Глава 6. Йоля
(Записки о воронах. Одиночество. Письмо)
В туннелях я поняла, что слышу и понимаю всё вокруг.
Чужие мысли всегда двухцветные: белые или чёрные. Я собираю их по одной, чувствуя, как они звенят во мне, словно монеты в моей старой кошке-копилке.
Только твои мысли я не читаю. Я не хочу знать заранее, что ты скажешь. Не хочу знать, какое слово ударит меня ещё больнее, и я превращусь в соляной столб, как жена Лота.
Это время одиночества.
Одиночества и воспоминаний.
Помнишь?
Твои шаги звучат внутри стен Святой Анны, как эхо. Кажется, что на голове у тебя бумажный мешок, а руки связаны за спиной. Нет даже прорезей для глаз. Ещё чуть-чуть и задохнёшься.
Слишком пронзительно одиночество, пропитанное тобой насквозь.
– А тебе было когда-нибудь горько, а? – Я сяду перед тобой на корточки, стяну с головы шляпу.
– Горько? – Зачем-то ты смотришь мимо. Как будто в самую пустоту, куда-то поверх головы, на часы или отрывной календарь.
– Горько, что хотелось завыть волком, понимаешь? Горько потому, что некуда идти. И больно, потому что не к кому.
Мне кажется, что я засохший комок глины. Царапаю кожу и смешиваюсь с выступившей кровью.
Во сне ты проводишь рукой по моим волосам, почти незаметно, как будто смахиваешь невидимую пылинку.
– Я знаю, Йоля. Ведь я как ты.
– Тогда скажи, как мне уйти, чтобы не вернуться? Как уйти?
– Из чужой головы не так просто сбежать. Если успеешь за считанные секунды, то, считай, спаслась, а нет – так и будешь кочевать среди чужих мыслей, снов, слов. И не изменишь ничего. Совсем ничего.
* * *
Иногда в мыслях-снах появляется облако, мягкое, как перина на бабушкиной кровати. Проваливаешься, как сквозь землю. Солнце рядом. Теперь каждое утро светит в глаза, в нос, в рот. Греет затылок. Не спрятаться.
Ветер звенит старыми стёклами, а колеса разбрызгивают солнце в разные стороны, а ещё шумит море. Хотя я точно знаю, что его нет.
Но ноги уже в тёплом песке. Горят, как будто кто-то поставил обе ступни на раскалённую печь.
Море расстилается бескрайним чёрным покрывалом.
А ночью волны с грохотом обрушивались на старый пирс. С визгом замирали где-то в воздухе и, поднимаясь ещё выше, со стоном падали вниз. Шли ровной белогривой стеной прямо на берег. Заливали все палатки, качели, рыбацкие сети.
Дождь заливал подоконники, стучал по жестяным крышам, как будто шёл напролом, наугад.
– Как будто звучат барабаны, да?
Димка сидит рядом. В мыслях он всегда рядом. Смотрит, как пони жуёт сухую траву наверху в дюнах. Наверное, он будет часто приходить сюда потом. Без меня. Будет ждать шторм, слушать, как в ушах звенит ветер.
– Барабаны в чужой голове? – усмехаюсь. – Хорошо, что летом многие мечтают о море. Ищут янтарь, прячут в них голоса и сердца. Бить в барабаны не лучшее занятие во сне.
– Не заблудись только, хорошо? В чужих мозгах лучше не копаться. Свихнёшься.
Улыбаюсь.
С Димкой не страшно. С Димкой вообще не страшно. С Димкой и в огонь, и в воду, и в чужие мысли.
– Ты обещал, не умрёшь? – говорю.
– А я и не умер! – он щурит весёлые серые глаза. – Как можно умирать, если вокруг такое творится, а?
Как можно умирать?
А ведь умирать, оказывается, проще простого.
Особенно, если это сон.
Глава 7. Сильвия
Меня давно предают. Сначала мама, когда уехала неизвестно куда на какую-то непонятную работу. Потом лучшая подруга Инга, когда начала травлю из-за моего веганства. Затем Сергей, когда бросил меня в парке одну. А теперь вот Йоля, потому что исчезла.
Даже не знаю, кого начать прощать в первую очередь.
Маму?
– Дороже мамы никого нет! – говорила Йоля.
Тогда мы читали «Разноцветную бабочку»4 в книжном клубе.
