Потомокъ. Князь мертвецов

Глава 5
Спасение сюртука

– Нам в обход. – Княжич нырнул в узкий проем между домами, потянул побитую пятнами ржавчины створку и шагнул во двор. – Знакомое место, верно?

– Я тут труп нашел.

– Это вас как-то беспокоит?

«Он же считает меня Моранычем – с чего бы Моранычей беспокоили покойники?» – уныло подумал Митя. Покойная Фира Фарбер, чей труп он вытащил здесь из дворового нужника, его и впрямь нисколько не беспокоила. Сидела себе тихохонько на крыше того самого нужника, рассеянно раскачивая на пальце сложенный кружевной зонтик. Зонтик то и дело касался дощатой стены, но не ударялся, а проходил насквозь, и тогда по всей слегка размытой фигуре девушки пробегала легкая рябь. При Митином появлении она подняла голову, и на губах ее даже мелькнуло что-то вроде улыбки. И снова принялась раскачивать зонтик, точно маятник на часах.

Все знавшие ее говорили, что Эсфирь Фарбер была неглупа и для своего низкого положения неплохо образованна. Если фабричную работницу, лавочницу и парочку мазуриков удовлетворила смерть задравшего их медведя и его цыгана-поводыря, то Фире нужно было истинное возмездие. Настоящий виновник. А потому она ждала. Тихо, терпеливо и впрямь совершенно не беспокоя Митю, лишь иногда мелькая в отдалении, видно, чтоб убедиться, что тот ничего не забыл и от решения рано или поздно добраться до господ Лаппо-Данилевских не отказался.

С трудом подавив желание кивнуть призрачной девушке, как старой знакомой, Митя шагнул за Урусовым. Небрежно составленный у ворот штабель щетинящихся ржавыми гвоздями деревянных ящиков с едва слышным скрипом качнулся и принялся медленно крениться, намереваясь обрушиться Мите на голову. Митя стремительно проскочил мимо. Груда ящиков замерла и застыла в хлипком равновесии. Будто передумала падать.

Насколько щегольским был передний фасад «Дома модъ», настолько задняя его сторона оказалась запущенной и неухоженной. Урусов с явным усилием потянул на себя облупившуюся дверь. Пронзительно, до зуда в зубах, заскрипели несмазанные петли, под облезлой краской тускло блеснул металл. Митя придержал дверь, с удивлением разглядывая сложный германский замок, и обернулся, новым взглядом оценивая захламленный двор. А ведь если ночью идти, в темноте, до этой двери почти невозможно добраться не покалечившись, и уж вовсе невозможно – не наделав шуму.

На крыше нужника невидимый для остальных призрак приветливо помахал ему зонтиком, Митя хмыкнул и нырнул в сумрак коридора. Дверь за ним с душераздирающим скрипом захлопнулась, и в коридоре воцарилась почти полная темнота. Темнота пахла. Знакомыми ароматами ателье – шерсть, раскаленный утюг и мел, – сквозь которые тянуло приглушенными, но все же ощутимыми запахами старой, лежалой одежды и пота.

Митя моргнул, в очередной раз поблагодарив особенность своего зрения. Если бы не умение видеть в темноте, он бы непременно врезался в составленные у стены стулья или груду ветоши на себя завалил! В отличие от ящиков с торчащими гвоздями – не смертельно, но весьма… неловко. И неприятно.

– Кто там ходит? Кто бы ни ходил – ходите сюда или ходите отсюда, а не стойте там столбами!

– Это мы, Исакыч! – возвысил голос Урусов.

– Мы? – хмыкнули в ответ. – Ой вэй, как же много вы про себя сказали, уважаемые «мы»! Прям даже неловко спрашивать – а вы, собственно, какие такие «мы» будете? Мы, Александр Третий, кровью Даждьбожей император?

– Господин Альшванг, не забывайтесь! – Голос Урусова стал предельно строгим.

– Ах вот это какие «мы»! – возрадовались в темноте. – Его благородие полицейский княжич.

В темноте коридора снова заскрипели петли, и отворившаяся на другом конце коридора дверь впустила внутрь немного дневного света. Урусов уверенно направился туда.

