Так что в каком-то праздничном и ярком хаосе разговоров, восхищений и фамильярностей время плавно подошло к рождественскому ужину, к которому аппетит Джулиана уже начал возвращаться. На выбор был копчёный лосось, индейка с каштанами и запеканка с морепродуктами. Что-то он в последнее время был сыт по горло морской диетой на всех этих званых вечерах и деловых обедах, так что с удовольствием набросился на индейку, и Майкл последовал его примеру. Они умяли столько, что места для всяких бланманже и крокембушей уже у них не было. Обычно он не позволял себе на изысканных вечерах, где правит искусство переедать. Но сегодня был особенный день, и хотя его личность была не так уж важна в этой эпопее мраморных статуй, во всяком случае, в глазах этих гостей, он чувствовал себя приближённым к самой элите в этот момент. Да и то, что он сидел рядом с Райаном, о многом говорило, и он даже на миг представил, что они с ним – пара (как он представлял уже много лет), и что это их первая совместная галерея, и он так горд им, и он так любит его! Но напротив сидел самый родной Майкл, и он осознал, что ему этого достаточно.
Он настолько приземлился после того, как личность натурщика была раскрыта, что не мог даже наслаждаться выставленными работами, они все казались слишком далёкими и недоступными, как и его скульптура. Нужно было позволение войти в их внутренний мир, и сейчас у него было совершенно не то состояние, чтобы впитывать в себя это одухотворённое искусство. Сегодня мраморный Джулиан, копия его совершенного эго владычествовала в садах комильфотного искусства, и чувство заслуженного блаженства окутывало его прямо-таки с оргазмическим напором.
Так что он себе в тот вечер позволил и нюхнуть кокаина, и выпить лишка шампанского, и под не слишком танцевальную музыку он умудрялся устроить в этих просторных и стерильных залах танцы, выпустив на волю сдержанный вариант своего party animal. Возможно, иногда его манеры теряли свой рафинированный лоск, и он порой вёл себя чересчур шумно или развязно, но он в этот день сиял, его душа парила в экзальтированном порыве эмоций, которые в кои-то веки он мог распознать и удержать в себе. Он приблизился на шаг к своему идеальному «я», и гости галереи не могли этого не заметить, они буквально окружали его вниманием. Так что они были одними из последних с Майклом, кто покинул выставочный зал, и хотя ему хотелось поговорить наедине с Райаном и Жаном, у тех не оказалось на него времени. Но вернулся он домой просвещённый и полный сил.
16
Когда прошло несколько суток после открытия выставки, Райан наконец-то мог спокойно отпустить эмоции и проанализировать свой успех. Весь нью-йоркский бомонд смаковал утончённость и оригинальность его выставки, их с Ланже чуйка не подвела, эта выставка привлекала думающих людей с невероятно развитым собственным чувством вкуса. Это была не та публика, которая будет глотать всё, если им подали это как шедевр их любимые художники или арт критики. Подобная публика не терпела второсортность или бессмысленную поверхностность, утолить жажду новизны в искусстве таких людей было непросто. И глядя сейчас на всю проделанную работу, отсутствие отдыха, огромные вложения и организационные промахи, Райан сейчас наконец-то мог смаковать это чувство удовлетворения после хорошо проделанной работы. Его мечты сбылись настолько быстро, что он даже не знал, что делать со своим новым счастьем, которое сейчас можно было прощупать со всех сторон, наслаждаясь его совершенством. Но он ощущал лишь усталость и желание находиться дальше от людей, мечтая ещё сильнее сближаться с произведениями искусства собственной галереи. Он понимал, что это временно, почти всегда после грандиозных проектов, в которые ты вкладывал столько энергии и ресурсов, наступает депрессия, что-то типа послеродовой. Он сидел в безмолвном одиночестве галереи, которая закрылась на рождественские праздники, созерцая искусство и чувствуя себя так, как будто у него самого настал бесконечный творческий кризис.
