, указывая на выскочившие из леса заборы, дома и все прочее, составлявшее село Малый Табат. Они затормозили у двухэтажного каменного сельсовета и посмотрели на часы. Было немного за 10 утра, так что кто-то должен был находиться в присутствии. Искать самого художника в такую рань без посредства администрации представлялось утопией, граничащей с безумием.

Шоплен и Зойдль бодро выскочили из автомобиля, поежившись от холода, и закурили. Где-то простуженно завопил петух, лениво гавкнули собаки. По дворам не было видно ни единой души. Шоплен, потягиваясь, бодро взошел на крыльцо сельсовета и с удивлением обнаружил, что он работает. Через стекло в кабинете на первом этаже проглядывала включенная лампа. Как правило, по выходным в сельсоветах не было никого, кроме сторожа. Редко когда на дверь вешали бумажку с телефонами ответственных персонажей, которых можно было вызвонить по срочной надобности. Тут подал голос окончательно проснувшийся Зойдль.

– Смотрите, товарищ Шоплен, вы тут документы в машине забыли! – напитавшийся морозным духом молодой журналист выдал формулировку обращения к руководству многолетней давности, умудрившись даже скопировать характерную интонацию в слове “товарищ”.

Шоплен подошел и взял из рук Зойдля голубой конверт. Он точно помнил, что все бумаги остались в редакции, но неделя была тяжелой, так что кое-что могло завалиться. Это было плохо. Нахмуренный и немного озадаченный, Шоплен вскрыл документ. На бумаге с коронованными двухголовыми орлами по краям было напечатано следующее: «Степан Михайлович Приданов. Приданов – днем глава администрации. Вечером и ночью – сторож. Днем ворует. Вечером, в районе шести часов, занавешивает свой деловой портрет, висящий у него на двери рабочего шкафа, единственным своим пиджаком, надевает тапочки и далее, шаркая вечером по коридорам, пристально сторожит то, что еще не было украдено административным органом, причем довольно бдительно: за сторожбу он получает хоть и немного, но – благодаря самой непосредственной связи с администрацией, всегда вовремя; в то время как, будучи чиновником, он испытывает задержку заработной платы уже десять месяцев. Примерно в семь является жена Приданова и приносит ему поесть. Достоверно известно, что жена Приданова любит сторожа Приданова и не любит чиновника Приданова: о том свидетельствуют ее неоднократные жалобы об этом сторожу Приданову, но что ему жаловаться, когда он и сам не любит чиновников. Таким образом, становится ясно, что чиновника Приданова не любит никто, и потому, когда он просыпается поутру и надевает пиджак, и – как человек, который не получал зарплату десять месяцев, – жадно сметает за крепким чаем типичные остатки ночных запасов сторожа Приданова – одно яичко вкрутую, одну половинку продукта полутвердого "Витязь Хакасский", полбуханки белого хлеба и полбуханки черного, половину луковицы и две жареные картофелины, – то не испытывает при этом совершенно никакого зазрения совести и начинает вместо этого думать, что еще он способен сегодня украсть.

Вам он не нужен, нужен сто второй кабинет.

18 ноября 2019 года. Печать, подпись, расшифровка.»

Дверь сельсовета открылась, выпуская на волю сумрачного человека в кепке-аэродроме и тапках на босу ногу. Повинуясь внезапному импульсу, Шоплен поднял глаза на проявление местной администрации и, немного нахмурившись, спросил.

–Вы Приданов?

–Что…кто…эээ…я? – человек был скорее озадачен, чем удивлен. Несколько мгновений он, казалось, выбирал выражение лица, но потерпел поражение. Его лицевые мускулы застыли посредине между отвращением и испугом, в то время как тело подобралось и приняло подтянутый солдатский вид. Через мгновение он сухо ответил. – Я. Заходите, заходите…

В коридоре было сухо и темно. Пахло пылью, углем и чем-то особенным, канцелярским. Ранее замеченного света внутри не наблюдалось, и, видимо, он был обманом зрения – Приданов отработанным движением включил фонарик, едва переступив порог.

– Оборону – держать? – неожиданно спросил Зойдль у Приданова. Глаза молодого журналиста остекленели и покраснели, будто он находился в глубоком сомнабулизме.

– От кого? – опешив, оглянулся Приданов. Фонарик моргнул, выхватив лучом света квадратное отверстие в стене коридора. Проем зарос слоями старой паутины.

– Нам в сто второй. – вклинился в разговор Шоплен. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, но отдать отчет в происходящем не мог. Его подхватило волной, и волна несла его в неизвестность.

– Пойдемте. Это на втором.

– Почему не на первом?