Каждый из нас по строчке. Получалось, что притча звучала разными голосами. А потом тихонько всхлипывали, чтобы Йоля не видела. Я даже не знаю, как она сама не плакала.
Нас в книжном клубе семеро, и все шмыгали носом, даже Сергей, а Йоля стояла у окна спиной к нам и молчала.
Скажет потом уже, когда появятся Хугин и Мунин:
– А ведь бабочка у Платонова не мечта вовсе.
– А кто? – удивлюсь.
– Предатель.
Я всё думала, что предать – это оттолкнуть. Это выдать, раскрыть, отдать. Оказалось, предать – это бросить.
Заманить и бросить.
Как Сергей.
* * *
Сначала мне всё снился тот день. Понедельник. Сразу после выходных.
Я шла и мечтала, как именно в этот понедельник я открою свой шкафчик с учебниками и не найду там записки «Дура, съешь мясо!». А в столовой на длинной перемене никто не тыкнет в лицо сэндвич с тунцом.
Инга не прошипит мне вслед что-то обидное, а Сергей пригласит в парк после занятий.
Сейчас я помню только то, что в тот понедельник я ела траву, которую девочки запихивали мне в рот.
Я помню Ингу, которая стояла и смеялась.
Помню куртку Сергея, которую он забыл на лавочке.
Помню свой рюкзак, который пинали вместо футбольного мяча.
Я помню.
Помню, что уже через неделю бабушка перевела меня на дистанционное обучение в другую школу.
Йоля сказала бы тогда, что я сдалась.
Но тогда я ещё не знала Йолю.
Не знала Йолю настолько, чтобы читать теперь её «Записки о воронах».
Не знала, где её встретить. Не знала, как позвонить, куда ехать, как сказать.
Я ничего не знала.
Четырнадцать – это возраст взрыва.
И взрывается всё сразу, а главное – сердце.
Разрывается на тысячи маленьких сердец, которые кто-то неловкий топчет прямо у тебя на глазах.
А ты плачешь.
Без слёз.
За тот год я научилась плакать без слёз. Беззвучно. Совсем так, как учила Йоля. Так, чтоб не узнали, не услышали. Не сломали ещё больше.
Глава 8. Йоля
(Братья-вороны. Туннели. Сны)
Сначала нас было двенадцать.
Тех, у кого город жил в каждой клеточке тела.
Мы чувствовали, как город вползает в развалины замка вместе с темнотой. Крадучись, останавливаясь, чтобы перевести дыхание. Вкрапливается по чуть-чуть, чтобы потом вдруг, осмелев, разрастись и наброситься, рыча и ворча от восторга победившего.
А я оглядываю похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падает прямо в воду (размазывает кровавое по щекам).
– Ну что же ты, маленькая? – оборачиваешься. – Что же ты, девочка? А может быть, ему не надо было умирать? Кажется, ты решаешь «да» или «нет».
И я ощущаю, как рассыпаюсь бисером прямо по воде. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй, ныряю, ноги и руки – опять сплошной клубок – не чувствую.
Я говорила, знала, мы больше не будем прежними.
– Понимаешь, мы больше не будем прежними. Совсем никогда. Понимаешь?
На груди у Димки флаг.
На запястьях браслет. Так мы находим друг друга в толпе.
Или среди стен, баррикад, голосов, песен.
По браслетам.
По флажкам.
– Если бы ты был деревом, я вырезала бы твои инициалы у тебя на боку. И ты бы не почувствовал боли.
– Я бы почувствовал.
Ты пульсируешь между рукой и ладонью, провожаешь каждый сантиметр, каждую линию – запоминаешь? Протягиваешься вдоль лица, будто пересекаешь.
Я знаю, это сон.
В снах смешивается всё. Всё, что знаешь, всё, что любишь, всё, что ощущаешь.
* * *
Белые халаты смотрят на меня откуда-то свысока, поглядывают на мониторы и считают секунды.
Шесть километров проводов вдоль и поперёк моего неподвижного тела. Прозрачные ленты по стеклу. Выпорхну, вдыхая свежесть, хотя от солнца осталась всего лишь красная точка, устроюсь рядом, пожму горячую руку. И может быть, мне станет лучше.
– Скальпель!
Наверное, пришло время расставить все точки и запятые. Я обязательно нарисую картину и перережу запястье, ведь у каждого своё хобби, даже если оно кажется странным. Я не истеку кровью, я обязательно спасусь и отправлюсь на крышу. Опять возьму тряпку и вымою небо. Чтобы всё было без пятен и не осталось разводов.