Он, как творческий человек понимал, что такое творческий кризис, в последнее время он смело мог расслабиться и концентрироваться на том, к чему лежит его душа, его система работала, его дизайнеры были такими талантливыми, что создавали из его сырых идей настоящие шедевры. У него набралось так много набросков и готовых работ, которые он бы с радостью выставил в собственной галерее, но, увы, они все были каким-то обобщением его идей, ему так и не удалось раскрыться по-настоящему хотя бы в одном своё полотне, чтобы оно смогло жить собственной жизнью. Да, он вдохновлялся тем, что его одежда оживала и имела такой успех, но его душа художника жаждала покорить изобразительное мастерство с тем же изяществом и рвением. И хотя он уже выставлял несколько своих работ на определённых мероприятиях и получал хорошие, но сдержанные отзывы, его нынешняя галерея была уровнем выше, да и сравнивая свои работы с теми глубокомысленными шедеврами, что обитали здесь, он понимал, насколько они инфантильны и примитивны. Примитивны не в том смысле, когда простыми методами ты добиваешься полной гармонии, доказывая практичность минимализма, а просто тупо кустарные, плоды простецкой самодеятельности.
До своей галереи он был довольно уверен в своих силах, но после того, как они собирали и составляли с Жаном эту коллекцию, суровая правда вылилась на него, и ему ничего не оставалось, как вдохновляться работами воистину талантливых художников, пытаясь исцелить раны из-за острого творческого кризиса. Он старался максимально отстраняться от этих работ, не пропуская через призму собственного опыта, хотя это и было невозможно, чтобы эти произведения не воспринимались предвзято, чтобы извлечь из них как можно больше истины. И вняв советам Ланже, он старался не цепляться к имени или стилю, ведь чтобы понять истинный посыл картины, необходимо избавиться от догматического мышления, иначе можно пропустить самое важное. И во время этого продуктивного созерцания, его личность где-то стиралась, и он сам становился всего лишь декорацией в этом тёмном зале, наполненном сакральными арт объектами.
Скульптура Джулиана была отдельной темой, он всё чаще возвращался к ней, сидел напротив неё, пытался считать, раскрыть её тайну, но некая недосказанность до сих пор витала вокруг неё, и жажда раскусить эту тайну становилась навязчивой, болезненной, сумасшедшей. И он не выдерживал этого жгучего голода и звонил Жану, чтобы попробовать через создателя подобрать ключик к его творению.
Жан терпеливо объяснял ему всё то, что говорил ему уже сто раз, что его скульптуры гармоничны, они познали две полярности и обрели вечность и ясное понимание всего, но если человек сам ещё в поисках этой гармонии, скульптура ему может не раскрыться до конца. Но Райан знал, что это не то, что он хочет услышать, было что-то ещё, что связывало его с этой скульптурой, мешающее познать истину.
– Я думаю, это связано с тем, что ты знаешь лично Джулиана, – сказал, наконец, после почти минутной паузы Ланже. – Ты их сравниваешь, возможно, в Джулиане для тебя тоже осталась какая-то загадка, и ты через скульптуру пытаешься раскусить и его самого. Но мой тебе совет, не сравнивай их, Джулиан отдал скульптуре всё, что мог, она теперь имеет лишь его облик, всё остальное уже проработала сама скульптура. И даже если ты познаешь эти тайны скульптуры, что тебе не дают покоя, это не значит, что ты автоматически раскусишь и Джулиана. Мои скульптуры не привязаны к этой земле, помни это.