За дверью оказалась портновская мастерская с безголовым манекеном на железной ноге и заваленным обрезками тканей столом. На дорогие ателье на Невском, к которым привык Митя, и даже на претендующий на венский шик «Домъ модъ» она не походила совершенно. Здесь обретался самый что ни на есть дешевый портной, из тех, кому и шить-то редко приходится – все больше перешивать. Подаренное дородной барыней платье обуживать для тощей горничной, поношенные юбки выворачивать уцелевшей изнанкой наружу, перелицовывать гимназическую форму старших братьев для младших, дедовские штаны – для внуков, удлинять подолы платьев подросшим барышням и надставлять рукава сюртуков вытянувшимся за лето сынкам небогатых семейств. А еще – перешивать для желающих выглядеть «по-барски» приказчиков украденные гостиничными ворами жилеты и сорочки постояльцев.

– …Разом с его высокоблагородием полицейским сынком! – раздался уже знакомый ехидный голос. – Тем самым, который у нас в нужнике труп сыскал!

На узкой колченогой кушетке под окном, кренделем свернув ноги, восседал типичный еврей-портной. Настолько еврей и настолько портной, что казался не живым человеком, а, скорее, персонажем из новомодной пьески. Черная потертая жилетка была напялена поверх застиранной до серости рубахи, а босые и изрядно грязные ступни торчали из обвислых штанин. Длинная и острая, как мокрый хвост дворняги, борода была воинственно задрана, сдвинутые на нос очки грозно поблескивали, а серые выцветшие глаза смотрели с морщинистого лица настороженно и неожиданно жестко.

«Такими глазами в прицел хорошо глядеть!» – мелькнуло в голове у Мити.

– Здравствуйте, Яков Исакыч! – не обращая внимания на издевательские титулования, поздоровался Урусов. На губах его играла улыбка.

Старый портной посмотрел на Урусова сквозь очки, потом поверх них и возмутился:

– Какое здоровье у старого больного еврея? Руки не держат… – Он протянул перед собой широкие, как лопата, лапищи. Такими грести хорошо. Или шеи сворачивать. – Ноги не ходят. – Он резко выбросил вперед ногу. – И глаза не видят совсем! – И, видно в подтверждение своих слов, поднял очки на лоб. – Так шо и вам, паны ясные, доброго здоровьичка, как мне! – заключил он.

Пожелание после всего сказанного звучало двусмысленно.

– Что с нашей просьбой, Яков Исакыч? – Урусов оставался невозмутим.

– Ну шо вам сказать, так шоб хотя бы не совсем соврать… – Старик начал подниматься с кушетки – неспешно и как-то… угрожающе. Будто разворачивалась большая королевская кобра. Воздвигся едва не под потолок своей каморки, развернул широкие плечи… и тут же ссутулился, втянул голову и, тяжело припадая на ногу, похромал к трухлявому шкафу с отвисшей створкой. Добыл оттуда изрядный сверток и натужно поволок его к портновскому столу.

У Мити язык чесался сказать, что старик перепутал ноги, – на пути к шкафу он хромал на другую. Но портной бросил на него быстрый ехидный взгляд, Митя сжал губы в нитку и промолчал. Старик хмыкнул – непонятно, разочарованно или одобрительно, – и принялся разворачивать сверток. Беспомощно и нежно, как рука спящей девушки, свесился белоснежный рукав сорочки. Митя нервно сглотнул.

– Поглядел я то, шо вы мне принесли, паны ясные, и скажу вам, шо в вашем Петербурху таки умеют шить. А у нас тут таки умеют пороть. – Яков поднял на вытянутых руках изрезанную в бахрому спинку любимого Митиного жилета. – Не скажете, юноша, кто это у нас такой справжний казак, шо лучше за любого портного весь ваш гардероб перепорол, правда, немножко мимо швов? – Он выразительно потряс лохмотьями.

– В обмен, – сквозь зубы процедил Митя. Заткнуть бы этого остроумца, и не важно, словом или кулаком, но… У него в заложниках даже не Митин гардероб, а… надежда! Последние ее проблески! – Вы мне тоже что-нибудь интересное расскажете. По моему выбору.

Старый портной вернул очки на нос и посмотрел на Митю еще раз. Перевел взгляд на Урусова и укоризненно покачал головой:

– А говорили – из благородных, а так поглядишь – будто из сапожников! На ходу подметки режет!