Кто-то из двенадцати опять посмотрит на меня из глубины зеркала.
– Простая контузия!
Напудренное лицо мима.
– Снайпер c гвоздём в башке – это весело! – крикнет мне кто-то.
И боль, действительно, растворится где-то внутри меня. Застынет где-то под кожей и подберёт щупальца.
Я не знаю этого сна.
В туннелях сны пробираются в меня случайно.
Выглядывают из тёмных углов, хрустят битым стеклом под ногами.
– Чей это сон, а? – потяну за рукав Браги. – Кто вообще смотрит такие сны?
* * *
Упаду в подушки.
Почувствую Димку через простыни и одеяла.
И голос прозвучит эхом, наполнит звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Отмахнётся от сигареты, отодвинет кофе, покружится на белеющем подоконнике.
– Почему мне не надо, чтобы ты летала в своих снах? – засмеётся. – Нет ничего хуже бабочки или птицы.
– Почему?
– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Они как рыбы, и у них немая душа.
– Тогда что мне делать?
Димка пожмёт плечами.
– Иди дальше! Где-нибудь будет выход.
Я отыщу свой кособокий рюкзак и шагну на качающийся мост.
Два самурая встретят меня на той стороне и нальют саке.
Дымящаяся гильза крутится в руках.
– Попала? – удивляются.
– В глаз попала, а могла в сердце.
Лежу потом на холодном лунном грунте, делю звёздное небо на части.
Щека к щеке.
– Интересно, а на Луне холодно?
Димка смотрит на меня и улыбается.
Он всегда улыбается.
Один из двенадцати.
Один.
* * *
Двенадцать.
Впереди нас поля, утыканные телеграфными столбами, и потрескавшийся асфальт с еле заметной разделительной полосой.
Ноги вязнут в мокром грунте.
– Ты давно с нами? – один из двенадцати кладёт мне руку на плечо.
– Год или больше. – Отворачиваюсь.
У него ковбойская шляпа и позолоченная маска с птичьим клювом.
– Послужной список большой? – Его рука на плече тяжелеет.
– Короткий!
Белеет коробок придорожной закусочной.
Браги – голый, с обломками крыльев за плечами, с ног до головы покрытый рубцами и язвами, равняется с нами. На шее у него ошейник. Белая чёлка свисает на глаза. Из остатков крыльев торчат полые кости.
– У тебя ещё всё впереди, – его глаза смеются. – Совсем всё!
Утро опускается за горизонт, и солнце оказывается прямо на ладонях. Огромный шар из дутого жёлтого стекла.
Сажусь на корточки, и солнце катится по пожелтевшей траве куда-то в овраг.
– Запомнишь хоть нас? – Один из двенадцати заглядывает мне через плечо: – Или ты только сны запоминаешь? Хотелось бы, чтоб помнили.
И Браги достаёт мольберт.
Глава 9. Сильвия
YouTube
Silva_vlog
– И опять привет, мои дорогие! С вами я, Сильвия!
Подписывайтесь на мой канал! Вместе нам будет интереснее!
Выключаю камеру.
Стираю с губ помаду.
Почему-то снимать «видеоболталку» сложнее, чем готовить еду в прямом эфире.
Понимаю фуд-блогеров, они могут снять все видео заранее и «выкладывать» потом на канал по расписанию.
А вот «болтать» в прямом эфире гораздо сложнее, хотя и продумываешь темы заранее и даже текст пишешь отдельно, чтобы подглядывать потом.
На минуточку мне даже показалось, что язык перестал ворочаться. Как будто я стала немой и все слова распухли в горле.
Вспоминать – это как на байдарках плыть против течения. Быстро выбиваешься из сил, весла всё тяжелее и тяжелее, кажется, ещё чуть-чуть – и нырнёшь под воду. Разве что только какая-нибудь невидимая сила может помочь.
Йоля говорила, что в такие моменты надо подумать, что кому-то сейчас тяжелее, чем тебе. Намного больнее. Страшнее. Мучительнее.
Почему-то теперь я вспоминала и думала лишь о ней. О том, где она теперь. Насколько далеко? Где она ночует? Обнимает ли её кто-нибудь, когда страшно?
Не потерялись ли в пути Хугин и Мунин?
Нашлись ли те двенадцать братьев-воронов? Тех, о которых она писала в своих записках.