– Из экономии. Раньше он, как положено, на первом этаже располагался, и тогда мы перенесли его на второй: не все могут подниматься на второй, некоторые приходят, потопчутся, постоят, потопчутся и уходят. Некоторые записки передают. Одну записку передать – это десять рублей, это через бухгалтерию, а бухгалтерия у нас в двести первом, и мы ее, наоборот, на первый этаж перенесли для удобства.

– А лифт?

– А лифт – на третьем.

– У вас есть третий? – спросил удивленно Шоплен. Он ясно помнил, что находятся они в двухэтажном здании.

– По проекту есть, но он достраивается. Так вы будете записку передавать?

– Мы не можем, нам сказали лично приходить.

– Ну, лично, значит, лично. Тогда я должен буду вас сопроводить. Это бесплатно, долг у меня такой – сопровождать, чтобы вы тут не украли чего.

Приданов проводил гостей до двери и постучал. Зойдль и Шоплен стояли в молчании, ожидая ответа. Через несколько мгновений из кабинета донесся приглушенный женский голос.

– Да-да, Степан Михайлович, входи, – сказала им незнакомка, судя по тембру, обладавшая внушительными габаритами и склонностью к неумеренному потреблению табака.

Группа деловито проследовала внутрь. Утреннее солнце разгоняло тьму сельсовета, выхватывая лучами отдельные предметы обстановки. На шкафу примостился бюст Ленина, почти скрытый за банками с соленьями. Вождь пролетариата выглядел сильно постаревшим и неопрятным от пыли, посеребрившей его могучую лысину седым пробором. Справа от шкафа, на стене за массивным столом висели четыре портрета: президента и премьер-министра в парадных позолоченных рамах, Приданова и некоей полной дамы с грозным взглядом в рамах обычных, деревянных. Пол перед ними перекрестили свежие, недавние и древние дорожки следов, ведущих от двери к столу. За столом возвышался пустой стул.

– Это что такое? – Шоплен окинул внутренности кабинета взглядом потерявшегося в тайге хипстера. – Кто здесь?

Зойдль впился глазами в Ленина, немного раскачиваясь на напряженных ногах, и не реагировал на разговоры. Его внимание поглотил бюст, сурово глядевший на делегацию сквозь банки с солеными огурцами, помидорами и черемшой.

– Вы о том, где Мария Михайловна? – тихо пробормотал Шоплену сторож Приданов.

– Нет, я о том, вот это – что такое? – Шоплен указал на портрет Приданова, висящий справа от премьер-министра и слева от Марии Михайловны.

– Это я. Я тут помимо сторожа еще и главой администрации работаю – сказал сторож.

– Один в один. Так значит, вы тут в двух лицах… деннервеннер.

– Доппельгенгер, – поправил Приданов.

Редкая сибирская деревня избежала еще того, чтобы в ней обнаружился потомок ссыльных немцев. Сторож Приданов, впрочем, стыдился своего иностранного происхождения, а работник администрации Приданов и вовсе его усиленно скрывал. Впрочем, доставшиеся от дедушки знания о немецком наречии иногда прорывались сами, победно гудя вагнеровскими трубами. За это Приданов в своих двух ипостасях бывал изредка бит односельчанами на затянувшихся застольях.

– Так. А где женщина?

Сторож Приданов понизил голос и просипел, оглядываясь по сторонам "тут".

– Как это – тут? – одновременно спросили Шоплен и внезапно очнувшийся от транса Зойдль.

– Так это. Тут – еще более притихшим голосом ответил Приданов.

– Степан Михалыч, я же вас совсем не слышу. Что вы вечно шепчетесь, вы говорите, вы по делу? – прогремела Мария Михайловна в тиши кабинета, и все вздрогнули. Шоплен и Зойдль одновременно набрали в грудь воздух и открыли рты, дабы огласить свою цель визита. Степан Михайлович закрыл глаза и отвернулся. Его лицевые мускулы совершенно расслабились. Ленин закрыл глаза, и немного передвинулся, спрятавшись за особо толстым огурцом.

Затем последовала череда событий, которую достоверно не смогли воспроизвести как непосредственные участники, так и случайные свидетели, коих было двое – Яков Васильевич, возвращавшийся мимо сельсовета домой после пробуждения в доме товарища в окружении пяти пустых бутылок из-под самогона, и его собака Дуня, нежно корректировавшая тяжелый хозяйский шаг. Из окна второго этажа сельсовета высунулась рука трудящейся женщины пятидесяти лет и три раза с равными паузами щелкнула мясистыми пальцами. Морозный воздух на секунду застыл, обрел твердость и фактуру, а затем рассыпался обратно на хаотические составляющие, издав звук медного гонга. Стоявший у входа в сельсовет внедорожник загудел двигателем и включил фары. Яков Васильевич, рассказывая товарищам, клялся и божился, что из дверей к машине метнулись две тени, нервным волчьим скоком запрыгнули в машину и нажали на газ. Визг покрышек разрезал медитативную тишину Малого Табата, взревел мотор и внедорожник, подскакивая на ухабах, рванул прочь из деревни.