К напоминаниям о дедушке-городовом Митя уже если не привык, то хотя бы притерпелся, но сапожник?

– На ходу подметки режут вовсе не сапожники, им это без надобности.

– О как! Тогда принимайте работу, паныч – полицейский сынок! – Яков решительно распотрошил сверток. – Шо сказать… Сорочек у вас было – как на дворовом кобеле блох…

Митя только моргнул – сорочек у него, конечно, было много, он на них половину своего содержания тратил. Но сравнивать сорочки от лучших столичных портных с блохами?

– Спас я три, и пусть мне хоть сам императорский портной харкнет в очи, если думает, шо справился бы лучше! – И старик принялся выкладывать на столе три и впрямь целые сорочки – одну за другой. И застыл рядом, как в почетном карауле.

Митя шагнул ближе – сердце его гулко билось. Протянул руку – ему потребовалась вся сила воли, чтобы пальцы не дрожали! – и вывернул воротник сорочки, вглядываясь в шов. Посмотрел… Не поверил глазам. Принялся лихорадочно перебирать ткань, разглядывая боковые швы, ухватился за манжеты… И поднял на старика полные ужаса глаза.

– Вы что? – умирающим голосом спросил он. – На сорочку от Калина поставили ворот и манжеты сорочки от Генри?

– Тю! И шо? – удивился портной.

– Но… Это же Калин! – Митя потряс полой сорочки. – А это – Генри! – Он схватился за манжет.

– Теперича это старый Яшка Альшванг! А калины-малины или генри-шменри – то Яшке без разницы! Хотите – берите, шо получилось, не хотите – валите, откуда пришли! – Старый портной швырнул сорочку на кучу вещей, сунул руки в карманы и принялся покачиваться с носка на пятку, всем своим видом изображая безразличие.

– Берем, Исакыч, берем… По-моему, очень даже недурно выглядит. Ну что вы, право слово, Митенька! Будто никогда башку от одного кадавра^[3] к другому не приставляли!

– Никогда не делал кадавров, – с достоинством объявил тот. Действительно, не делал, только наблюдал, как кузены Моранычи их из разрозненных кусков тел собирали. – И сорочки – не кадавры!

Хотя эти, наверное, все-таки немножко кадавры… Митя уныло оглядел все три.

– Уж не знаю, жилетки показывать или не надо? Вдруг ясному панычу они тоже не зандравятся?

– Исакыч, не набивай цену – показывай!

– Ну глядите – может, вам нитки не такие или пуговицы не те, а только сделал, что мог! – Яков снова запустил руки в сверток… – Вот шо надо было делать с жилеткой, а? Целая же, как есть целая, а вид такой, будто вы, паныч, в ней в Днепре тонули! – Он просунул пальцы сквозь проймы и распялил на вытянутых руках последний бабушкин подарок – жилет с вышивкой.

– Не тонул.

– Так только, поныряли немножко! – саркастически прищурился Яков.

«Знал бы старик, как прав! И хорошо, что не знает…»

– Ежели думаете, что легко было его отчистить…

– Вы отлично справились! – облегченно выдохнул Митя.

Жилет снова поражал сдержанной красотой строгих линий в сочетании с неброской шелковистостью ниток вышивки. Митя почувствовал, как на губах его появляется улыбка. И даже то, что на втором жилете спинка была явно от одного, перед – от другого, а хлястик, при внимательном рассмотрении, скроен из двух, Митю не слишком огорчило. То ли потому что привык, то ли сидел жилет и впрямь недурно.

– О, тут, вижу, угодил старый Исакыч модному панычу! – Портной оскалил крупные желтые зубы, изображая улыбку. – А вот с сюртуком и впрямь сомнение имеется… Сюртуки-то пуще всего порубали – прям в лапшу. Шо за злыдня такое сделал? Кромсать-то зачем, продал бы мне – я б их фартовым толкнул по червонцу… – бормотал он, копаясь в тюке.

– Там каждый сюртук стоил от пятидесяти рублей, – глухим от ярости голосом выдал Митя.