Узнали ли они друг друга? Столько лет прошло, столько зим. Да и правда ли, они эти вороны?
Одна только Йоля знает.
Глава 10. Йоля
(Всё ещё вороны)
Сажусь на мокрые ступеньки прямо под дверью. Вытягиваю ноги.
Ветер звенит стеклом вчерашнего солнца. В трещинах между стенами сквозняк.
Ёжусь.
– Ты ищешь кого-то здесь? – Человек в ковбойской шляпе выныривает откуда-то из темноты.
Пожимаю плечами.
Он садится рядом со мной, расстёгивает рваную куртку. На груди у него огромная фляга в форме сердца. Он снимает её, отвинчивает крышку и жадно пьёт, кашляя и утираясь грязным рукавом.
– Война не скоро закончится, ты ещё успеешь найти. – Прислоняется плечом.
Поля шляпы закрывают прорези глаз в маске.
– У тебя есть имя? – спрашивает вдруг. – Или ты тоже безымянная, как все вокруг?
Позолоченная маска с птичьим клювом съехала набок, обнажив худые серые щеки.
– А у тебя?
– У меня проще. Я солдат. Повезёт – убьют тут. Не повезёт – выберусь и опять начну жить обычной жизнью.
Он смеётся, толкает меня плечом.
– Не дрейфь! Мы доберёмся! Это ещё не самое плохое место.
Замок плавает уже где-то между облаков. Серые шпили то исчезают, то появляются на поверхности. От каменных часов на башне осталось лишь крошево. Ветер, набежав, перекатывает волны пыли.
Кто-то грязно ругается. Хромая, бегает по плацу и грозит небу тростью.
На нем парадный мундир оберфюрера. Усики, словно траченные молью, торчат клочьями.
Рядом три солдата вскидывают руку в приветствии.
Флаги тихо шлёпают на ветру.
Это опять чей-то сон.
Сон, который случайно бросили мне под ноги, а я так же случайно подобрала.
Оборачиваюсь. Бело-голубым пламенем вспыхивают прожекторы, рассекая черноту сгустившихся сумерек.
– Ложись!
Кто-то рванул меня за руку и опрокинул на землю. Волна пыли набилась в рот.
Отплёвываюсь.
Мечи прожекторов, пошарив по небу, останавливаются, замерев у лунной тропы к замку.
– Не двигайся! – рядом локоть солдата в ковбойской шляпе. – Ты что? Дура! От храбрости ошалела, да?
Помост мерцает зелёными и жёлтыми подсветками.
Вскидываю тяжёлую снайперскую винтовку.
– Не промажь! – ковбойская шляпа щекочет мне щеку.
А стеклянные бисерины повисают в воздухе.
* * *
– Расскажешь, как его звали?
Мои руки всё ещё дрожат. Прячу их в карманы, втягиваю голову в плечи.
Птичий клюв позолоченной маски утыкается мне в плечо.
Отворачиваюсь и зажмуриваюсь, потому что миллиарды глаз опять распахнулись по всему телу.
– Его Димкой звали. Он меня прятал от танков.
– А теперь где он?
– Пропал.
Мой голос звучит эхом, наполняет звенящую пустоту запахом, движением и жестом. Чувствую, как вплетаюсь лентой в косы, сжимаюсь, чтобы запомнить, чтобы вынести на коже хотя бы частицу того далёкого уже прошлого.
– Вороны не плачут! – поля ковбойской шляпы касаются щеки. – Запомни, ладно? Ты же из них, да? Из воронов?
* * *
А потом под ногами уже слоистый лёд, редкая снеговая плешь.
На ногах «кошки» с шипами, на головах капюшоны.
Где-то впереди голос инструктора:
– Не торопиться, не отставать! Сохранять дистанцию!
Солнце выкатывается прямо под ноги.
Город внизу. Почти на ладони. Острые шпили и коробки-небоскрёбы.
А прямо за перевалом лунная тропа.
Тёмные квадраты. Мы наступаем на собственные тени.
Не обернуться.
Шелест крыльев прямо над головой.
Вороны. Сбились в кучу.
Я прячусь.
Мелькаю среди колонн, ныряю в мозаичные плитки, разбиваю колени и царапаю локти. Падаю на дно мелкими крошками, и вода идёт горлом, и я, кашляя, не зову на помощь, а только хватаю ртом воздух, как рыба. Бью невидимым хвостом, покрываюсь серебристой чешуёй.