Слова Ланже задели и встревожили Райана, потому что он попал в точку, Райан действительно видел что-то в Джулиане такое, что не поддавалось разумному объяснению. Он сейчас не мыслил в рамках банальных гормональных изменений, и даже не помышлял о глубокой эмоциональной связи между ними или общих интересах и взглядах на жизнь. Тут было что-то ещё, что-то витающее совсем близко, но до сих пор неуловимое, но Жан оказался прав, Райан реально сравнивал Джулиана с его мраморной копией. Как же он желал, чтобы Джулиан и в жизни был бы так безупречен, и как мечтал о том, чтобы эта скульптура имела хотя бы половину процента от живительной энергии Джулиана! И хотя он не воспринимал при этом эту скульптуру как невоодушевлённый предмет, для него это даже не был предмет, эта скульптура жила своей собственной абстрактной жизнью, далёкой от биологических понятий, но, тем не менее, ей никогда было не впитать в себя той неподражаемой живительной силы.
Боже мой, думал он, почему не существует чистого идеала? Почему, когда я нахожу что-то воистину безупречное, оно имеет такие невосполнимые прорехи, когда ты углубляешься в самое его сердце? Почему это божественное мраморное изваяние способно лишь на миг коснуться нас своей чистотой и совершенством, а потом вновь растворяется в своей отрешённой нейтральности неживого? И почему самые красивые, умные, интересные, яркие люди, даже самые лучшие во всём, почему они не могут быть во всём идеальны? Физическая красота так недолговечна, так притянута за уши, стоит только познакомиться ближе с телом даже самого красивого человека, молодого и пышущего здоровьем, как все эти мелкие несовершенства обрушаются на тебя, убивая все мечты. И тогда хочется бежать в мир идеальных скульптур, которые на тебя молча взирают без осуждения или привязанности, безжалостно лишая всё жизненной энергии.
Но он очень хорошо запомнил тот момент, когда Джулиан увидел свою скульптуру. Ему было крайне трудно задерживать на нём внимание, к тому же его голова была забита списками гостей, недостатком бокалов, важными звонками клиентов и прочей организационной мутью, чтобы расслабиться и получать удовольствие, как все эти люди вокруг. Он тут работал, и это был его первый подобный опыт (такой масштабный), так что все эти, не связанные с работой нюансы улавливались им, скорее третьим глазом. Но этот момент он не мог пропустить, и когда он настал, и Джулиан разглядывал своё мраморное изваяние, ему казалось, как будто открылись врата рая (или всё же ада?), и сверженный оттуда ангел впервые смотрел на своё отражение. Как будто что-то наконец-то дошло до точки кипения, и их слияние вспыхнуло бликом последовательной гармонии, и весь мир был освещён этой идеальной чистотой полноценности.
Но потом наваждение прошло, и вся человечность Джулиана вдруг отразилась в его болезненной фигуре, такой небезупречной, такой обыкновенной. И скульптура вновь стояла на страже в мире неживых, не позволяя больше никому проникнуть в глубины своего мраморного сердца. Неужели ради этого мига слияния я одержим этой скульптурой, думал он, разглядывая её пластичные изгибы во тьме галереи? Неужели это всё, что мне мог дать Джулиан? Эти размышления вводили его в депрессию, за окном как раз было Рождество, он отменил из-за авралов работы их с Лео бал, и в итоге Лео улетел со своим новым мальчиком в Италию на праздники. Райан не ревновал. Наоборот, так было спокойнее всем. Ему срочно надо было видеть Джулиана рядом с этой статуей, возможно, когда никто ему не будет мешать, он сможет вновь уловить их слияние, и скульптура раскроется ему до конца? Но Джулиан улетел с бойфрендом к его родителям куда-то в Колорадо, и вернётся только в начале года. Ему предстояло смириться с этим и терпеливо ждать его приезда.