Степан Михайлович в двух ипостасях говорил, что ничего такого не было. В тот день в сельсовет никто не приезжал, тем более по каким-то дурацким делам с какими-то художниками, которых и вовсе в Малом Табате не водилось никогда. А если бы и приезжал, то Степан Михайлович не выходил на работу по причине общего недомогания, чему есть свидетельство жены, соседа, Евгения Алексеевича Сумароцкого 1968 года рождения, зашедшего одолжить бензопилу и его старшего сына Игната Евгеньевича Сумароцкого, 1990 года рождения.

Мария Михайловна в тот день и час пребывала на хуторе у сестры, где за шелушением кедровых орехов для заварки особо вкусного рецепта травяного чая, отметила, что в Малых Табатах жили два Михаила, которые были очень похожи, но являлись разными людьми. Её и Степку часто считали родственниками, причем осуществлявших столь скоропалительные выводы не останавливало даже очевидное различие в наследственности индивидов – мальчик был натуральный, беловолосый и голубоглазый блондин, а она происходила из семьи откомандированных по службе бурятских офицеров связи. Впрочем, они дружили, как и их отцы. Единственным свидетелем, который мог представить хоть сколько-нибудь существенные доказательства, была собака Дуня. Она заметила, как с неба на место, где стояла машина, упал лист бумаги. Дуня живо метнулась к объекту и, сходу проглотив его, радостно вильнула хвостом и убежала. Между тем, в окружении орлов и гербов на бумаге было написано следующее:

« …18 января 1623 года. Зойдль нервно сжал рукоять обнаженного палаша и высунулся из-за дерева. Крепкая подошва высоких ботфорт промерзла насквозь, обжигая ноги даже сквозь толстые вязаные чулки. Предрассветная мгла бескрайней, снежной страны прятала его, скрывала в своих объятьях, и сильно затрудняла наблюдение. По тракту скоро проедет гонец с депешей от проклятых Габсбургов. Французский король щедро заплатил за то, чтобы письмо никогда не попало в руки русского царя. Интересно, кто этот посланец, пробирающийся с замотанным шарфом лицом через вьюги, лед и тьму? Хоть бы не из Аугсбурга. Зойдль, вот уже 20 лет в наемниках, не любил убивать земляков. Впрочем, контракт есть контракт. Где-то за спиной всхрапнули кони, звякнула упряжь. В засаде пятеро, все наготове. Хоть бы гонец ехал шагом… Металл клинка тускло переливался, отражая снег. Зачем он достал клинок? Надо убрать обратно в ножны, ведь как он сядет с оружием в руке на коня? Проклятое напряжение, проклятый снег, проклятые Габсбурги…

18 октября 1824 года. Шоплен в сотый раз поправляет чепец, выглядывает в окно кареты. Лондон в это время года пахнет влагой и дымом. Еще немного, и город проснется, загудит и ударит в камень мостовых сотней ног, поднимется гвалт и крик, заспешит рабочий люд. Но пока тихо, и это хорошо. Мария Шоплен исчезнет из города под покровом предрассветного сумрака, пропадет навсегда и станет свободной – стылое брачное ложе, годы рядом с немощным стариком, чопорный холод семьи, продавшей Марию за какие-то бумажки – все уйдет под скрип снастей и шум волн. Свобода! Новый свет. Корабль отплывает на рассвете, и там никто не её не найдет. Мария Шоплен будет жить как захочет – она уже живет как хочет, ведь в такт её мыслям перекатываются драгоценные камушки в кошельке за вырезом лифа. Супруг приобрел температуру, соответствующую своему темпераменту, а поместье поменяло хозяина. Шоплен вздохнула и задернула шторку. Еще немного ожидания, и вот он – новый мир!

Потом они недолго пробыли пленными воинами племени Мбага, чья эбеновая кожа расчерчена шрамами во славу духа крокодила, их первопредка. Гнусные, слабые, жидкокровные прибрежные крысы подло напали на них под покровом ночи, связали сетями и заковали в колодки. Воины днями шли, а в темноте пытались сбросить ярмо и убить крыс. Затем, под шум большой воды, их заперли в огромной лодке, и люди с белыми лицами зло смеялись и заставляли их танцевать. Воины танцевали им танец ненависти и боли, танец грядущей мести и звали духов, чтобы те сокрушили их оковы. В одну ночь Крокодил догнал большую лодку в обличье бури и перекусил её пополам. Захлебываясь соленой водой, воины смеялись от счастья.

Дата. Время. Печать, подпись, расшифровка.»