– Кучеряво питерские портные живут… И шьют разнообразно – как я ни старался рукава от одного к другому приладить, не садятся, хоть ты наперстком убейся! Да и рукавов, чтоб совсем целых, не осталось, говорю ж, постарался, злыдня… Один сюртук я наладил, но тут такое дело… – Яков поскреб висок желтым прокуренным ногтем. – Был бы паныч приказчиком каким, сказал бы: носи и не морочь старому портному голову! А паныч – большого человека сын. Сыскареныш…

Митя твердо решил его убить. Хладнокровно и взвешенно, без всякой болезненной потребности, исключительно по собственному осознанному желанию. Сейчас посмотрит, что там с сюртуками, расплатится за сорочки и жилеты – чтоб не подумали, будто он убил из экономии – и прибьет. Может быть, даже наперстком. Если протолкнуть наперсток достаточно глубоко этой старой наглой твари в глотку…

– Митя! – задушенным шепотом выдохнул Урусов. – Исакыч, ты вовсе ума лишился?

– Молчу-молчу! Шо вы хотите со старого дурнуватого еврея, я ж не мой младший братик, политесам не обученный, на губернаторов не шью… – Старик вдруг засуетился, опасливо косясь на Митю, будто и впрямь понял, что перегнул палку… а в глазах его проблескивало спокойное, расчетливое любопытство. Так что медленно поднимающаяся из глубины души черная ярость Митю отпустила.

«Это ты меня специально, что ли, дразнишь? А зачем?» – Митя склонил голову к плечу, внимательно изучая старого портного. Яков Исакыч поймал этот взгляд, и юноше показалось, что на миг старик и впрямь занервничал. Круто повернулся спиной и полез в шкаф, вытаскивая оттуда… сюртук! Митин лучший, любимейший сюртук от Ладваль! С хриплым криком Митя метнулся к нему как к потерянному и вновь обретенному другу! Схватил, прижал к себе…

Что-то было не так! С сюртуком определенно что-то было не так! Митя медленно поднял его на вытянутых руках и с недоумением уставился… на два аккуратных вставных клина под грудью. Кожаных клина!

– Ну дык прямо же поперек полоснули! – развел руками портной, неожиданно демонстрируя смущение. – Знаю, что так не делается, но я уж по-всякому вертел…

«Мокошь знает что такое!» – возмущенно подумал Митя, натянул сюртук и мрачно уставился на свое отражение в ростовом зеркале.

– А вы знаете, вам… идет! – с явным удивлением протянул Урусов. – Есть в этом что-то… эдакое… – он повертел пальцами. – Вы у нас спортсмэн, автоматонщик…

Митя скривился – где тот автоматон! Но Урусов был прав – на автоматоне в таком сюртуке было бы… непривычно, но… стильно, да, стильно!

– Мне кажется, я даже что-то такое в Берлине видел… – Митя оглядел себя со спины.

Убивать старика он не будет. Пока. Мало ли что еще понадобится, при Митином неспокойном образе жизни. Но за наглость вредный дед поплатится прямо сейчас.

– Оказывается, столь превозносимые губернскими дамами таланты вашего племянника у него вовсе не от альвийской родни.

Яков помрачнел – будто его родичу не комплемент сделали, а обругали. Причем матерно.

– Ежели годится, так я вам еще один сюртучок-то справлю. – Избегая встречаться с Митей глазами, старик принялся торопливо складывать спасенные жилеты и сорочки.

– Но вы же понимаете, любезный Яков Исакович, что ни двумя сюртуками, ни парой жилетов я не обойдусь? Отшивать новый гардероб все равно придется, начиная с сорочек. – И Митя наконец выпалил то, что нес в себе от самого дома до мастерской: – Я хотел бы, чтобы это сделал маэстро Йоэль. Особенно меня интересует альвийский шелк!

– Ишь ты… – Старик дернул челюстью, будто хотел сплюнуть, да не стал. – Йоська, шлимазл длинноухий – маэстро! Вы его хоть всего измаэстрите, паныч, а шить на вас он не станет. Он на мужиков не шьет, только на девок. Ну и баб… А на мужиков – никогда!

– Я понимаю, что красота барышень и дам гораздо больше вдохновляет вашего племянника…

– Они охают и ахают и глазками стреляют: «Ах, господин Йоэль… Ох, господин Йоэль»… – Старик принялся пищать, складывать шишкастые руки и мелко моргать морщинистыми веками, пытаясь изобразить клиенток эльфа. – А не как мужики, сразу в лоб рубят: жид ты, Йоэль, и нелюдь альвийская, байстрюк поганый и мамзер беззаконный!^[4] Но ты, выродок, шей-шей, не отвлекайся!