17
После выставки Джулиан был на каком-то ненормальном подъёме, несмотря на то, что его настигла какая-то противная хворь. Его небезупречность по сравнению с его мраморным двойником теперь не давила на него своим превосходством, а наоборот, двигала его принять вызов скульптуры и стремиться познать то же самое и добиться этой идеальности на пути к высшей экзальтации. Конечно, его иногда передёргивало от воспоминаний, когда скульптуры Ланже не просто показывали ему обратную сторону своего перфекционизма, но и засасывали его туда, в царство анти-жизни и полного упадка. Он понимал, что всё это его ждёт, если он намерен пройти путь знаний до конца, ему уже было плевать на последствия, он готов был терпеть, страдать, бояться, сомневаться, умирать и воскресать много раз, лишь бы приблизиться к тому состоянию, что излучала его мраморная копия. Но это всё было настолько абстрактным, он совершенно не понимал, как и куда копать, чтобы добиться этого состояния, но одно он знал точно, смысл жизни он себе нашёл однозначно.
Зимние праздники прошли как в тумане, у них было так много дел, у Майкла была большая семья, и пока они навестили каждого члена семьи, он уже скучал по Нью-Йорку, потому что семья Майкла не отличалась слишком высокой толерантностью к сексуальным меньшинствам. Потом они улетели в Канаду на горнолыжный курорт в Лейк-Луиз, где покорили немало экстремальных горок, при этом ничего себе не сломав. Энергия у Джулиана била через край, так что он готов был кататься до тех пор, пока его не возьмут в олимпийскую сборную. Он налегал на экзотическую еду, обходил все ближайшие бары и рестораны, перезнакомился со всеми туристами и местными жителями, потому что в одиночестве не мог расслабиться, его мысли парили вокруг своей скульптуры, в который раз намекая, какой он был неидеальный. Возможно, ему хватит всего пару сеансов наедине со своей скульптурой, чтобы приблизиться к её отрешённому и гармоничному восприятию мира, и он преобразится во всех смыслах, в этом он не сомневался. Он даже мечтал о том, чтобы покорить вечность, но это уже было из области фантастики, так что приходилось настраивать себя на то, чего он реально мог достичь. Этот отпуск был совсем не длинным, уже в начале января ему надо было возвращаться в офис, но всё равно каждый день, хоть и наполненный смыслом и радостью, казался ему мучительно долгим.
Майкл был таким расслабленным, таким нежным, таким понимающим, что он просто растворялся в его любви и обожании, и их планы о покупке новой недвижимости становились ещё более осуществимыми. Да и они присматривали себе собачонку в элитном питомнике, и пока склонялись между салюки и бородатой колли, решив взять щенка с хорошей родословной, генетикой и в том возрасте, когда его просто воспитывать. Это семейное сближение с Майклом дало Джулиану понять, как ему важна стабильность этой внешней стороны, ему никогда не была скучна рутина отношений, он всегда получал удовольствие не только на первых свиданиях, но и на обыкновенных ресторанных посиделках, когда они радовали друг друга очередной порцией романтики. Он до сих пор испытывал тот же трепет перед брачными играми, он до сих пор так же любовался красотой и грацией Майкла, и до сих пор ощущал прилив счастья и покоя, когда тот признавался ему в любви. И именно в этом отпуске он понял, как он ценит то, что имеет. Эта была часть его нормальности, часть его человечности, наравне с карьерным ростом и социальными контактами по всему миру, которая была для него необходима, чтобы чувствовать себя в мире живых, в мире цивилизации, в мире социального развития. Искусство же возвышало его, отбрасывало его человечность и давало ему насладиться тем чувством, что он состоит не только из плоти и крови. И он всегда умел найти гармонию между двумя этими истинами, но сейчас жажда познать жизнь от и до поглотила его.