– Зачем тебе вороны? – спрашиваю у ковбойской шляпы.
А он прицеливается, и за его спиной распахиваются большие чёрные крылья.
– Меня Сигурд зовут! – говорит, не проворачивая головы. – Я обычный рыбак из деревни.
Глава 11. Сильвия
У нас с Йолей был тайный язык.
Тот, который никто не знал. Мы сами его придумали. Хотя языком его сложно назвать, просто какие-то отдельные слова, знаки, жесты.
Например, слово «хорошо» мы показывали: скрещивали два пальца, как на удачу. «Привет» – это поднятая кверху ладонь. «Нет» – просто закрыть глаза.
Мы даже словарик завели, куда записывали всё придуманное. Йоля говорила, что тайный язык можно создавать годами, поэтому мы особо не торопились, всего десять слов придумали. Для начала надо самим всё запомнить, а потом уже другим показывать.
Толкин ведь тоже эльфийские языки не сразу придумал.
Допустим, вэнья, язык эльфов Валинора, в Средиземье стал «эльфийской латынью», языком, на котором произносились торжественные речи.
Был даже язык гномов – кхуздул. Тоже непростой, кстати.
И не думаю, что Толкин придумал эти языки за ночь, так что у нас с Йолей впереди было много-много времени.
Но десять придуманных слов всё же было. И мы часто «перешёптывались» по утрам в коридоре.
Было так смешно видеть, как одноклассники непонимающе поглядывают на нас. Думаю, они мысленно даже пальцем у виска крутили, в открытую не решались – Йоля же учитель. Можно и замечание схлопотать: оставят после уроков или родителям позвонят.
Но Йоля, конечно, вряд ли бы замечание написала. Не любила жаловаться, и все это знали, даже хулиганы.
Возможно, мне не надо было уходить тогда. Признавать себя слабой, беспомощной, бессильной.
Но я ушла.
Год училась удалённо совсем в другой школе.
Год встречалась с Йолей в Zoom по субботам и врала ей, что перевелась из-за проблем со здоровьем.
Йоле было легко врать. Она верила, как мне казалось. Хотелось сказать ей:
– Неужели вы не видите, всё вокруг совсем не такое белое!
Но я не говорила.
Вот тогда у меня и появилась первая маска. Маска бедной, слабой девочки.
Хилой, уязвимой, бессильной.
Маска той, которую надо жалеть. Я хотела, чтоб меня жалели.
Мама. Бабушка. Сергей.
Йоля.
Я хотела, чтобы все вокруг меня жалели.
Но мама уехала.
Редкие звонки по скайпу, сочувствующая улыбка, извинения, обещания, что скоро приедет, но так и не приезжала. Всё откладывала, говорила, что много работы, а потом пропала совсем. Только значок в скайпе «нет на месте» остался.
А теперь Йоля.
Бросила. Ушла.
Говорила, оставлять – труднее всего. Но оставила.
Наверное, даже не вспоминает.
Конечно, ей в школе не место, хотя кто знает, где её место вообще. Среди воронов? С ветром за спиной?
Ищи ветра в поле!
Знать бы ещё, в каком поле искать.
Глава 12. Йоля
(Всё ещё вороны)
Ветка скрипнула, и тело ангела повисло в петле.
Ремень был широкий, и ангел висел, глядя на нас удивительно ясными, совсем детскими глазами. По его лицу катился пот. Ему не связали рук, и, уже теряя сознание, он потянулся к душившей его петле, но тут же сжал забинтованные кулаки и вытянул руки по швам.
– Давай! – Старший из воронов заметался: – Давай скорее вытягивай!
Солдаты подхватили его, вынули из петли и опустили на землю. Офицер набрал из бочки стакан воды и плеснул ангелу в лицо.
Глаза открылись. Блеснули тем же удивительно ясным светом. Окатили горячей волной, заполнили лёгкие, выплюнули вместе с гарью и пылью прямо на мозаичные плитки плаца.
А я оглядела похоронный зал.
Молча, по колено в воде, упираясь спиной в мокрые стены, не вздрагивая, когда кто-то, причитая, падал прямо в воду, шла крадучись то ли кошка, то ли человек.
– Научилась убивать ангелов? – голос шелестит за спиной.
Позолоченная маска с птичьим клювом совсем рядом. Только дотянуться. Почувствовать шероховатую поверхность.
Опуститься ниже. Обнять колени. Чтоб ни шага, чтоб ни одного движения. Чтоб застыть. Замереть.
