Обыкновенно это бывает старец почтенных лет, что довольно оригинально выставляется при скандальных рассказах. Меддах, сверх превосходного знания турецкого языка и турецкой жизни в полном ее развитии, сверх пылкого воображения и неутомимого красноречия, должен еще обладать говором различных обитателей обширной турецкой империй: малоазийских турок, туркменов, жидов, армян, греков, арабов и франков, как они выражаются по-турецки: это необходимо ему потому, что в рассказы его нередко попадают представители этих национальностей, и тогда меддах имеет превосходный случай потешить свою публику ломаным турецким языком, который каждая национальность коверкает на свой лад. Меддах должен еще иметь счастливую физиономию, из которой можно было бы сделать все что угодно: это еще невелика заслуга, если у меддаха одна половина лица смеется, а другая плачет; нет! умей он представить из своей личности всякую особу, которую он выводит на сцену, будь то хоть собака-гяур или просто собака.
Таковы условия высокого звания меддаха, и поэтому в искусные рассказчики попасть очень трудно, да и в последнее время это искусство начало упадать, вероятно, под нашествием гяурского вкуса: сами турки не воздают уже меддаху того баснословного уважения, которым он когда-то пользовался. Увы, старая Турция! тебя гонят отовсюду, даже из кофейной. – В мое время Стамбул гордился двумя отличными меддахами: один именовался Иззет-бей (по какому случаю он попал в беи, я не знаю), а другой – Кыз-Ахмед; первый рассказывал свои истории только султану Абдул-Меджиду и пашам, другой же, за старостью, ровно никому ничего не рассказывал и покоился на лаврах. Незадолго перед этим, громадной известностью, которой мог позавидовать сам султан, пользовался в Стамбуле меддах Пич Эмин, который рассказывал и в кофейнях, а вырученные деньги любил раздавать бедным: прекрасная черта, которую не часто встретишь и в лучшем обществе.
Обыкновенно меддах устраивает свой трон – он сидит всегда отдельно на возвышении – в лучшей кофейне квартала или городской части; рассказывает он до двух или трех часов ночи и никогда своей повести не кончает, а переносит ее, на самом интересном месте, на другой вечер, чтобы воротить к себе завлеченных слушателей, и не ошибается в своем расчете: любители приходят на следующий день и таким образом ночь за ночью слушают рассказы целый Рамазан. В течение ночи меддах угостит своих поклонников двумя или тремя повестями и за это собирает с них дань через каждые пять минут: обыкновенно добравшись до занимательного места, он умолкает, а ученик его идет по рядам слушателей с подносом, на который сыплется дань не свыше пяти пар (денежек). Несмотря на такое скудное вознаграждение, хороший меддах собирает в ночь до сорока рублей ассигнациями. Слушатели в глубоком молчании созерцают особу меддаха, которого речь льется рекой витиеватости; и турки и райи равно любят это удовольствие, и пользуются им не в один Рамазан, приглашая рассказчиков на дом или в известные кофейни.
Мне довелось слышать одного из лучших меддахов в Багчели-Кахве, кофейня с садом, подле Мерджан-Хана и поблизости Баязидовой мечети. В образец его рассказов, я приведу две повести его, одну взятую из Хумаюн-намэ, а другую – сочиненную самим рассказчиком.
Повесть о некотором осторожном дервише.
Жил когда-то на свете дервиш, так прославившийся своей набожностью, что сам падишах, в знак своего особенного уважения, пожаловал ему богатую парчовую шубу. Один из плутов этой страны – где их нет! – нашел такой подарок дервишу неприличным и решился украсть шубу: для этого он поступил в ученики к дервишу, прикинулся самым ревностным последователем его и приобрел полное доверие наставника. Приобретя доверие, он, одной ночью, похитив шубу, исчез.
На утро дервиш открыл пропажу шубы и ученика, и пустился отыскивать их в ближайший город. На пути он увидал двух огромных оленей, которые бились с таким ожесточением, что кровь текла из ран их потоками; жадная лисица кинулась подлизывать эту кровь, но попала между двух бойцов, получила от обоих несколько ударов и пала жертвой своей жадности. Пораженный таким случаем, премудрый дервиш принял его себе в урок и продолжал путь, но пришел в город уже ночью, когда городские ворота были заперты. Блуждая подобно горлице вокруг стен, для отыскания себе ночлега, дервиш был неожиданно приглашен одной женщиной, которая увидала его в окно и признала в нем пришельца. Странник принял предложение и занял, как следует дервишу, уголок.