18
Как только Джулиан вернулся в Нью-Йорк, Райан поспешил пригласить его и отметить их успех со скульптурой, а также прошедшие праздники, но ясно дал ему понять, что никаких бойфрендов с собой не брать. Райан боялся пока видеть Джулиана наедине со своей мраморной копией, поэтому пригласил и Жана Ланже, который обустроился в своей новой студии без особых проблем, и пока не планировал возвращаться назад во Францию. Ланже был нужен как нейтральная, но связывающая сторона, к тому же он надеялся, что если Жан увидит Джулиана из плоти и крови и мраморного Джулиана вместе без посторонних лиц, он сможет понять то, что у него спрашивал Райан, и объяснит ему это беспокойство и найдёт недостающее звено, что скрывает скульптура. Спустя несколько недель Райан так и не познал покой, статуя стояла безмолвным истуканом, как ритуальный идол, и из-за недостатка веры не позволяла проникнуть в свои тайны. С этим надо было покончить, все они потеряли покой, он это чувствовал, и только Жан мог дать им все недостающие ответы. Хотя Жан дал им всё, чтобы погружаться самим и изучать истины, что предлагала принять скульптура, только как пробить все барьеры и высвободить эти правды? И не провоцирует ли он открыть ящик Пандоры? Но какая опасность могла таиться в этом безобидном желании, вдохновлённом высоким искусством?
Он чувствовал не только своё нетерпение, но и Джулиана, который, как правило, после отпусков ещё долго раскачивался, сожалея, что приходится возвращаться в свой рутинный мир Нью-Йорка. Но не сейчас. И хотя Райан очень по-собственнически начал относиться к скульптуре, он осознавал её важность и для Джулиана. Он воспринимал её уже как свою собственность, хотя он ещё даже не договорился с Ланже насчёт того, как долго она будет у него находиться, пока что в их контракте обозначалась лишь процентная сумма, пока она тут была выставлена. Но если он захочет её себе оставить, продаст ли Жан её? Об этом тоже стоило поговорить, он готов был уже на всё что угодно, но эта скульптура уже никогда не покинет его галереи. Его галерея будет бесполезна и мертва без мраморного Джулиана, он это знал, поэтому любыми путями он сохранит эту скульптуру у себя.
Джулиана он пригласил позже, так что они начали банальные беседы с Жаном за чашечкой кофе, так как праздничный ужин решили подавать после прихода Джулиана. Жан был замечательным собеседником, складывалось впечатление, что ничто его не может удивить, вывести из колеи или задеть, он был готов к любому вопросу, и Райан в очередной раз мысленно себе задавал вопрос, кому нужно продавать душу, чтобы иметь такую выдержку? И это творческому-то человеку с таким безмерным талантом? Обычно они как с другой планеты, настоящие бытовые катастрофы, но Ланже был во всём педантичен, подкован и эрудирован, так что сомнения по поводу продажи души терзали его ещё сильнее. Особенно заигрывая с такими опасными темами! Жан Ланже в своих работах заявлял негласно, что покорил и жизнь и смерть, это было смело, правда, эту истину понимали лишь те, кто углублялся в его творчество, кто раскрывал свой третий глаз и позволял себе видеть больше. Но Райан прекрасно знал, что душу продавать некому, они никому неинтересны, кроме нас самих (и то многих интересует лишь оболочка), но в какие глубины собственного подсознания нужно нырнуть, чтобы создавать такие работы, как у Жана Ланже?
Самое удивительное было то, что Жан Ланже был в тренде, его творчество цепляло миллионы людей, хотя он балансировал на таких опасных темах. Но что видят простые обыватели? Просто безупречные тела, плавность линий, красоту наготы, застывшие в мраморе движения? Но реалистичные скульптуры из мрамора делают тысячи талантливых скульпторов, даже среди сотрудников похоронных услуг можно было отыскать настоящие жемчужины, что же именно покоряло людей, даже далёких от мира искусства в работах Ланже? Критики, журналисты, блогеры, да даже простые люди, все они отмечали невероятную оживлённость и глубину эмоций этих скульптур, восхищаясь идеальными пропорциями и некой доступностью, скульптуры были понятны с первого взгляда каждому. Они манили и приковывали взгляды, заставляя забыть обо всём на свете, поглощая всё внимание. Кто-то это назвал изощрённой невоодушевлённой попыткой пробуждения, а кто-то харизмой из мрамора. Равнодушных к его скульптурам не было, он покорил Нью-Йорк, и после того, как привередливая и богемная столица современного искусства приняла его, весь мир подхватил эту феерическую волну обожания.