Митя на мгновение почувствовал острую жалость к виденному им один раз в жизни альву – уж он-то знал, каково это, когда каждый встречный напоминает, что, несмотря на материнскую родню, ты – всего лишь плебей, выходец из низов. Как это портной сказал… сыскареныш. И тут же разозлился: тонкие чувства полуальва его интересуют только и исключительно в свете хорошо сшитых новых сюртуков. И сорочек с альвийским шелком. Никакой иной общности между носатым портным и им, юным дворянином с княжеской родней, нет и быть не может!

– И тем не менее я буду настаивать…

– Да настаивайте, паныч, мне-то что! Хоть на вишне, хоть на смородине… Только настойки свои извольте там, по другую сторону дома делать. Где братец мой меньшой, Аароша, с сестрицей и племяшом обретаются. Их покойный папаня Аарончика в Париж швейному делу учиться отправлял, Цильку – в Вену, оттуда оне и фасоны новые привезли, и обхождения, и вот, племянничка в подоле. А старший Яшка, я то есть, дома оставался, с папаней в дело вошел: старье ношеное стирал-отпаривал, подшивал-подпарывал. У меня и сейчас тут все попросту: на губернаторов с губернаторшами не шью, альвийским шелком не отделываю, кому надо – все туда! – Он махнул в сторону другой половины дома. – А только альвийского шелка там нынче тоже нет! Была малость, да весь на платья для первого бала барышень Шабельских ушел.

– И ничего не осталось? – напряженно спросил Митя.

– Про то вы братца спрашивайте, а я до его дел касательства не имею, – припечатал старик и аж прижмурился от удовольствия.

За дверью мастерской послышался перестук каблучков, и в мастерскую в вихре косичек и лент влетела девочка-ученица:

– Яков Исакыч, там вас Арон Исакыч кличут! Разом с его благородием Урусовым! – Девочка наскоро сделала перед княжичем книксен. – Гости у них – дюже важные! Просют быть!

Глава 6
Тайны «Дома модъ»

Старый портной сдавленно крякнул, глядя на девчонку не по-доброму.

– Ой! – Та в ответ потупилась и принялась теребить край фартука, кидая то на старика, то на Митю испуганные взгляды.

– Гхым! – Старик прочистил горло. – Ваше благородие, а может, коли уж вы тут, будет на то ваша ласка? Путь-то недолгий: два шага всего до братца моего, Аароши, в кабинет… То-се, чайку попьете, ну и с гостями переговорите. Гости важные, один так из самой столицы. А вы как-никак обещались.

– Я обещал, что выслушаю. Большего я не обещал! – настороженно напомнил Урусов. – И конечно же, не сейчас, когда у нас дело. – Он обернулся к Мите.

– Так мы его уже того… сделали! – возрадовался старик. – С паныча полтора червонца, и ежели еще что порвут-покромсают, милости просим… – Под частую скороговорку Исакыч наскоро завернул вещи в бумагу, одним стремительным движением перетянул шпагатом и сунул Мите в руки. – В следующий раз. Дорогу ж найдете? Та шо я такое говорю, шоб самоглавнейшего сыскаря сынок, как дите малое, дороги не нашел? Прям-таки оскорбительные вещи говорю. Ну шо со старого дурака взять! Благодарствуем и до скоро свиданьица! – И он выставил руку ковшиком в ожидании денег.

– Исакыч, ну ты… – почти взвыл Урусов. – Митя, мы уйдем вместе!

– Не беспокойтесь, Петр Николаевич… – негромко протянул Митя, не отрывая взгляда от старика.

Он поискал, куда положить пакет с вещами, потом столь же неторопливо достал бумажник и принялся неспешно вынимать купюры. Его спокойные, плавные движения явно бесили портного, а самому Мите давали возможность подумать.

Вежливость. И этикет. То, о чем не имеет представления старик из низов, но в чем должен быть сведущ сын Кровной Княжны. Этикет – разящий меч, но он же и непробиваемый щит, альфа и омега общества, он позволяет сохранить хоть какие-то тайны, не допускает лишнего любопытства и тем делает жизнь в свете приемлемой. А потому, раз княжич Урусов пообещал неопрятному старику и его родичам некую встречу, этикет велит Мите Меркулову поблагодарить, раскланяться и уйти! Не поинтересовавшись ни характером встречи, ни гостями из столицы.