– Но ты же хотела о смерти, – прошепчешь. – Ты же хотела. Думаешь, я не догадался, что ты ведьма. Собиратель снов. Бродяга. И что? Все сны из-под ног забрала?
Пожимаю плечами. Я уже давно перестала понимать, кто я и чего хочу на самом деле.
Его рука повисает в воздухе. Ладонь с рваной раной.
– Ты что, уходишь? Бросаешь? Тебя назовут предателем! – хочу сказать ему в спину. – Тебя найдут! Ты же знаешь. Отсюда не сбежать!
Но молчу.
Вижу, как ковбойская шляпа опускается на глаза. Он оборачивается.
– Почему мне не надо, чтобы ты летала? – засмеётся. – Нет ничего хуже бабочки или птицы. Летающий бродяга – вот невидаль!
– Почему? – шепчу. – Почему невидаль?
– Потому что люди всегда закрывают глаза заранее, так и не разглядев полёта. Увидят ведьму в небе – подумают, ворона!
Он тает прямо в вечернем тумане. Растворяется, сравнивается с мозаичными плитками, чеканит шаг где-то внутри площади.
А потом замирает, останавливаясь. Я вижу, как смотрит на меня.
– Да пошли вы все!
И позолоченная маска с птичьим клювом катится по лунной пыли прямо к моим ногам.
Теперь я знаю, чьи сны я буду смотреть долгими тёмными ночами.
* * *
Огонь в моих руках превращается в арбалет.
Огненные стрелы, огненный ветер, огненный дождь – это всё, чему я научилась в подземельях, где жила после Димки. (Или вместе с ним, ощущая его дыхание по ночам в холодных сырых стенах.)
Огонь рос внутри меня в одно время с одиночеством. Грел, прожигал насквозь, сжигал даже, иногда дотла, полностью, а иногда оставляя на ладонях руны.
Я училась читать их, как книгу. Училась чувствовать, ощущать, испытывать. Силу, слабость, волю, сущность.
Сквозь кожу я слушала мысли. Свои и чужие.
Слова, мысли расписывали кожу причудливыми узорами. Чем-то они были похожи на морозные узоры на окнах. Из той моей прошлой жизни, когда я ждала маму и пыталась разглядеть её сквозь морозные стёкла.
Теперь я ждала Димку. Не верила, что могла оставить его среди войны. Среди баррикад, взрывов, обломков.
Я искала выход. Но кротовые норы путали меня, водили за нос, проходы сливались в один длинный, почти бесконечный коридор. Я шла и оступалась. Стояла по колено в воде, слушала, как в груди стучало сердце, а там, за сырыми холодными стенами, звучали мысли. Слова. Фразы.
Свои и чужие. Незнакомые. На разных языках, которых я даже не знала.
* * *
Что могло быть с нами среди войны?
Когда тебе пятнадцать, ищешь не выход, а вход. Вход в жизнь, в мир, в эпоху.
Вход в то время, когда рассвет наступает сразу. Не брезжит, чуть приподнимаясь над морем, не дразнит, чуть вспыхивая где-то на самом краешке горизонта. А полыхает красным среди перины облаков. Проваливается на мягком, выглядывает тысячами лучей-глаз, пронизывает насквозь, как ветер, хватает за окоченевшие пальцы, разматывает шарф.
А ты всё время, в котором можно сказать:
– Хочешь, мы поживём вместе? Будем спать рядом, а сны будут сниться одинаковые. Или даже один сон на двоих, если захочешь? Купим вторую подушку. У меня есть весенние наволочки.
Надеешься на то, что можно молчать, расплываясь друг в друге и наполняя тела не собой, а ветром за окнами.
Думаешь, война – дождь, закончится же когда-нибудь.
Живёшь наступающей осенью или зимой. Мечтаешь о далёком море, о шуме набегающих волн.
Представляешь небо, облака в лужах.
Чувствуешь дыхание, считаешь звёзды, что раскинулись по коже сверкающим рисунком.
В шестнадцать всё ещё умеешь строить воздушные замки и тебе совершенно всё равно, что кто-то придёт и всё-всё разрушит.
Потому что есть Димка.
А с Димкой не страшно.
С Димкой в огонь и в воду. На те самые баррикады, под танк, под обломки, осколки.
– Мы больше не будем прежними! – говорю опять.
Я знаю, он слышит. Слышит сквозь серые сырые стены.