Удивительно было и то, что Жан сразу захотел с ними сотрудничать, хотя до этого натурщиков Ланже со своим агентом подыскивал чуть ли не месяцами. Понятное дело, Райан был крайне влиятельным человеком, могло статься, что Жан просто так искал связи в Америке, ведь тут он практически никого не знал, но ведь предложение позировать Джулиану было таким спонтанным для них всех, так что он реально не знал, чувствовать ли себя избранным? И заказчик ли он в итоге? Ведь Жан говорил, что не работает на заказ, и якобы сам выбрал в качестве натурщика Джулиана. Но может, и он и Джулиан действительно были особенными для Жана? Они видели и понимали глубже его работы, и это их объединило, он в этом не сомневался.
– Ты не мог бы сделать и мою скульптуру? – неожиданно для себя спросил Райан у Жана, который лениво попивал свой третий эспрессо.
Молчание Ланже говорило само за себя, такие долгие паузы обычно нужны для человека, чтобы как можно безобиднее сформулировать свой отказ. Райан проклинал себя, что попросил его об этом, Жан же не работает на заказы, но вопрос уже было невозможно загнать назад в его пропахший пережаренным кофе рот. Голос Ланже как обычно звучал нейтрально вежливо. – Я боюсь, что мне не удастся тебя раскрыть, Райан. И я также боюсь, что тебе может не понравиться результат.
– Это потому что я – старый? – взорвался вдруг Райан, завидующий сейчас остро молодости и красоте Джулиана. Он в этот момент ненавидел старость, даже если с ней приходила и мудрость, и опыт, и знания.
– И поэтому тоже, – неожиданно ответил Ланже, и Райану показалось это невероятно грубым ответом, хотя тот потом и смягчил своё объяснение. – Я знаю, как ты относишься к процессу старения, вся индустрия моды комплексует по поводу увядания красоты, ты до сих пор видишь себя молодым и красивым. Тебе идёт твоя зрелость, но ты этого не осознаёшь, да и я не буду тебя утешать, все мы стареем в физической плоти, но ты не поймёшь этого, если увидишь свою скульптуру, потому что ты не понял этого даже сейчас.
– Но почему ты не можешь меня сделать молодым, каким я был двадцать лет назад, тридцать, сорок? – не выдержал Райан, напоминание о том, что он стареет, окончательно разозлило его.
– Но я тебе не знаю молодым, – оборвал его резко Жан, чей тон звучал удивительно эмоциональным. – Я тебя знаю лишь таким, какой ты сейчас, со всем своим багажом знаний и эмоциональным фоном. Ты никогда бы не узнал в скульптуре самого себя, если бы я попытался представить тебя, каким ты был в молодости. Ты интересен здесь и сейчас, возможно, ты был не менее интересным и тогда, но я лишён этих знаний, поэтому я не могу работать так. Обратись к другому скульптору, которому не важно, что вкладывать в скульптуры, только не удивляйся, что она будет такой же пугающе пустой, как идеально вылепленные мраморные ангелы на свежих могилах.
– Значит, всё дело в молодости и красоте Джулиана, почему ты так легко согласился делать его скульптуру? – не мог угомониться Райан, собственное старение он сейчас воспринимал как проклятье.