– Я отлично доберусь домой сам, я ведь и впрямь не барышня, чтоб меня требовалось провожать, и не ребенок.

Глаза старика вспыхнули торжеством, он даже с ноги на ногу переминался от нетерпения.

– Благодарю вас, любезнейший… – Митя еще порылся в кошельке – уже без всякой нужды, исключительно для удовольствия понаблюдать, как изнывает старик. И наконец протянул деньги. – Вы были… – Любезны? Искусны в своем деле? – Вы меня… впечатлили. Весьма благодарен за помощь. Петр Николаевич, еще увидимся.

– Митя, не сердитесь! – принужденно улыбнулся Урусов, раздраженно косясь на портного.

– Что вы, Петр Николаевич, я вам очень благодарен! Всего доброго! – Митя взмахнул шляпой и вышел за дверь.

Хлопок створки не помешал ему расслышать сердитый голос Урусова:

– Дурак ты, Исакыч!

Митя усмехнулся: княжич – милейший человек, но теперь еще почувствует себя виноватым, а оттого станет вдвое милее. Митя быстро прошагал по коридору, взялся за ручку входной двери…

Требования этикета он удовлетворил целиком и полностью, а… как насчет зуда собственного любопытства? Старик-портной, вне всяких сомнений, связан со здешним «дном». Так было, так есть, так будет, пока ношеная одежда чего-то стоит, мазурики будут таскать ворованное «своим» портным на перелицовку. Но будь нынешние дела хоть сколько-нибудь незаконными, к Урусову бы старик не сунулся, да и так открыто при Мите говорить не стал. Так что стоит ли беспокоиться? Хотя-а-а… Портной осмелился нагличать, а здешний альв не желает на Митю шить… да что там, даже побеседовать не соизволил! Такое не может остаться безнаказанным.

Митя звучно потопал, хлопнул дверью, а сам остался внутри. Замер в темноте коридора, прислушиваясь. Из приоткрытой двери мастерской доносился гул голосов:

– …Так ждут же! В пятый раз присылают: где вы да когда будете! На лоскутья изошли паны ясные!

– Нетерпеливые паны уедут, а Митя Меркулов останется, – невинным тоном ответил Урусов.

– Батюшке наябедничает? – презрительно-настороженно буркнул Яков.

– Нет, – уверенно, будто знал Митю от рождения, отрезал Урусов.

– Тогда и ничего, – успокоенно хмыкнул портной.

– Ну-ну… Оптимист ты, Исакыч…

– Это чем вы меня, ваше благородие, обозвать изволили?

– Слово такое, от латинского языка происходит. Человек, который думает, что Мите Меркулову батюшка понадобится, если он тебя, дурака старого, наказать захочет.

В мастерской повисло мрачное молчание.

Лестно. И… неуместно. Конечно, высокое мнение настоящего Кровного, пусть даже малокровного княжича, а не полнокровного князя, заставляет чувствовать себя человеком значимым. Но нужно ли, чтоб каждый портной в этом городе знал, что он, Митя Меркулов, – опасен?

– Что ж… Пойдем, кто там так со мной повидаться жаждет, – снова раздался насмешливый голос Урусова, шаги…

Митя торопливо присел за наваленной в углу кучей мягкой ветоши. Куча спружинила, едва не завалившись Мите на голову, но удержалась. Дверь мастерской распахнулась, плеснув светом в темень заставленного старой мебелью коридора, раздались неторопливые шаги, звон ключей – портной запирал мастерскую.

– Аккуратней, ваше благородие, не споткнитесь, темень тут у нас.

– Да я-то не споткнусь, ты сам не убейся.

– Я привычный, каждый день тута… Ай-уй-юй! – Раздался гулкий стук, басовитое гудение и тяжелые прыжки вперемешку со сдавленной руганью – не иначе портной в темноте приложился об стоящее у стены древнее пианино. – Сюда… извольте… – сдавленным от боли голосом проскрипел он, и шаги удалились: уверенные и размеренные – Урусова, прихрамывающие и подскакивающие – Исакыча.