– Абсолютно нет, – оправдывался Жан, чей голос уже вновь обретал прежнюю дипломатичность. – Джулиан невероятно глубоко познал мои работы, это не могло пройти мимо меня, я поражаюсь, когда кто-то с такой же страстью вторгается в души моих скульптур, как и я сам, даже если это тебя пугает до чёртиков. Я знал, что он станет идеальным материалом для моих скульптур, и его молодость и внешность в данном случае роли, как видишь, не играли. Это просто стало приятным бонусом, что мои работы способны затронуть, в том числе и красивых внешне людей. По-настоящему красивых. Но и его молодость и красота не вечны, и он подвержен старению и распаду, и даже моя скульптура не способна сохранить ему вечную молодость и красоту. Я же не Бэзил Холлуорд, а скульптура Джулиана – не портрет Дориана Грея.
Слова Ланже о том, что и Джулиан скоро станет старым, и его красота увянет, окончательно убедили Райана в том, что ему нужно раскусить тайну скульптуры. Потому что он-то знал, что Жан не зря сравнил её с Дорианом Греем, эта скульптура будет вечно напоминать о красоте и молодости Джулиана, даже если сам Джулиан через много лет с трудом узнает себя в этой мраморной статуе. Он не мог позволить этому произойти, красота и молодость Джулиана принадлежали ему. И он надеялся, что он сможет их сохранить через скульптуру, которой так не хватало жизненной искры самого Джулиана. Он понимал, что скульптура явно пытается до него донести, как соединить её идеальную красоту и молодость с воплощением жизни Джулиана. Он должен раскусить это, иначе окончательно потеряет покой.
С приездом Джулиана разговор вновь вышел на стереотипные темы, правда, беспокойство Джулиана заражало не только его собеседников, но и вещи вокруг, так что за этот вечер было порвано множество салфеток, разбито несколько чашек и даже выпачкан ковёр. Они ужинали в банкетном зале выставочного зала, посетителей уже не впускали в столь поздний час, и даже охранник был отправлен домой, так что в помещении кроме их троих никого не было. Ужин был выше всяких похвал, но никто не мог насладиться его тончайшими ароматами и вкусами, им всем не терпелось вернуться к мраморной скульптуре, так что всё остальное казалось абсолютно ненужными отвлекающими манёврами. Даже такой изысканный ужин со столовыми приборами 18 века (Джулиан понял, что попал на бабки, разбив две кружки из этого сервиза, но в итоге Райан не содрал с него денег).
Когда они оказались в выставочном зале, скульптура Джулиана не смотрела на них, продолжая собственное созерцание жизни, и абсолютно не отвлекаясь на что либо. Джулиан резко остановился возле неё, и Райан с Жаном с любопытством наблюдали за тем, как он будет с ней взаимодействовать. Сначала он разглядывал её со всех ракурсов, потом прикрыл глаза в некой медитации, снова прошёлся по кругу, но уже быстрее, и только тогда его пальцы осторожно начали изучать и тактильно эту скульптуру. Они ему не мешали, решив дать столько времени, сколько ему понадобится. Это была их первая встреча, когда они принадлежали друг другу. Во всяком случае, Райан не сомневался, что Джулиан сейчас пытается сотворить из скульптуры своё отражение. Либо же наоборот, пытался сам стать отражением этой скульптуры. Райан чётко видел сейчас разницу между ними, Джулиан был слишком суетливым, слишком беспокойным, слишком любопытным, чтобы пробудить интерес скульптуры к себе, а она требовала быть с ней на одной волне. Как же Райана сейчас бесила эта мучительно искрящаяся жизнь Джулиана, она оживляла вокруг все стоящие предметы, кроме безмолвного мраморного идола, который был слишком далёк от того, чтобы его зацепила эта примитивная суетливость.
– Джулиан, это – не ты, – наконец-то заговорил Ланже, наблюдающий за этой отчаянной попыткой пробудить эмоции скульптуры, – ты уже отдал всё, что мог этой скульптуре. Она полноценна, она впитала в себя весь возможный опыт, но для тебя это сейчас просто мраморная скульптура и символ экзальтации, что-то, к чему нам всем стоит стремиться. Что-то, что будет тебя вдохновлять в погоне за идеалами.
– Нет, – ответил уверенно Джулиан, – я был ей, я знаю её, я создал её, она впитала всё, что было во мне, и я легко могу пробудить вновь в себе это состояние. – Было заметно, что Джулиан расстроен, что скульптура отказывалась с ним идти на какой-либо контакт. Для неё они все были одинаковыми, безразличные мошки, так мало чего понимающие. Помолчав немного и пытаясь скрыть своё расстройство, он вдруг произнёс всё тем же решительным голосом. – Я должен купить её, я заплачу, сколько угодно, но эта скульптура должна находиться в моём доме. Я как раз сейчас присмотрел себе новое жильё, полноценный домик на…
– Ты можешь приходить сюда по вечерам после работы, – неожиданно перебил его Райан, понимая, что Джулиан не может при Жане предлагать такие сделки, а вдруг Ланже посчитает, что скульптура больше имеет права находиться в доме самого натурщика? Этого нельзя было допустить, он должен иметь к ней доступ 24 часа в сутки, она была украшением его галереи, и его усладой для глаз и надеждой на экзальтированный путь к очищению. – Я тебе сделаю дубликат ключей, сможешь медитировать в этом храме искусства сколько тебе угодно, я же знаю, как тебе важно видеть эту красоту на повседневной основе…
– Правда? – удивился Джулиан, смотря с мольбой на смягчившееся лицо Райана. – Это было бы здорово, я должен так многое понять, скульптура раскрывает свои тайны, но это – такой медленный процесс, и мне кажется, я на пути к тому, чтобы найти эту формулу идеализма, которая и делает её такой целостной.
– Не забывай, – напомнил ему Ланже, поглаживая внутреннюю сторону мраморных бёдер, – что эта скульптура уже далека от таких понятий как жизнь или смерть, она впитала в себя весь необходимый опыт, чтобы быть выше и жизни и смерти. Помни, смертный мальчик, твоя жизнь принадлежит тебе, и она состоит из множества слоев, которые и наполняют твою жизнь смыслом. Начнёшь их отбрасывать, и твоя жизнь рассыплется как замок из песка, и как алхимиков древности тебя поглотит твоя навязчивая идея познать тайну своего мраморного отражения, уничтожив твоё эго, твою индивидуальность, твоё существование. Я уже понял, что погоня за метафизическими идеалами не является продуктом тщательного анализа. Знания и принятие приходят сами тогда, когда ты оказываешься к этому готов. Вспомни свои прежние страхи, разве ты хочешь вновь испытать что-то подобное?
Джулиан пристально разглядывал создателя его скульптуры, и разум возвращался к нему, лихорадочное безумие отпускало его, и мраморное изваяние теперь всем им казалось всего лишь ещё одним объектом искусства. Да, это до сих пор был символ вечной молодости и красоты, а также ориентир к стремлению ко всем тайнам мироздания, но это был всего лишь невоодушевлённый предмет, который мог вдохновить их на это саморазвитие. Всю работу всё равно проделывает сам человек, а скульптура не может ничего, лишь дать толчок на это развитие, на этот путь познания истины.
Так что последний час трапезы прошёл довольно мирно, они снова разговаривали как цивилизованные люди, интересующиеся искусством, жар идеализма испарился, они вновь стали разумными реалистами без зависимостей, без навязчивых идей, без безумных желаний. Но Райана удивляла тактика Жана, сначала он ведь так стремился к тому, чтобы люди погружались в его творчество и понимали все его глубины. Сейчас же он остерегал их от этого, наверное, ему нужно было это погружение Джулиана только тогда, когда он работал над созданием скульптуры. А сейчас ситуация вышла из-под контроля, они оба заболели этой скульптурой и теми обещаниями, что она сулила им, если её раскусить. И хотя Райан осознал в тот момент, что стоит меньше думать об этой мраморной статуе, его желание владеть ею всецело совсем не пропало.