Митя выбрался из-за кучи ветоши, брезгливо встряхнулся и шагнул следом. Пол пронзительно скрипнул, хорошо, что в этот момент впереди хлопнула еще одна дверь и скрип потерялся в этом хлопке. Митя замер. Сапоги, что ли, снять? Ох и хорош он будет: со свертком чиненой одежды под мышкой с одной стороны и сапогами – с другой! Ну точно крестьянин, возвращающийся с заработков в родную деревню. Нет уж! Если его поймают… скажет, что вернулся узнать, когда будет готов второй сюртук, не застал никого в мастерской и пошел искать. Не поверят, конечно, но и усомниться не посмеют.

Митя неспешно двинулся по коридору, аккуратно обходя выставленную вдоль стен ветхую мебель.

Вторая дверь распахнулась беззвучно и так же беззвучно закрылась за спиной. Митя понял, что снова оказался в модном доме, – запахи изменились. Запах разогретых утюгов и мела остались, зато исчезла противно-маслянистая вонь ношеной одежды, сменившись ароматом пачулей^[5]. Невдалеке пронзительно стрекотала машинка.

Мраморный пол гулко цокал под подошвами, и Митя пошел на цыпочках.

«Красться по этому дому становится у меня традицией!» – мысленно хмыкнул он. Главное, труп снова не найти, его вполне устроят… убийцы.

Убийц было двое, и оба неторопливо поднимались на верхний этаж. Увы, хватать их не имело смысла – один наверняка Урусов, а второй… но Митя и без того не сомневался, что старый пройдоха связан с местным «дном». И всего-то два трупа на нем – да старик форменный скромник! Или слишком умен, чтоб самому кровью пачкаться? Хотя его поведение с Митей особого ума не выдает. Митя скользнул под лестницу, задрал голову, сквозь дубовые перила разглядывая, что происходит наверху.

Почти над головой у него прозвучали шаги, потом быстрый, отрывистый стук… Тут же распахнулась дверь – будто кто-то караулил прямо возле нее, и донесся негромкий голос Урусова:

– Господа… Маэстро Йоэль, рад вас видеть!

– Как лестно звучит! – ответил ему… вздох ветра… звон прохладного ручья по камням… свист серебряного клинка, ловящего солнечный луч… Ответил голос альва. – Благодарю.

– Так, а поди-ка ты отсюда, Йоська! Рюшки там пришей или еще чего… Тут дела серьезные, не для… маэстров. Да другим скажи, чтоб нас не беспокоили! – После голоса альва скрипучий козлетон старого портного звучал омерзительно, как вопль раскачивающейся на покосившемся заборе вороны.

– Петр Николаевич, наконец-то! Как же мы рады вас видеть! – подхватили из глубины комнаты.

Наверху снова хлопнула дверь, голоса словно отрезало. В наступившей тишине притаившийся под лестницей Митя услышал резкое, частое, злое дыхание. Наверное, так же дышал он сам, когда свитские великих князей поливали его грязью.

Где-то рядом резко распахнулась дверь, и послышался пронзительный женский голос, в котором Митя безошибочно узнал голос Цецилии Альшванг, полновластной хозяйки дамской половины «Дома модъ»:

– Йоська, цудрейтер, ты на кого там злобишься? У меня герань вянет!

Наверху рвано выдохнули, и по лестнице затопотали быстрые, злые шаги. Мелькнула двигающаяся с перехватывающей сердце грацией гибкая фигура, наряженная в простой приказчицкий сюртук, рассыпавшиеся по плечам длинные волосы цвета старого серебра… И альв стремительно направился вглубь дома.

– Не смей молчать родной матери! – донесся гневный вопль фрау Цецилии.

Снова хлопнула дверь, и воцарилась тишина.

Митя подождал еще мгновение и взбежал наверх, бесшумно ступая на самый край ступенек.

С любопытством осмотрел пустую приемную на втором этаже и несколько плотно закрытых дверей. Заглядывать не рискнул – из-за дверей не доносилось ни звука, понять, что внутри, было невозможно. Вот так откроешь, и окажется, что там в тишине и полнейшем молчании десяток клерков в синих нарукавниках корпят над счетными книгами! Стараясь двигаться все так же бесшумно, он шагнул к единственной двери, из-за которой слышались голоса. И впрямь традиция! Митя приник ухом к косяку.